burning neon

— Можем посоревноваться и в этом тоже, — улыбается Киришима, загораживая Бакуго от всей толпы. Пока остальные разбираются между собой, он зажимает его у парапета, без доли страха за свою сохранность. В этот раз Сэро слишком занят, чтобы контролировать покушение Бакуго на чью-то жизнь. — Я хорош в гонках, но в поцелуях я лучше. Он почти успевает ударить его кулаком в скулу, но Киришима делает шаг назад слишком вовремя. Невероятные рефлексы и эта мерзкая отвратная улыбочка, заставляющая Бакуго исходить протяжным рыком, сжимать челюсти и мечтать так же сжать пальцы на горле Киришимы. Последнему только это, кажется, и необходимо. — Не испытывай судьбу, дерьмоволосый, — Бакуго отличается от Шото огнём в глазах, пылающим так ярко и пугающе, что хочется невольно отшатнуться или перевести взгляд. Но Киришима не переводит. Он пойдёт на всё, лишь бы продолжать лицезреть это зрелище. — Всё, что тебе нужно, — он наклоняется ближе, засовывая руки в карман, улыбаясь мимолётно и будто скрытно — лишь одними кончиками губ, — это не разочаровать меня. Он говорит так, словно решает его судьбу, словно испытывает нарочно, и Бакуго выбешивает это ещё больше. Он сыпет ударами, выпадает вперёд, пока Киришима не унимается и не отходит в сторону, переставая выводить его на эмоции намеренно раздражающими фразами. Бакуго не вслушивается — не хочет, но Киришима уверен, что он понимает. Поймёт вскоре. Изуку теряется в темноте, плавно скользит меж толстых деревянных балок, совсем не ловит блики света глазами и продолжает отступать всё дальше и дальше. Шото стоит на месте, осторожничает. Осторожность — это всегда скучно. Пока с крыши доносится гул, и шум толпы сотрясает ночные дали, они играют в игры тремя этажами ниже, и Шото чертовски не нравится ступать по бетонной крошке, пока перед глазами кромешная темень изредка разбавляется взлетающим жёлтым отблеском света от фонарного столба, одиноко застывшего где-то далеко внизу. Изуку выходит из игры первым. Теряется на фоне, пока Урарака припадает к Нейто с телефоном в руке, злорадно смеётся и снимает его на камеру; пока Шинсо удручённо вздыхает и отвечает раздражённое «нет» на предложение Сэро о помощи; пока Бакуго объявляет всем, что он победитель, хоть у него и совсем нет оснований для этого; пока Киришима смотрит пристально-пристально, но всё равно будто не замечает, будто не хочет замечать то, как Изуку прикладывает указательный палец к своим губам и велит молчать; пока Шото не двигает взгляд с одной точки и витает далеко в своих мыслях, обмозговывая и анализируя. Изуку знает, что он последует за ним. Ему надоело тереться в толпе или просто захотелось ответить на проявленное желание по-своему. Он ждёт. Чернота, густая и непроглядная, прячет его толстыми сетями, заставляет Шото оборачиваться время от времени, потому что он пропускает момент, когда Изуку внезапно исчезает с того места, где он видел его только что. Лавирует, как хочет: ведёт к лестницам, уводит к выступам с дырой от окна в стене, провожает по каменной кладке, но не останавливается, потому что у этого нет конкретной цели. Шото действительно замечает не сразу. Может, просто не хочет замечать. Он тоже ускользает незаметно для всех, но это привычно, он делает так почти всегда, никогда не говорит, что уходит, не прощается, но исчезает. И лишь один человек из всех присутствующих, понимая, в чём дело, отворачивается с лёгкой улыбкой и сам вступает в игру, где большинство веселится и кричит, где кто-то из толпы выкидывает в середину паки с газировкой, предварительно купленной, и делит на всех присутствующих. Киришиме нравится думать, что игра не закончена, но и продолжится она далеко не скоро. Изуку останавливается. Наконец, замирает на одном месте, и Шото