Чары и месть, отвага и честь

На следующее утро Джафар прискакал по указанному в письме адресу и дернул за шнурок дверного колокольчика, поразившись, как и его питомец вчера, отсутствию дверного звонка. Снова деревянная дверь открылась, противно скрипнув давно не смазанными металлическими петлями. Перед мужчиной стоял его отец Салим. — О, приехал все-таки! Лапушка моя, иди сюда скорее, посмотри, кто к нам явился! Улима невероятно обрадовалась, увидев своего первенца, обняла его и несколько минут стояла так, плача от радости. Когда араб отстранился, старушка достала из шкафчика чистое холщовое полотенце, открыла огромный плетеный короб с немногочисленными одежками ее детей, вытащила оттуда рубаху и штаны, на которых было меньше всего заплат, и протянула их отпрыску. Когда тот завязал тряпицу как чалму и сменил свои богатые наряды на то, что ему сейчас дали, то был поражен: и рубашка, и шаровары сваливались с его костлявых телес, так что одежды пришлось хорошенько затужить длинной тесемкой; и плюс ко всему рукава и штанины были очень короткими и опускались лишь немного ниже его локтей и колен. Немного отдохнув с дороги, гость решил чем-нибудь помочь родителям. Вскоре пришли четверо мужчин, которые, как оказалось, были младшими сыновьями пожилой крестьянской четы. Они вчетвером везли огромную телегу, заваленную огромными широченными поленьями, которые предстояло еще расколоть топором. Когда работнички этим и занялись, а один отправился ремонтировать протекающую крышу, отец семейства дал своему старшему наследнику, как человеку городскому и не привыкшему к сельской жизни, самую простую работу — кур покормить. Колдун с радостью согласился, но когда пошел в сарай, то был озадачен, так как ему никто ничего не сказал о том, чем кормить несушек. Хоть у него дома и были пернатые, они ели из тарелок хозяев, поэтому никому никогда не приходилось заморачиваться с их кормежкой. «Так, что эти куры у нас едят? Кажется, зерно. Где оно тут? Ах да, вот оно, в мешочке. Только мало его как-то, да и сухое оно, кто ж его всухомятку-то ест?» — рассуждал бывший визирь султана. Увидев неподалеку огромное ведро, накрытое крышкой, он заглянул внутрь. Там были давленые ягоды, на вид как будто из компота вынутые. «Тоже, наверное, для птиц приготовлено» — решил чародей, высыпал туда овес, размешал, вылил получившуюся кашу курам в корыто и, довольный, пошел помогать брату с ремонтом дома. Через некоторое время мать семейства зашла в курятник и обомлела, увидев, что пять несушек и петух лежат мертвые. Бабушка со слезами и причитаниями подняла одну курицу: она не шевелилась, глаза были подернуты мутной пленкой, из клюва выпал язык. Погоревала хозяйка, да что сделаешь, и потому решила ощипать тушки, хоть перья на подушку будут. Собрав курей в большой деревянный таз и положив туда же петуха, Улима отправилась на кухню и принялась за дело. Долго бабка возилась с этим, а когда наконец закончила, то от неожиданности рухнула на пол, и было почему: посередине кухни на нетвердых ногах стоял наполовину ощипанный петух и тряс головой, в тазу копошились голые куры, пытаясь вылезти наружу. От неожиданности Улима обернула корыто с несушками, которые мгновенно разбрелись повсюду, затем они поднялись и принялись ковылять на тонких заплетающихся ногах. Выглядели птицы так, словно из палатки «Мясо-птица» сбежали. Вышедшая наконец из оцепенения старушка позвала сыновей и полюбопытствовала, кто и чем кормил кур. Бывший султанский советник, недолго думая, сознался во всех своих грехах, а его родительница не знала, плакать ей или смеяться, и она произнесла: — В тех ягодах я вино на продажу настаивала, ты их курам скормил, они и наклюкались! Ну да ладно, перья заново отрастут, только корыто иди сейчас хорошенько помой и водички налей побольше — у птиц сейчас сушняк начнется. ★★★★ Брюнет никак не мог привыкнуть к новой, незнакомой и непривычной для него жизни, без множества удобств, которые всегда считал само собой разумеющимися: