Тёмная радуга

Серебро… Но откуда? Джулиан смотрит на свои руки — они покрыты серебристыми блёстками, искрятся, переливаются. «Что за грёбаное наваждение?» Он моргает пару раз — странное видение исчезает, теперь он понимает, что это никакие не блёстки, а всего лишь капли дождя, мерцающие в тусклом свете фонаря. Джулиан привычно хлопает себя по карманам — где-то должны были заваляться сигареты, просто обязаны! — и, с облегчением нащупав пачку, заглядывает в неё. Сигареты-то на месте, только вот размокли, превратились в кашу из табака и пергамента. Он, еле слышно чертыхнувшись, отбрасывает пачку. Тут же ему ровно на лоб падает крупная капля дождя, и он понимает, что не стоит, а… лежит. Джулиан пытается встать, но выходит хреново — ноги-руки не слушаются, он ворочается на мокром асфальте, словно младенец, который только-только учится переворачиваться. Голова раскалывается, хочется припасть к бугристому покрытию дороги, и плевать, что оно грязное. Так Джулиан и делает — прижимается лбом прямо к асфальту, прикрывает глаза и шумно выдыхает. В памяти резко, словно фотовспышка, всплывает полный раздражения голос: — Во что ты вообще веришь, Джулс? А? Во что? Если ты даже в нас не можешь поверить! В меня! В то, что мы справимся вместе, что я помогу тебе! Помогу, слышишь? Ах, Алисса. — Я верю лишь в то, что всё сделал неправильно. Всё в своей жизни сделал неправильно, Ал! Я живу в грёбаном Нью-Йорке почти десять лет, а как был пустым местом, так и остаюсь. Я застрял в этом городе, мне не выбраться, а ведь душой я всё ещё принадлежу Колорадо, свободе, природе! Зря я сунулся сюда… Сам себя подвёл. — Но мы ещё можем всё исправить! Ты можешь бросить, я знаю, Джулс! Это же просто от… — Что? — он примерно догадывается, что скажет Алисса, но хочет услышать это именно из её уст. — Это всё от безделья, Джулс. Найди работу и прекрати ширяться, ты так… ты умерёшь скоро. Ты же… ты гаснешь прямо на моих глазах! Я вижу твои блёклые глаза, впалые щёки, потрескавшиеся губы. Это так... ужасно, — она часто запинается, а её тон уже не такой злобный. Больше… виноватый? — Ясно. Ладно, я понял, — ему не хочется с ней спорить и, тем более, ругаться. Он просто накидывает на плечи кожаную куртку и уходит прочь из их с Алиссой малюсенькой квартирки в Бронксе. Вслед слышатся её неразборчивые возгласы — вроде бы она кричит что-то про дождь, зонт и про то, чтобы он не смел покупать дозу, но Джулиану плевать. Он горько, криво усмехается, вытряхивает из помятой пачки сигарету и закуривает её прямо в лифте. Ведь плевать не только ему. Плевать тут всем, это видно по сожжённым кнопкам с номерами этажей, по расписанным нецензурщиной стенам и пятнам непонятного происхождения, «украшающим» пол… Вспышка гаснет. Джулиан закашливается, то ли от душащих слёз, то ли от того, что слишком долго лежит под холодным ноябрьским дождём и уже успел простудиться. Он, держась за грудь, в которой тяжело, болезненно бьётся сердце, переворачивается на бок. Взгляд Джулиана непроизвольно фокусируется на том, что его окружает, и он, к собственному удивлению, понимает, что прямо перед его носом несётся целая толпа. Девушки в остроносых сапогах на шпильках; женщины постарше в ботильонах на танкетке; мужчины в наспех зашнурованных или, наоборот, завязанных на идеальный, симметричный бантик ботинках; дети и подростки в кроссовках. Вот они, бегут-бегут, всего в паре метров от него, лежащего в ледяной луже и давящегося тяжёлым кашлем. Им плевать, как и всем в этом мире. Как и ему самому. Можно помирать на глазах у целой толпы, и никто не подойдёт и не спросит, нужна ли помощь, ведь все считают, что это сделает кто-то другой, тот, кто идёт позади. Джулиан вновь