Двенадцать

      Чуе кажется, что его жизнь в очередной раз раскалывается после звонка на мобильный…       С тех пор, как они торопливо обменялись кольцами и даже успели прорепетировать первую брачную ночь, прошел месяц. Вчера он торжественно получил свои бумажки о полном образовании, выслушал, какой он невероятный от преподавателей, надарил букетов, пожал руки всем, кому хотел, и выпустил шарики под умиленными взглядами родителей, наверстывая упущенное в школе.       И, конечно же, не один раз поцеловался с Осаму на камеру, выставив на передний план руку с кольцом. Цивильные домашние фото для рамочки на полочке жуть как хотелось, а кого еще просить щелкнуть его на фоне фасада его места учебы, как не родителей?       До социальных сетей руки не дошли, хотя Чуя и запланировал эпатировать публику в лице бывших однокашников, гаденько подхихикивая. Не то чтобы они женились самыми первыми, но мелочно хотелось щелкнуть по носу всех тех, кто косились на них в школе. Того же Куникиду, чьи требования к девушкам занимали четыре листа формата А4. Хотя не то, чтобы его или Дазая волновало, как там Куникида…       Чуе кажется, что его жизнь в очередной раз раскалывается после звонка на мобильный…       Вчера они хорошенько отметили все, сменили три ресторана в процессе празднования. Чуя и не помнил, чтобы у него раньше получалось так побаловать родителей, отказавшихся переезжать из их дома, капризно не принимающих от него и половины подарков, которыми, встав на ноги, их были готовы завалить и он, и Осаму.       Забавно, что парня их сына чета Накахара тоже приняла, как своего. Чуя помнил, как плакал украдкой, когда они в принципе поладили, но, когда вчера родители поздравили Дазая со всеми-всеми его повышениями и успехами — его как надвое переломило. — Чуя-кун в детстве был такой же плаксой, — пожурила его мать, переглядываясь с улыбающимся Осаму, и Чуя, не видящий из-за слез дальше своего носа, вспыхнул, ощущая себя так, словно бы вопреки его желанию мама начала показывать ненавистный детский альбом с кучей компрометирующих фоток в разнообразных костюмчиках.       Дазай смеялся и целовал его мокрые щеки, даже когда Чуя позабыто ударил его в бочину. Куда обычно — не попал, слишком вытянулся этот дылда в сравнении со школой. Осаму послушно охнул — совершенно неискренне — и снова поцеловал его, наплевав на то, насколько приятным или нет вышел этот поцелуй из-за густой слюны и вкуса слез Чуи.       Чуе кажется, что его жизнь в очередной раз раскалывается после звонка на мобильный…       Они праздновали почти до утра. Утром родители решили остаться у них, заняли гостевую комнату и до обеда проспали. После еды, вопреки всем диетам заказанной из ресторана, Осаму тихонько и ненавязчиво выспрашивал про свою мать. Отец и мама не менее аккуратно выкладывали подробности. Похудела… Распродала часть вещей мужа и свои… Панически пытается удержать свалившийся на нее бизнес… Не справляется… Осунулась… Упряма и горда… Нос воротит от них, когда узнала, что они в курсе их отношений и приняли выбор сына… Приняли ее сына, как своего…       Осаму кивал, ничему не удивляясь. Чуя присаживался то на краешек подлокотника дивана, то устраивался рядышком, уютно попадая в изгиб чужого тела, обмениваясь с мамой заговорщическими взглядами. Давненько он не был настолько дома и настолько счастлив.       Чуе кажется, что его жизнь в очередной раз раскалывается после звонка на мобильный. Звонят из полиции, говорят что-то совершенно невозможное. Он трижды переспрашивает, уверенный, что ослышался. Кровь стремительно отливает от лица, нахмурившийся еще после первого переспрашивания Осаму поднимается с места, ненавязчиво оказываясь рядом и грея уши… — Ваши родители мертвы, Накахара-сан. Автомобильная авария, нам очень жаль, несчастный случай с тормозами врезавшегося в них грузовика, водитель тоже в больнице. Вам нужно будет прибыть на опознание, — участливый, сочувствующий голос журчит, втекая в одно ухо и вытекая из другого, какая-то еще лишняя информация засоряет мозг, но тот больше не реагирует на сигналы извне.       