может это только прочувствовать, лишь предположить, где именно. Толще мрака — только тишина. Музыка проникает через широкие трещины, доносится глухо и неясно, перекрикивает чужие голоса наверху, но застывает здесь, где царствует безмолвие, где двое смотрят друг на друга так пристально и внимательно, словно действительно могут разглядеть. Когда Шото делает шаг, Изуку делает два. — Любопытство — отвратительная вещь, — Изуку улыбается. Между ними — расплывчатая линия бледно-голубого света. — Ты и не подозреваешь, насколько уязвимым она может тебя сделать. У Изуку руки в шрамах и непроглядная полуулыбка, у Шото — ноль реакции и заряженный девятьсот одиннадцатый кольт в кобуре. И хоть он не предпринимает ничего ровным счётом, не говорит и не отвечает, Изуку видит, как расслаблены его плечи, но напряжён взгляд, у него извечно этот хмурый отрешённый взгляд. — Ты убегаешь? — спрашивает Шото. Ему хочется думать, что он пожалеет об этом вопросе, хочется думать, что Изуку заставит его пожалеть. Они оба продолжают подходить ближе, пока Изуку вдруг не ускользает куда-то в сторону, не исчезает за разрушенной стеной — плавно и незаметно. Шото знает, что он поджидает его там, и не спешит попадаться в ловушку. Он останавливается аккурат в луче света, слегка поворачивает голову в бок и смотрит нарочито равнодушно. Изуку не отвечает. Он хочет, чтобы Шото попался в его ловушку — в этом ответ. Он стоит у полуразрушенного окна, утопая зелёными кроссовками в серой пыльной крошке разбитого бетона, держится ладонями за расколотые кирпичи и что-то высматривает в ночном небе. Шото замечает его образ лишь краем глаза, пока он снова не юркает куда-то в неизвестность. Он прислоняется к стене с одной стороны, пока Изуку прислоняется с обратной. Держит руки в карманах, опускает голову, молчит так долго, что успевает различить, о чём поётся в песне наверху. Шото поддевает носком щебень, перехватывает его, играет от скуки, понятия не имея, чем занимается Изуку, о чём он думает и чего добивается. — Где ты живёшь? — спрашивает невзначай. Ему впервые хочется разбавить тишину по собственному желанию. Он не заглядывает за стену, но видит, как широкая линия света расползается по полу, вытекает за пределы недостроенной комнаты, едва ли не задевает его ноги, скользит дальше, переплетается со светом из окна напротив — тонким, жалким лучом, выныривающим из дыры в разрушенной кирпичной кладке. Светится блёкло и тускло, пока они оба утопают за её пределами, прячутся в темноте и не высовываются за её границы. — Где придётся, — Изуку невесомо пожимает плечами, поднимает голову кверху, скользит взглядом по разрушенному потолку. — На кого работаешь? — На себя. Танцую, — Шото поворачивает голову, смотрит недоверчиво, но Изуку этого не видит, чувствует. Он улыбается в темноту, позволяет смешку эхом разнестись по зданию и удариться о голые разрисованные стены. — Ты думаешь, даже если бы я на кого-то работал, спроси ты об этом в лоб, я бы честно тебе ответил? Ты фильмы про шпионов не смотрел? Изуку кое-что знает, кое-что умеет. Изуку не так прост, как кажется, и это завораживает. Опасность всегда завораживает. Шото покусывает нижнюю губу, раздумывая, отталкивается от стены, чтобы завернуть. Инстинкт самосохранения — хорошая штука, но он не тот, кто отказывается от риска. Изуку уже поджидает его за углом, делая шаг первым, припечатывая Шото взглядом первым. Отвечает на давно забытый вопрос: — Послушай, — говорит он, оказываясь близко, оказываясь почти впритык так быстро, что Шото едва ли успевает перевести на него острый недоверчивый взгляд. — Это не тот сценарий, где я убегаю, а ты догоняешь. Это тот сценарий, где я нападаю, и ты нападаешь тоже. Шото не нравится прерогатива быть пойманным, но он