ложится на спину — во-первых, больше не видно безразличных прохожих, а, во-вторых, дождь теперь попадает ему на лицо, а это чертовски приятно, грустно и страшно одновременно. Прямо как кайф. Сколько он лежит так, подставляя лицо небесной воде и рассматривая свои ладони, которые с каждой попадающей на них каплей дождя сияют всё сильнее, Джулиан не знает. Из какого-то забытья его выводит тихий, далёкий и безумно мрачный, «давящий» гитарный перебор. Он бы сел или, хотя бы, запрокинул голову, чтобы рассмотреть, откуда идёт музыка, но всё тело такое слабое и тяжёлое одновременно, что Джулиану остаётся лишь полагаться на слух. С каждой нотой, с каждым аккордом он всё яснее узнаёт песню, которую играет невидимый музыкант, и расплывается в улыбке. «Heart in a Cage» группы The Strokes. Джулиан всегда считал, что эта песня написана про него. Да буквально им самим! И нет, вовсе не из-за того, что солист группы — его тёзка, а из-за слов. Там и про «застрял в городе, хотя принадлежу полям», и про толкучку на концерте, а ведь именно в забитом под завязку клубе Джулиан познакомился с Алиссой. И сейчас… Вот он, лежит и чувствует, как сердце его бьётся, словно птица в клетке. Кажется, ещё мгновение, и оно пробьёт грудь, «вылетит на волю». Ему плохо, ему больно. Сердцу, не Джулиану. Сам же Джулиан, в отчаянной попытке спастись, вновь шарит по карманам и с досадой понимает, что сотовый его остался валяться на диване. Джулиану бы подняться, сделать хоть несколько шагов, упасть под ноги спешащим людям в разномастной обуви или невидимому гитаристу, но если он не мог встать несколько часов назад, чего можно хотеть сейчас? Верно, ничего. Он закрывает глаза. Серая картинка, полная грязи, дождя и тумана, пропадает. Остаются лишь еле слышные гитарные переборы, холод дождевой воды на лице и руках, да шершавый асфальт под затылком. Остаётся и боль. Боль в сердце, которое всегда чувствовало, что Джулиан идёт не туда, куда ему предначертано, занимается не тем, что приносило бы ему радость, а просто губит, губит себя, с каждым уколом или затяжкой вынимает ещё одну лопату земли из собственной будущей могилы. — Во что ты веришь, Джулс? — голос Алиссы звенит так громко, что перекрывает песню уличного гитариста и усиливает боль в груди. — Я верю, что ещё могу спастись, но только с тобой… Джулиан медленно открывает глаза. Привычно смотрит на свои руки. Они больше не искрятся серебром, наоборот, кажутся тусклыми и… серыми. Особенно на фоне идеально белого квадратного пластыря, приклеенного прямо посредине тыльной стороны ладони. Джулиан на секунду задумывается о том, что серый и серебряный, по сути, две стороны одной медали. Только одна — это будни, а другая — праздники… Из странных размышлений его вновь вырывает голос Алиссы. Только теперь он не резкий, раздражающе звонкий, холодный и далёкий, а мягкий и близкий, словно шелест столь любимых Джулианом ароматных полевых трав. — Джулс, ты как? Он бы сказал дежурное «нормально», но это неправда. Да, врать Алиссе для него — норма, но, наверное, впервые за всё время их отношений ему не хочется обманывать. Поэтому он просто выдавливает: — Хреново. Он не может повернуть голову или приподняться на локтях, опять ничего не может. Поэтому, когда Алисса сама нависает над ним, смотрит на него полными слёз тёмно-карими глазами и нечаянно касается его щеки кончиками своих русых волос, Джулиан чувствует, что не справляется с эмоциями и добавляет: — Ты точно поможешь? — Да. Если поверишь мне, — гладит она его по щеке. — Я верю, — шепчет Джулиан. А когда Алисса, тихо плача, нежно целует его в лоб, он перестаёт ощущать разрывающую боль в груди. Сердце больше не мечется в клетке. Оно спокойно.