Чуя попадает прямо в подставленные под спину руки, телефон падает на ламинат и разбивается под звонкий звук, исторгнутый динамиком; по черному экрану змеятся многочисленные трещины, сквозь стекло сочится непонятная жижа, выступая, словно кровь на царапинах. Чуя задыхается, делая глубокие вдохи, задыхается, не в силах выдохнуть, задыхается, корчась в спазме и царапая свою грудь.       Дазай вызывает ему скорую, когда Чуя не может вспомнить, как дышать самостоятельно, и как-то заставляет его делать это до приезда медиков. Те, возможно, вытаскивают его с того света, и ни на какое опознание тем днем Чуя не едет. Как не едет он на него и следующим днем. Вызываемые для наблюдения медики пожимают плечами, ставя диагнозом шок, и тем, кто все равно подписывает за него отказ о госпитализации, когда у Чуи слишком трясутся руки, оказывается Осаму.       Не одобряющий отказа Чуи от еды, госпитализации и сна Осаму, который ради него берет отгулы, потом пишет заявление на отпуск и сидит с ним рядом, оставляя в одиночестве только ради того, чтобы сбегать в туалет, принять доставку и попытаться скормить упрямому возлюбленному хоть что-нибудь.       Он же приносит ему новый телефон на третьи сутки, ничего не говоря и ничего не спрашивая. Дазай перезванивал в полицию, но теперь Чуя должен сам. Сам убедиться, что его родителей больше нет, — или опровергнуть все.       Для этого на четвертый день, мучаясь ужасной слабостью и растрепанностью чувств, Чуя встает, приводит себя в порядок, стараясь не заглядывать в зеркало, и, почти не плача и не дрожа, отправляется на опознание, держа Осаму за руку.       Из зала опознаний последнего Накахару Дазай выносит без сознания, но точно зная, что Чуя остался один. И забирает вещи покойных: разбитую камеру, два телефона, обручальные кольца, ключи, еще какие-то предметы, собранные в пакеты, и данные о том, куда отвезли разбитую машину. Перед глазами стоят два собранных и сшитых белых тела, лежащих на холодных столах; кудри мамы Чуи, такие же рыжие, как у него, блестящие, как будто их хозяйка не лежала в холодильнике несколько суток абсолютно мертвая; переломанные руки Накахары-сана со сломанными и изрезанными пальцами, которыми он пытался защититься от едущего прямо на них грузовика, как будто руками можно было остановить или отодвинуть многотонный таран.       На душе — ужасно пусто. Каково будет Чуе, когда тот очнется, — он даже представить не может. Его от смерти отца отвлекли разборки с живой матерью, да и умер отец не по трагической случайности, даже если Осаму кажется, что его мегера-мать просто запилила второго его родителя.       Как ни странно, но от запущенного процесса разрушения Чую спасает именно подготовка к похоронам. Он берет отпуск, частично тот, что ему причитался, частично — за свой счет, и погружается в хлопоты с головой. Потрошит сим-карты, равнодушно пересматривает записи в галерее. Осаму бережно сохраняет на свой ноутбук сделанные на праздновании фотографии — там много их вдвоем, смеющихся, но есть и то, что теперь будет их семейными фотографиями. Даже если разделить воспоминания им больше не с кем.       Портретные фотографии родителей Чуи встают в траурную рамку, рядом с фотографией их поцелуя — целой кучи поцелуев на самом-то деле, вот только не все их можно поставить на видном месте.       