Идя в гости к Георгию, избегайте буквы Й

Витя рад бы сказать хоть что-нибудь, да только слов вообще нет — одни эмоции. Даже с эмоциями сложновато, если честно: все смешалось в один огромнющий ком, который заставляет немо открывать рот, выглядя как ебучий Немо, и хлопать глазами. Сейчас куда сподручней было бы ответить смайликами: вот тебе заигрывающий, вот тебе желтая рожа в ахуе, вот злой парнишка, а вот обиженный, и можно смело кидать в чс. Только в жизни так не отмахнешься, да и в сети долбаебом выглядеть будешь. — И как тебе? — Федя чуть ли хвостом не виляет, такой радостный, шепелявит еще немного с непривычки. Не то чтобы это было неприемлемым… Просто нахуя? Позлить? Игнатьев опять высунул язык, сверкая серебряным пирсингом. — Охуенно, Феденька, пять звезд, — кажется, всю его эмоциональную бурю удалось уловить, иную причину оскалу напротив Витя просто не видит. — И мне нравится! Жжет только немного, а так — ваще ништос, — играется, зараза, с этим шариком, цепляется им за зубы, облизываясь хищно. Должно быть, причина этого перформанса — их недавняя перепалка. Федя тогда совсем разошелся: разозлился из-за пустяковой драки, а Витя очень не вовремя пошутил, и вот результат — секс бойкот. Конечно, вряд ли на Фединой заднице вдруг появился слой серебра или оттуда будет торчать чеснок, но сам факт, что теперь кому-то провинившемуся — по очень субъективной оценке — не светят отсосы, сильно удручает. Отвлечься получается только на очередное тихое постукивание пирсинга о внутреннюю кромку зубов. Игнатьев тычет языком за щеку, стреляет надменным взглядом — и как на такое решился вообще? Не то чтобы оборотням серебро жить мешает, но, как и у всякой нечистой твари, вызывает дискомфорт разной степени. Если бы Витя себе язык проколол, то его тут же можно было бы отрезать, тут никакая регенерация не поможет — ожог и до глотки дойдет. А этот вон, радуется. — Тебе же в полнолуние щечло распидорасит, — отказаться от выпивки было плохим решением — Витя поднимается, чтобы исправить ошибку. Да и вообще — теперь превращаться нельзя даже если пиздец хочется или надо, а Феденька очень любит свою звериную форму и вряд ли откажется от удовольствия поноситься по газонам, выдирая целые куски дерна из общей перфекционистской картины, так что получается даже немного успокоиться: этот ужас точно никто не оставит. — Сниму я, только ты не увидишь. Для тебя всегда носить буду, — и это пиздеж. У оборотней плохо с пирсингами — слишком высокая регенерация, заживает моментально, если штангу достать. — Тебя реально так шутка задела? — Витя ставит два стакана, наполняя их виски на два пальца, достает лед из морозилки. — Какая шутка? — фыркает, голову задирая. Выебывается, голубок, сразу на физическом уровне обида чувствуется. — Я для себя, Витенька. Мне нравится пирсинг, очень вот. По голове ударяет еще одно осознание, самое болючее — Федю теперь нельзя поцеловать. Хочется сейчас, хоть самому на луну вой — так и замирает, стоя близко-близко, морозя ладони силиконовой формой со льдом. — Сними, Федь, а? Игнатьев улавливает перемену настроения, не такой уже уверенный в своих выебонах, но не отступает, задирая голову и смотря прямо в глаза. — Не, Вить. Это теперь часть меня. — Я же люблю тебя, Федь. Ну чего ты там надумал? Сними херню эту, поцеловать тебя хочу. Федя мнется, поджимает губы. Явно рассчитывал поморозиться подольше, настроил себе планов в голове, самым главным пунктом в которых было жаркое и долгое примирение. Зыркает неуверенно в последний раз, тянется пальцами к себе в рот: достает язык, цепляет пальцами застежку, вытаскивает наконец хуйню эту. Витя лед на стол отставляет, лезет сразу с поцелуем, обхватывая чужую шею ладонями. Федька скулит задушенно: он горячий, чувствительный голой кожей, а ладони на шее холоднющие, только все равно пирсинг запихнуть в карман пытается, чтобы самому обнять, к себе ближе притянуть. — Витенька, ты не встревай больше в хуйню всякую, я же пересрал тогда — ебнуться, — тычется носом под ухо, заставляет согнуться к нему, сидящему на стуле, в три погибели. — Я же и тебя готов был там на месте разорвать. — Ты меня сейчас сломаешь, если не отпустишь, — замок из рук тут же распускается, Витя выпрямляется с мычанием довольным. — Убери эту хрень из дома. Игнатьев послушно наступает стопой на блестящий шарик, который не удалось в карман запихнуть, поднимает и целится в приоткрытое окно. — Отсоси, Вить, — видимо, вспомнились наполеоновские планы на этот пирсинг. Федька надулся весь, скрестил руки на груди, а когда смех услышал — еще больше насупился, ногой дергать начал. А Витя просто так кристально чисто увидел этот план «мести», что уже минуту прийти в себя не может. Хватает за предплечье, тянет на себя, поднимая со стула, сжимает в крепких объятиях. К нему сами с поцелуями лезут, прощают опять моментально. Они несколько лет назад познакомились, сцепились языками: Федя весь был такой из себя бунтарь, будто вчерашний щенок, а Витя просто искал, к чьей шее бы присосаться. Из планов было еще прибухнуть, чтобы весело до своей квартиры идти было, и свалить до того, как начнет светать. Но в итоге прямо до пяти утра — то бишь, до закрытия — трещал с каким-то непонятным пацаном: короткая прическа, хуево сбритая щетина, сверкающий в улыбке клык. Сейчас-то вполне конкретным, конечно, — Федя и волосы отрастил, и бороду, только клык все равно блестеть оставил на память. И солнце тогда ебошило жутко, будто знало, что он свое только что нашел. Шли по пустым улицам, ржали громко: Федя угорал с того, как они выглядят, а Витя подхватывал его дебильный смех. Потому что Федя шел в кожанке на голое тело, а Витя использовал его майку как куфию. Что до сих пор никому не вспомнилось — это как точно начался их диалог. Федя говорил, что это был его первый вопрос ему, а Витя точно помнит, как слышал эту волшебную фразу у себя на квартире. Сошлись на том, что звучала она дважды: в первый раз как провокация, во второй — как приглашение. «Всегда было интересно, если вампиру сказать «отсоси» — он к ширинке или к шее потянется?»