не вырывается, он обездвижено наблюдает за происходящим, вглядывается в глаза напротив, которые не тухнут, которые переливаются таким ярким изумрудным, таким необычным и светлым, словно обрамлённым аквамарином или запечатанным берилловой каёмкой. Изуку даёт понять, чего он хочет, когда плавно скользит взглядом по лицу Шото, останавливается на его губах, двигается вперёд и упирается рукой о стену возле его головы. Шото на голову выше, но Изуку смотрит на него сверху вниз, заставляет почувствовать себя опущенным на колени, и это может сработать в любой другой ситуации, но не здесь, не когда дело касается одного определённого человека. Шото позволяет играть с ним, но даёт понять, что у всего есть предел, что выходить за рамки — чревато невообразимо плохими последствиями. Но Изуку не слушает. Изуку любит выходить за рамки. — Не советую, — отрезает Шото спокойным тоном, лишь слегка опуская взгляд на руку Изуку, которая собирается прикоснуться к его рубашке. — Я ненавижу прикосновения, и ты — не особенный. Бледный луч света, наконец, настигает их, и кончики волос Изуку отсвечивают в нём таким же красивым зелёным, но темнее, незримее. Он смотрит выпытывающе, словно проверяет, остановит ли его Шото. Пальцы медленно скользят по гладкой тёмной ткани, расстёгивают пуговицы одну за одной. Изуку выгибает бровь, и это становится последней каплей. Шото дёргает рукой, чтобы стряхнуть с себя чужую ладонь, но Изуку быстрее. Он перехватывает его запястье, дёргает на себя, опускает вниз. Вторую руку зажимает к стене, к месту, на которое только что опирался, и Шото оказывается полностью обездвижен, прижат и загнан. Он молчит, но кожу неприятно жжёт. Кажется, словно продолжи Изуку сжимать его руки, и на них останутся уродливые ожоги. Такие же, как и на его лице. Внутри всё замирает и сжимается, выворачивает грязной злостью, чем-то совсем уж припекающим и душащим колючими цепями. Шото не меняется в лице внешне, но Шото чувствует водоворот мерзости внутренне. Чувствует, пока Изуку не склоняется ближе, пока он не не вглядывается в глаза, угадывая в них реакцию. Угадывая в них тронувшийся лёд, растопленный безумными искрами. Он улыбается, помогая Шото осознать одну вещь: — Ты хочешь, чтобы я к тебе прикасался, — говорит он шёпотом, говорит на ухо, выдыхает в мочку, прижимается грудью, затягивая хватку так сильно, что Шото едва ли может шевелить руками. — Я объясню. Дело не в том, что я сильнее тебя, а в том, что ты позволяешь мне таковым быть. Ты позволяешь мне прикасаться к себе. Ты хочешь, чтобы я это делал. Шото приоткрывает губы, чтобы выдохнуть обрывисто и сбито. Его зрачки мечутся по глазам Изуку, и это означает всеобъятную победу, это означает, что он сдаётся, что он выиграл там, на крыше, но проиграл здесь, под одним лишь взглядом изумрудных глаз. Изуку медленно отстраняется, проводит носом по его щеке, выдыхает в губы, когда Шото приводит дыхание в порядок, когда придаёт выражению лица прежний равнодушный вид и лишь неприветливо хмурится, наблюдая за действиями исподлобья. Он показывает, что ничего не чувствует, показывает, что ему всё равно, и Изуку повышает ставки. — Ты можешь ничего не чувствовать здесь, — говорит он, сжимая его кисть, поднимая его руку наверх, чтобы пальцами пройтись по груди, ткнуть подушечкой в область у сердца, и Шото даже не сопротивляется. — Но ты не можешь игнорировать этот жар внизу. Он спускается рукой ниже, едва осязаемо касается пальцами живота, проделывает дорожку и упирается в железную пряжку ремня. Изуку тоже дышит сбито, тоже изнывает от жара, но не скрывает этого, потому что играет таким способом, не в его компетенции лгать эмоциям. Он накрывает расслабленную ладонь Шото своей, сжимает её и кладёт на свою промежность, горячо