Воскуряются благовония, Чуя молится так, как может молиться только человек, остро нуждающийся в вере, в уверенности, в силе, предоставить которую никто из смертных не может. Дазай, не уверовавший до сих, просто не мешает ему, и до самой церемонии, до того самого мига, как им выдают две урны праха, а пришедшие проститься не заканчивают выражать сдержанные соболезнования, поддерживает возлюбленного всеми силами, во всем, в чем может.       Потом ему приходится вернуться на работу, но именно это позволяет ему спокойно держать руку на пульсе проводимого расследования.       Водитель грузовика умер в больнице, так и не очнувшись, в крови у него — убойная доза наркотиков, и как он вел машину до того самого места происшествия — непонятно. Дело закрывают, зайдя в тупик.       Осаму цепляет скорее то, кому принадлежит предприятие, на которое работал водитель и которому принадлежала машина.       Слишком знакомое и слишком неприятное имя, чтобы все оказалось совпадением.       И, если он прав, и шитое белыми нитками убийство — месть, то странно, что мстят почему-то снова Чуе, а не ему.       Ленивая беседа за чашечкой чая с Мори Огаем только подтверждает: тот тоже провел параллели между их общим неприятным знакомым, лишившимся всех прав, но не утратившим своих предприятий, и трагической гибелью трех людей на дороге.       Они с Мори-саном слишком хорошо понимают друг друга, и когда Чуя осторожно скребется в кабинет, намеренный просить закрыть ему отпуск раньше времени, потому что сидеть одному дома — тошно, их разговор даже не прерывается. Он просто продолжается на рабочую тему, словно бы с середины, уклончиво — но ровно так, как вообще ведутся подобные разговоры между деловыми людьми. — Ах, Накахара-кун, — Мори-сан радушно улыбается подчиненному, и если бы Осаму не знал, что на такой должности нельзя остаться долго, не замаравшись по уши, он бы верил, что мужчина за рабочим столом совершенно безобиден. — Дазай-сан не говорил, что ты ждешь снаружи, я бы пригласил вас войти вместе.       Чуя, бросивший робкий взгляд на возлюбленного, которого не ожидал встретить у своего начальства, смутился. — Он не знал, — некогда всегда уверенный голос Чуи звучит словно бы с сомнением. Он только вспоминает, как говорить, и совершенно не уверен в том, как должен звучать. Осаму прикрывает глаза — он почти убежден, что мысль выйти на работу и не сидеть дома неплоха. Но и полный рабочий день, стрессы и беготня — не то, что нужно.       Чуя нуждается в психологе и обследовании в больнице, а не в постоянном прессинге мира большой политики, в которой роль переводчиков страшно недооценена. — Не ожидал, что у вас какие-то действия остаются… без внимания друг друга, — Мори-сан приподнимает брови, переводя взгляд с одного молодого мужчины на другого. Его вся эта ситуация страшно забавляет, но реакции Чуи заставляют тревожиться. Дазай прав — слишком рано для полноценной работы, но и одного дома Накахару оставлять нельзя, без дела он умом тронется. — У нас есть правило оставлять работу на работе, — Осаму улыбается вежливо и совершенно без эмоций; лампочка так же светит ярко и совершенно равнодушно.       Огай кивает озвученному и слышит второй смысл сказанного: их обсуждения общих подозрений останутся в этом кабинете, Чуе о них знать необязательно по крайне мере до тех пор, пока он не оправится.       Тут с оценкой чужого состояния мужчина совершенно согласен, к сожалению. — Я думаю, нам нужно будет встретиться, имея на руках более полные условия рабочего договора, — говорит Мори в конце концов, и Осаму согласно кивает, тоже уловив скрытый смысл. — А пока что — хотите чай или кофе? Вообще-то обычно на обед я выхожу в одно замечательное кафе неподалеку…       Чуе приходится присоединиться к двум деловитым дельцам, вовсю обстряпывающим свои дела не отклоняясь от безвкусных рабочих разговоров. Ему даже в голову не приходит, что за стандартными фразами таится какой-то еще смысл, кроме непосредственно озвучиваемого.