без кальяна с ароматическими порошками, без плазменного телевизора, без Интернета, без мягкой постели с множеством пуховиков и тюфяков, без кондиционера, без магнитофона. Да что там — даже элементарно воды в доме не было, за ней приходилось ходить к колодцу. Разумеется, его более сильные и крепко сбитые родственники жалели воспитанника богатейки и давали самые малюсенькие ведра, какие только были в сарае, однако ему все равно это не нравилось: нести ведра тяжело, по дороге попадаются ямки и камни, от каждого толчка вода, ледяная вода, выплескивается. И на ноги, и на ноги! И таких пятилитровых ведер нужно притащить штук восемьдесят, чтобы наполнить стоящую во дворе огромную железную бочку, а если учесть, сколько жидкости по дороге выливалось, то и больше. Надеясь уменьшить количество походов к колодцу, Джафар старался меньше пить, реже умываться, однако бесценная влага все равно заканчивалась, так как нужно было и огород поливать (дожди в Аграбе были не очень-то часто), и посуду мыть, и еду готовить, и одежду стирать, и много чего еще. Плиты, даже газовой, в доме тоже не было, все готовили в глиняной печи, которую нужно было топить дровами. Разумеется, дров в лесу было множество — они там росли в виде деревьев, однако эти «дрова» нужно было сначала спилить, затем распилить, а после привезти домой и расколоть, лишь тогда они становились настоящими дровами. До приезда мужчины его братья занимались этим, так как это не представляло особенной сложности для четверых крепко сложенных тружеников, но он, чтобы не выглядеть «чужим», тоже принялся помогать. Невзирая на свое тощее телосложение, араб всегда любил сытно и изысканно покушать, однако когда увидел, сколько воды и дров уходит на приготовление даже хотя бы кукурузной каши, не говоря уже о чем-то более сложном, то представлял, сколько ему придется перетаскать, перепилить, перекатать, переколоть, и аппетит мгновенно улетучивался. Да и вид, и запах той самой клейкой и липкой кукурузной каши, составляющей основу рациона деревенских жителей, отнюдь не возбуждали аппетит их привыкшему к роскоши родственнику. — Ты чего не ешь ничего, сыночек? — беспокоилась Улима. — Не хочется, мама. — отвечал тот. — Ешь, сыночек, ешь, ты и так вон какой худенький, а то совсем отощаешь. Но больше всего колдуну были не по нраву здешние вечера, вечером он наиболее остро ощущал, насколько он оторван от цивилизованной и культурной жизни. В избушке не было даже простых светильников, поэтому освещение давали лишь тлеющие тут и там древесные лучинки, не было телевизора, который можно было бы посмотреть. Разумеется, в его роскошных апартаментах «голубой экран» не горел круглыми сутками, бывший визирь султана любил своих родственников и почти каждый вечер беседовал по душам или играл с кем-нибудь из них. Здесь же чародей вообще не знал, с кем и о чем можно побеседовать — во-первых, все еще были ему чужие — своих братьев, сестер и их потомство он видел в первый раз и потому даже не знал, как их зовут, а его познания о членах клана Ферраджи, естественно, были гораздо глубже; а во-вторых, все здесь были неграмотными, поэтому вряд ли бы вышло подискутировать о глобальном потеплении или побеседовать о жизни великих научных деятелей, а разговоры о том, какие работы нужно будет сделать, и обсуждения последних деревенских новостей были ему неинтересны. Но что больше всего было не по нраву бывшему главному министру, так это то, что мать не отходила от него ни на секунду — держала за руку, как маленького, и все время плакала. Даже его внуку, Джафару-младшему, которому еще не было и четырех лет, такая опека со стороны его родительницы Хлои пришлась бы не по душе, не говоря уже о нем, взрослом мужчине, которому уже идет пятый десяток. — Ты чего, ма? — спросил бывший султанский советник. — Ты скоро уедешь. — всхлипнула пожилая женщина. — Не уеду, мне здесь нравится. — Уедешь, материнское сердце чувствует. А спать Джафара положили на соломенный матрас, предназначенный