Идя в гости к Георгию, избегайте буквы Й

Олег стоит где-то по правую руку, молчит, даже не курит. Если сосредоточится — точно услышать можно, как он недовольно пыхтит, пытаясь усмирить кудри, что треплет ветер. Роме похер на ветер. Роме и на свою жизнь было похер, что тут какой-то перепад температур, но сейчас это все-таки заставляет его обернутся. Бутылка виски чуть перевешивает в правую сторону, Ромка прижимает к себе покрепче, чтобы не заваливаться. Было похер. Новое знакомство похерило все планы повеситься на ближайшей пальме: Олег просто въебал своим очарованием по многолетним депрессивным американским горкам — и рельсы на какой-то момент стали прямые, в ебало даже парочку раз прилетала сахарная вата, только Рома все равно радовался как ребенок, хоть и лезла в глаза и нос. Сейчас он немо кричит, потому что за ровной дорогой скрывался нихуевый такой обрыв. Олег подходит совсем близко, тычется под бок, словно котенок, обнимает за талию, устраивая голову где-то на груди. А там, внутри, тянет неумолимо, но Рома все равно обнимает в ответ, перекидывая руку через плечо, будто он марионетка и его кто-то потянул за нитку. Очередная волна чуть не касается пальцев ног, чайка противно орет впереди, и Роме очень хочется заорать вместе с ней. Солнце, что звезда, заходящая сейчас за океан, даже не думает останавливаться, и кроме как опустошающего ужаса это ничего не вызывает. Его солнце — рядом, совсем рядом, и оно не зайдет никогда. Хочется, чтобы Олег сейчас что-нибудь сказал. Очень. Чтобы нашлось такое слово, которое вытащит все: и Рому из дерьма за шкирку, и дерьмо из Ромы, только нихуя такой фразы нет, а остальные слова — бесполезны. Олег сгибает свободную руку в локте, тянется за бутылкой, делает несколько больших глотков. Должно быть, со стороны они выглядят совсем романтично. Закат, блядь, два силуэта, яркие гавайские рубашки, к которым Рома только-только привык, и его совершенно тупая тяга продлить то, чего уже никогда не будет. Даже океан сегодня спокойный: никаких тебе высоких волн и туч, а очень надо. Чтобы зацепиться хоть за что-то, чтобы почувствовать близкое настроение, хоть и совсем не человека. Но сейчас они парочка страдающих педиков, меланхолирующих на диком пляже Майами, у которых вообще нет будущего. — Как думаешь, — Олег ухмыляется, трется скулой о футболку, — твоя депрессия когда-нибудь перестанет ебать твой прелестный мозг? Улыбка сама на лицо лезет, ничего поделать нельзя. — Сколько я этим вопросом задавался. — Ты сам-то хочешь? — Я привык. Я ничего не хочу. Только остаться на этом ебучем острове, и чтобы вся моя жизнь прошла залупленная этой неделей. — Ты пошлешь меня на хуй где-то на четвертой. Может, даже дотерпишь до пятой, — Олежа опускает виски, так что рукой до него не дотянуться, только если второй, но двигаться не хочется больше. — Загнался ты по хуйне, Роман Николаевич. И никак ему не объяснить, что только что были проебаны святые дни счастья. Пусть и неполного, пусть это был всего какой-то суррогат, что пробивался сквозь черную толщу ничего, но и этого теперь не будет. Рома себя знает. Рома по возвращении домой вольется в привычный для себя ритм жизни и никто его больше не вытянет: ни рандомная путевка к океану, ни постоянные обещания чего-то нового и хорошего. — Я весь день пью аспирин, — вырвалось почти случайно, Рома сам охуел, хлопая глазами, как теленок. Поворачивается к Олегу, тот смотрит внимательно. — Еще немного пострадаешь, и посмотрим, что можно сделать. Без бабла тебе тут даже ссаный подорожник не шлепнут. Рома был готов рассмеяться, но ком стал поперек горла, и он чуть не разревелся, смотря в чужие глаза. — Не ссы в компот, Ромка, там повар ноги моет, — тянет весело, снимая с головы очки и цепляя их за ворот майки. — Дай руку свою. Еще чуть-чуть — и его бы смело. Загреб в объятия, сполз на песок и завыл бы, как псина, только и здесь его планы руинят. Рома послушно протягивает руку, Олег хватает без промедления, с серьезным лицом тянет ее к себе в шорты. Резинка спокойно пропускает их руки — Рома глаз оторвать не может — которые Олег уверенно направляет на внутреннюю сторону бедра. Под пальцами шрамы. Некогда глубокие и широкие, сейчас выпуклые, гладкие. Проводит выше, по самому большому и длинному, когда Олег мягко ведет вверх, вытаскивая. Бросает прямо так бутылку в песок, оттягивает резинку трусов и прикладывает чужую ладонь к еще одной отметине. — Ты, бля, легких путей никогда не искал? — Рома выдыхает наконец-то, поглаживая розоватую кожу. Следит пальцем всю бедренную артерию, пока она не теряется. — Руки резать — моветон, — улыбается своей невозможной улыбкой, заставляет глаза на него поднять. — Этому поверишь? Поверишь, что все у нас хорошо будет? — Нет, Олеж, — голос чуть сел, даже когда противный ком в горле пришлось проглотить. — Но я постараюсь. — Вот и классно, — перехватывает ладонь, переплетая пальцы и сжимая крепко-крепко. — Если не загнешься от язвы желудка — я тебе даже в жопу дам. Нормас стимул дожить до перелета? Вот теперь Рома смеется. Ржет, как лось, тянет на себя этого полудурка, приобнимает одной рукой, ероша кудри на макушке кулаком. Опять загнался по хуйне. Опять чуть не сгнил. — Добро пожаловать ко мне в передачу, — голос Дроздова выходит почти один в один. — Сегодня мы понаблюдаем за интересной змеюкой, — Рома хмурится наигранно, вскидывает возмущенно подбородок, — ебаный уроборос, детишки, жрет сам себя и не давится — Да пошел ты на хуй, — смеясь, толкается несильно, после вновь крепко обнимая.