***

      Нанятые специалисты очень аккуратно, а главное твердо раскапывают все то, что один мерзавец пытался скрыть. Осаму бросает на свой рабочий стол полученные отчеты и буквально кипит от злости.       То, что в условиях мегаполиса с натяжкой можно было бы назвать совпадением, при ближайшем рассмотрении с использованием не очень законных методов и больших сумм для покрытия всех хлопот, выглядит откровенной грязной подставой.       То, что немного позже присылает ему ковыряющийся из любви к искусству Огай, заставляет Осаму скрипеть зубами и мечтать своими руками удушить подонка.       Двойного или даже тройного убийства в качестве платы за отказ и унижения недостаточно. Не очень тонко разводимая возня намекает, что кое-кто якшается с криминальными элементами, готовя что-то еще мерзкое. Учитывая, насколько маниакально преследовался Чуя и какие средства убеждения использовались — Дазай даже не сомневался, какая цель преследуется, даже если пока что все еще не обрело целенаправленного вида.       Идея превентивного удара греет душу. Осаму только не знает — как и к кому обратиться.       Помогает, опять же, Огай в их следующую — одну из многих — встреч: — Я знаю, — говорит он, — к кому обратиться и как обратиться, чтобы помогли. У меня, конечно, есть свой небольшой корыстный интерес… — Но сейчас меня в принципе устроит все, что включает в себя защиту Чуи — даже заблаговременно случившийся очень несчастный случай, — отрезает Осаму жестко. Накахара пока что чахнет дома, работает над небольшими заданиями, но до офиса Мори его не гоняет — бессмысленная трата времени и сил, да и небезопасная.       Взгляд Огай становится острым и сверкает в нем кинжальный блеск. — Рад, что я не ошибся в вас, юноша, — кивает мужчина подтверждению своих мыслей и тянется за телефоном. — Чуя не должен быть замешан, — предупреждает Осаму. — Это уже как получится, — Мори пожимает плечами и извинившись, отходит в противоположную часть кабинета, чтобы сделать звонок человеку, с которым его связывало слишком многое и слишком долго, чтобы что-то изменили даже несколько лет молчания.       Дазай откидывается на спинку кресла и прикрывает глаза.       Несмотря на то, что ничего еще даже не начало решаться — ему иррационально спокойнее, и от того, что он в этой борьбе не один — тоже.       То, что спину ему прикрывает вовсе не Чуя, его не беспокоит. Куда больше занимает мысль, что можно подарить партнеру на очередную годовщину их отношений, учитывая все неприятные события, случившиеся с его возлюбленным буквально в последние несколько месяцев. — Внимание и много, много любви, — усмехается подошедший со спины Огай, которому хватило одного взгляда на запрос в строке чужого браузера. — Накрой ужин дома, целуй до умопомрачения, зови назад, заставь ожить его, в конце-то концов! Ты давно ему что-нибудь сам готовил, герой-любовник-мститель?       Осаму всерьез задумался — шпилька попала не в бровь, а в глаз. — Как думаете, я успею купить хорошее коллекционное вино до того, как все приличные заведения закроются? — энергичным тоном поинтересовался Дазай, пружинисто поднимаясь с места. — На втором этаже офис одной винной компании, ассортимент у них не сказать, чтобы был богат, зато ценник соответствует заявляемому качеству, — Огай даже причмокнул губами от удовольствия, которое в нем поднялось от одних воспоминаний. — Тогда я поспешу, — Осаму благодарно улыбнулся. Этот мужчина был ему если не друг, то и не враг, определенно.       Как и всегда, они попрощались, очень довольные друг другом.       Иногда Осаму задавался вопросом, сколькое в их общении решал тот факт, что он являлся партнером Чуи. В то, что все так просто решается только за счет его личной харизмы, ему не верилось.       С такими людьми, как Мори Огай, личная харизма — лишь бонус к основным критериям.       Очень отрезвляющий оппонент, и хорошо, что они на одной стороне.       Лифт никогда еще не опускался так быстро, как когда Дазай размышлял о перспективах на будущее и возможности сделать чрезвычайно хитрого и опытного начальника своего мужа своим постоянным союзником.       О том, как через несколько минут после его выхода на нужном этаже покинутый им лифт упал в шахту, так и не встав на аварийные стопоры, Осаму узнал уже только спустившись по лестнице с покупкой и обнаружив целую маленькую армию спасателей и рабочих, извлекающих искореженные тела бедолаг, смертельно пострадавших во время аварии.       Это происшествие только убедило его в мысли, что нужно поторопиться. Удачные стечения обстоятельств и ошибки исполнителей не будут выпадать им вечно.