для важных гостей (все остальные всегда спали на матрасах, набитыми сухими листьями и ветками), однако ему, привыкшему к мягким тюфякам и пуховикам, было очень дискомфортно. — Нет, так жить нельзя. — шепнул он своему питомцу, пристроившемуся рядом. — Я прожил здесь лишь один день, а мне уже тошно. Побуду тут до завтрашнего полудня и уеду. С меня хватит! — Согласен. — поддержал хозяина попугай. — Я все-таки привык к вкусной и изысканной еде, а тут меня кормят обычным зерном, как курицу! У меня уже несварение от этой гадости! — Надо было тебе сегодня утром залететь в курятник. — А что там было? — А ты разве не знаешь? — Ну, куры голые оттуда выбегали, и что? — А то, что я дал им ягод из вина, и если бы ты там был, тебе бы тоже перепало. — горько усмехнулся его хозяин. — Понятно. — Все-таки, Яго, я — аристократ, и не рожден для физического труда. Да, я появился на свет в семье простолюдинов, но моя названная матушка оказалась права, когда после того, как я узнал о том, что я родом из народа, говорила мне о том, что мое предназначение в этом мире совершенно иное, чем пахать и сеять, и хоть она и выкрала меня, это было ради моего же блага. — Мы оба знаем, зачем Розалия на самом деле это сделала. — Ну, не бывает худа без добра. Все-таки, что бы там ни говорили, а аристократка сделала для меня очень много, пусть и не без выгоды для себя. Я по ней скучаю. — Может быть, но вот она по тебе — нет. Когда ты уезжал сюда, разве она попрощалась с тобой? — Мой друг, ты что, стал телепатом? Да, она не вышла проститься со мной, ты прав... — Конечно, не вышла — не пристало интиллегенции провожать простонародье! Да и потом, у нее характер как у кошки — самовлюбленная и эгоистичная. — Может быть, ты и прав, однако богатейка всегда одна из первых прощалась со мной и встречала, когда я возвращался домой. Пусть она это делала и не слишком искренне, однако все-таки делала, а сейчас не стала, и я только сейчас заострил на этом свое внимание. — И что ты хочешь этим сказать? — задался вопросом пернатый. — То, что, возможно, Розалия куда-то пропала, а я не заметил этого, так как замок у нас большой... Надо завтра утром возвращаться домой, моя интуиция подсказывает мне, что с аристократкой наверняка случилось что-то непоправимое. На том друзья и порешили, а после уснули, так как сильно утомились за день. ★★★★ Утром, когда пожилые супруги посадили своего первенца завтракать, тот заявил: — Мне с моим пернатым любимцем нужно возвращаться домой, во дворец. Да и потом, может быть, я — ужасный сын, но я не могу жить здесь: я привык к изысканным многоприправным яствам, а эту кукурузную баланду, которую вы все время едите, мое тело отвергает; я дома всегда сплю на мягкой постели с шелковым бельем, а не на матрасе, набитом соломой; да и удобств, к которым я привык, здесь никаких... У нас во дворце лучше... Короче говоря, собирайтесь все, и старые, и малые, к нам в наши хоромы жить — места для всех хватит! — Не могу я, сыночек. — ответила бабка. — Не обижайся, но я не поеду. Как-никак, я здесь хозяйка, знаю, что и как, знакомые у меня в каждой избушке, не привыкну я на старости лет к новой жизни, ты же не привык ведь. Да и неграмотная я. — И я не могу. — согласилась с ней ее питомица. — Я только здесь и могу жить — я на базаре лишилась глаза, и меня хотели убить, так как слепую на один глаз птицу никто бы не купил, а кормить меня было бы надо, а Улима выкупила меня за несколько деревянных монет. Здесь я уже знаю, где что, и не врезаюсь никуда, а там, в замке, где мне все запомнить... — Поезжай, сыночек, поезжай. Может быть, как-нибудь свидимся еще разок, и на том спасибо. Я была очень рада тебе, но хорошенького понемножку. Ты привык к жизни со всеми удобствами, и с моей стороны будет глупо заставить тебя обосноваться здесь. Что ж, рада была повидаться. Мужчина переоделся в свои роскошные одежды, попрощался со всеми, оседлал Сумрака, прыгнул в седло, посадил себе на плечо своего попугая и поскакал в сторону дворца.