***

      Чуя проснулся от разносящегося по пентхаусу запаха готовящейся еды и со стоном потянулся, разминая затекшие конечности. Он ухитрился заснуть в кресле перед ноутбуком — теперь тело мстило, намекая, что еще одно движение — и он развалится на куски.       Законченный перевод мигал на экране его рабочего ноутбука и сиротливо ждал отправки заказчику. Накахара поспешил отправить файл на проверку своей начальнице, после чего машинально закутался в плед и пошлепал на кухню.       С тех пор, как он услышал от позвонившего полицейского, что его родители мертвы, все было как в тумане. Он брел наощупь, панически цеплялся за руку Дазая и не хотел отпускать — боялся остаться один. Боялся, что следующий звонок поведает ему о смерти Осаму. Боялся, что сам не заметит, как умрет.       Он с силой сжал руку в кулак, чтобы кольцо вдавилось ему в палец.       Когда уже придет время просто быть счастливым? Ничего не бояться? Ни о чем не жалеть?       Что не так с его жизнью, что ее шатает, как корабль в бурю?       Он толкнул прикрытую дверь и зажмурился, когда верхний свет стеганул его по глазам.       Осаму старательно помешивал что-то в большой миске, сверяясь с инструкцией, открытой на телефоне. Смесь пахла ванилином и сливочным маслом, и всюду витал этот сладкий аромат. Чуя привалился плечом к дверному косяку, улыбаясь своим наблюдениям за знакомыми жестами: тому, как Осаму откидывает волосы с лица, тому, как едва заметно шевелит губами, вчитываясь в очередную строчку. Все такое знакомое, такое… родное. — Чуя, — заметивший его мужчина отставил посудину, вытер руки о кухонное полотенце и поспешил навстречу. Накахара с готовностью нырнул в родные объятия, жадно вдыхая аромат парфюма. От него привычно вело голову: хотелось провести языком по горячей шее и поцеловать под челюстью, оставляя красный след на коже. — Выспался?       Накахара ответил набором звуков, дающих примерное представление о том, как он выспался, как себя чувствует и что думает о заданном вопросе. Осаму рассмеялся и наклонился поцеловать его. — У тебя мука на губах, — Чуя слабо усмехнулся, ощущая невкусные крупицы у себя во рту. — А могла бы быть сахарная пудра, — Осаму изобразил огорчение. Накахара не поверил ему ни секунды и посмеялся. — Рад видеть, что тебе лучше, — Дазай поймал его ладошку и прижался к ней щекой. Пальцы кольнула его вылезшая за день щетина. Чуя замер, растерянный.       Лучше ли ему? О, он не знал. Дымка в его голове так никуда и не делась, все реакции следовали с опозданием. Так было постоянно с первого его приступа, и Чуя уже думал о том, чтобы обратиться к врачу. Но почему-то тянул.       Было страшно. Страшно выходить из дома, страшно куда-то обращаться. Он цеплялся за Дазая, отчаянно подсчитывая часы от разлуки до новой встречи, проверял, когда Осаму был в сети. Боялся потерять. Отчаянно боялся звонков, отчаянно боялся не услышать звонок.       Ему нужна была помощь, и он знал об этом.       Сейчас он просто хотел слиться с Дазаем в единое целое, и объятий ему было слишком мало.       Он потянулся к чужим губам, отчаянно нуждаясь в близости. Жалея, что он не девушка, и не может в срочном порядке открыть вопрос материнства. Жалея, что ему слишком мало поцелуев, слишком мало того, как чужие губы скользят по его телу, как его губы скользят по чужой плоти, как его ягодицы раскрывают для того, чтобы войти, для того, чтобы наполнить, для того, чтобы на краткие минуты им оказаться единым целым.       Чуя этим вечером никак не мог успокоиться, никак не мог насытиться, снова и снова утягивая возлюбленного в пучину. Он скакал верхом, изгибался на постели, выставив бедра, прогибался в спине с бесстыдством жреца, посвятившего себя богине любви. Дазай наполнял его снова и снова, снова и снова раздвигал бедра, снова и снова приникал к губам жадным поцелуем, забрасывал ногу себе на плечо, наваливался на обе согнутые ноги, прижимал к изголовью кровати и любил, любил, любил бесконечно долго, бесконечно нежно и страстно, пьяный от смешавшегося запаха их тел и семени.       Чуя чувствовал наслаждение, а под ним холодным крикливым пламенем мерцало отчаяние.       Если бы можно было привязать Осаму к себе неразрывными цепями — он бы так и сделал.       Дазай отошел, чтобы спасти их ужин, и в конце концов вернулся со всеми наструганными салатами и другими блюдами, включая частично испорченные его невнимательностью — вернее, внимательностью к Чуе. Чуя с неровной улыбкой и редким хихиканьем ковырял то, что должно было стать пастой, но стало лапшой с овощами и мясом, когда подгрызающий не ставшее моти тесто Осаму со смешками поделился с ним: — Представляешь, сегодня один из лифтов в вашем здании упал. Ни сработала ни страховка, тросы перепилены дилетантами, но — успешно, что примечательно. Никто ничего не видел. Охрану увеличили втрое, погиб один из арабских послов, его секретарша, швейцар и два телохранителя.       Чуя почувствовал, как у него к губам примерзает улыбка. — Мне повезло просто чудом, я вышел на несколько минут раньше. Видел только, как спасатели открывают заклинившие двери.       Чуя не помнил, как отбросил тарелку и кинулся в туалет. Еда застряла в глотке и полезла обратно.

***

— Мне кажется, что я сошел с ума, — Чуя плачет, уложив голову Дазаю на бедро. Осаму перебирает длинные рыжие волосы на затылке, ощущая их скользящую гладкую мягкость. Полчаса назад Чуя проснулся от собственного крика, крепко обнятый пытающимся разбудить его Дазаем.       Его трясло, пижама пропиталась потом. Он плакал и не мог остановиться, и Осаму утешающе целовал его распухшие губы.       Снилось страшное: смерть родителей, словно это он сидел рядом, когда грузовик ехал в них на полной скорости, снилась смерть Дазая — мигнувший свет, понесшаяся вниз кабина лифта, текущая в щель между раздвинутых дверец алая кровь и тень улыбки на любимом лице. Мертвом любимом лице, с застывшим, остекленевшем взглядом, как будто Осаму читал сообщение от него, когда кабина упала.       Чую колотила истерика, он не мог успокоиться, не мог рассказать, какие страхи преследуют его в ночи. В конце концов, Дазай закутал его в одеяло и устроил у себя на руках, целуя горячечное лицо, опухшие глаза, нос, губы. Сцеловывал дорожки слез, гладил по спине через одеяло, целовал руки, пальцы, запястья и говорил: — Все будет хорошо, Чуя. Я рядом.       Ничего не было хорошо. — Я схожу с ума, — слабым голосом повторяет Чуя и говорит неожиданно ясно: — Можешь сдавать меня в психушку, но у меня такое ощущение, что нас преследуют. Никого не вижу, когда хожу в магазин, но аж между лопатками чешется.       Дазай в этот момент вздыхает и целует его в висок. — Это потому, что ты у меня не дурак, — безрадостно оповещает он встрепенувшегося у него в руках Чую. — И я не знаю, почему не рад этому. Наверное потому, что будь ты дураком — я бы тебя спрятал, все решил, и мы бы жили дальше долго и счастливо.       И объясняет под ставшим требовательным взглядом: — За нами и правда следят. Помнишь того подонка, которого я отделал в сортире? Он очень грязно играет, но очень старательно делает это в мутной воде, чтобы понять было труднее. Кажется, он связался с кем-то из якудза — не из высоко сидящих, с мелкотой. Но их много, работают они грязно. Набивают себе цену и, к моему сожалению, растут в мастерстве. Так что ты не сошел с ума, твоя паранойя оправдана, как и до этого.       Он крепко целует неожиданно успокоившегося и задышавшего ровно Чую, когда в солнечное сплетение ему неожиданно прилетает. Очень знакомо, крепко, до звездочек в глазах и сдавленного сипения. — И ты молчал?! — Чуя похож на бурю. В слабом свете ночника у него сверкают глаза, поджатые губы побелели от ярости. Кажется, выпусти его сейчас против всей банды нанятых шавок — и он раздерет всех в клочья. — Я думал, пора лечить голову, сдаваться санитарам. Думал, поседею до тридцати или запрусь с тобой в палате и откажусь выходить. А ты молчал, что этот ублюдок и правда нам мстит!       Дазай с трудом поднимает голову, смаргивая выступившие слезы боли, и криво усмехается. — Я, конечно, скучал по твоей готовности навалять ближнему, но почему всегда именно мне и почему сейчас? — Заслужил, — обрубает Накахара и спускает ноги с кровати. — Я звоню в полицию. — Это в ту самую, которая закрыла расследование смерти твоих родителей, как несчастный случай? — Дазай даже не дернулся его останавливать. Остался лежать на кровати, одетый в один наброшенный на тело халат. Чуя с трудом отвел взгляд от его виднеющейся в треугольном вырезе груди и вздернул голову, встречая темный взгляд.       В паху стянуло, и Чуя мгновенно обозлился — Осаму невовремя играл на своей привлекательности, заманивая любовника в постель и предлагая решить все еще одним марафоном секса.       Словно поддакнув, задница заныла. Чуя с охом медленно упал на колени, машинально прогибаясь и краснея, когда, несмотря на боль, в пах плеснуло теплом, а воспоминания заставили руки задрожать, борясь с соблазном опустить пальцы и сжать член сквозь пижамные штаны.       У Дазая таких проблем не было. Чуя и моргнуть не успел, как его уже перебросили через плечо, затаскивая обратно на постель, и бросили на подушку. Осаму вжался лицом в его пах, и Накахара заизвивался, ощущая, как давит внутри, как стягивается, растет напряжение в теле.       Он хотел кончить. Так сильно хотел, что быстро стало почти больно.       Дазай не задавая глупых вопросов стянул с него штаны и взял головку в рот. Чуя закричал, чувствуя, как кружит вокруг головки влажный горячий язык, как мягко толкается в уретру, как пальцы аккуратно перебирают его яички и давят под ними, от чего в глазах темнеет. — Осаму, — прохныкал Чуя, вздергивая бедра в попытке толкнуться в горячий рот и кончить, немедленно кончить, спустить на язык, на припухшие губы, на лицо. — Пожалуйста.       Осаму принялся с кропотливостью ювелира, медленно и мучительно всасывать член, втягивая щеки и хлюпая слюной, пошло чмокая губами, целуя головку, кружа языком по кромке и щекоча уздечку. Пальцы терли, мяли, двигались, то изводя крепкой хваткой, то проглаживая все вены. Чуя захлебывался стонами, почти плача, стоя в двух шагах от разрядки.       Дазай облизал пальцы и медленно ввел два внутрь, безошибочно надавливая подушечками на простату, мелко толкаясь, пока Чуя не закричал, закатив глаза, и не кончил ему на лицо, как будто Осаму не выдоил из него все вечером.       Выжав все до капли, заставив Чую умолять отпустить его, Дазай сходил умыться, прибрался немного и лег, прижимая к себе притихшего Накахару. Крепко чмокнув приоткрытые губы и с трудом не поддавшись соблазну целовать их следующие полчаса, он уткнулся Чуе в макушку, шепча: — Завтра вечером у нас встреча с тем, кто сможет нам помочь. Мори-сан обещал похлопотать, чтобы нам не отказали. Вопрос решится на том же уровне, на котором вся эта возня и происходит. Потерпи чуть-чуть, и если нужно будет, чтобы ты спрятался, — значит, ты спрячешься. Никаких споров, иначе я тебя к кровати привяжу и найму кого-нибудь, чтобы прибирался и кормил тебя, и так по кругу. — Я тебе яйца отгрызу, если ты попробуешь меня заставить, — прошипел Чуя, и Осаму рассмеялся, снова целуя его в макушку. — Даже не сомневаюсь, но можешь хоть кольцо на член мне надеть и уретральный стимулятор засунуть, лишь бы не пострадал. — Ты вообще думаешь, какую херню несешь? — Чуя почувствовал, что краснеет, и сказал уже спокойнее: — Я тебя выпорю за то, что ты совсем не думаешь, каково будет мне, зная, что ты где-то там, и тебя уже пытались убить. Я же умру следом за тобой, если только узнаю… — Тшш, малыш. Все будет хорошо, — Осаму прижал палец к его губам, потом сполз на постели и поцеловал с готовностью подставленные губы. — Мы оба выживем. А тот мудила — нет. Только так — и никак иначе, слышишь?       Чуя решительно кивнул.       Только так — и никак иначе.       Утешало то, что Осаму никогда ему не лгал и слов на ветер никогда не бросал.