выдыхая прямо в губы. Вторая его рука льнёт выше указательным пальцем и переплетается с рукой Шото, сжимаясь в тугой кулак. — Нечестно как-то выходит, — улыбается Изуку, облизывая губы. — Ты можешь дотрагиваться сам, но не разрешаешь остальным. Не думаешь, что в этом нет никакого смысла, и весь твой страх — самонавеянный психологический барьер? Я думал, ты выше этого, Шото. Его имя звучит как-то совсем неосязаемо, Изуку спускается губами к шее, но не дотрагивается, дразнит, заставляет Шото искоса поглядывать, хмуриться и молчать в ожидании. Скользит подушечками пальцев снова и снова, сжимает руку Шото, велит ему пройтись ладонью по вставшему твёрдому члену. — Я думал, что не назначал тебя своим психиатром, Изуку. Часто он — непробиваемый, чаще — хочет таким казаться. Изуку нравится, когда всё непросто, поэтому он делает всё куда хуже. Накрывает губы Шото своими — холодными, влажными, и секунду Шото вообще не двигает равнодушный взгляд, не желая отвечать на поцелуй. И лишь когда Изуку отстраняется, лишь когда исходит в надменной усмешке и скользит к уху, поддевая мочку кончиком носа на прощание, Шото вырывается из его хватки, зажимает пальцами горло и делает оборот, сковывая обе руки Изуку лишь одной своей, зажимающей крепкой хваткой. Изуку присвистывает и хрипло смеётся. — И что теперь? — он поднимает подбородок, чтобы захватить ртом воздух. Догадывается ли Шото, что от этого его член твердеет только сильнее? — Съешь меня? Шото наваливается всем телом, впивается в губы, старается не думать о пальцах, которые касались его оголённой кожи, оставляя на ней огненные отпечатки, которые колют и режут до сих пор, которые изнывают неясно и неразборчиво. Он закрывает глаза, отпускает мысли в тёмное необъятное пространство, оставляя внутри себя лишь бушующее пламя, растекающееся по телу жидкой лавой, заполняющее лёгкие и сдавливающее низ живота. Изуку хочет провести двумя ладонями по груди Шото, расстегнуть все пуговицы окончательно, избавиться от рубашки, куртки, избавиться от всего того, что мешает телу соприкоснуться с вечерней прохладой, что сплетается с жаром прикосновений и давит обжигающей духотой. Он хочет почувствовать мурашки по всему телу от холодного ветра вперемешку с горячими поцелуями, выдохнуть в чужую шею, опуститься ниже, прижаться сильнее. Шото давит коленом на его пах, поднимает его руки над головой, впивается пальцами в шею. Изуку силится вырваться вперёд, но сдаётся под напором чужого языка, сплетающимся с его собственным. Жар расползается по щекам и шее, пульсирует в венах, заставляет голову кружиться и крадёт дыхание. У этого эксперимента с самого начала был такой исход: никто больше не в силах подарить им возможность почувствовать что-то подобное, возможность почувствовать вовсе. Никто, кроме них самих. Изуку выгибает спину и подаётся бёдрами вперёд. Шото отпускает его шею, забирается пальцами под толстовку, елозит холодными руками по плоскому животу, пока Изуку оттягивает его нижнюю губу зубами, впивается в неё и не уступает в напоре. Это горячее, это намного ощутимее того лёгкого касания холодными губами, это огнище, разбушевавшийся пожар хлещущей страсти вперемешку с чем-то неизведанным, ударяющим по лёгким в желании быть ближе, кусать больнее, вжиматься пуще. Когда Шото отстраняется, чтобы сделать спасительный глоток воздуха, Изуку дышит так надрывисто-колюче, что едва ли не хрипит от боли в груди. Тонкая струйка слюны стекает вниз по его подбородку, пока он неотрывно смотрит Шото в глаза, смаргивая неясные вспышки, опустившиеся от недостатка воздуха. — Чёрт, — улыбается он, пока его грудь вздымается от быстрых вдохов. — А ты ведь реально чуть не съел меня. Шото опускает взгляд, смотрит без доли шутки в глазах — серьёзно и хмуро, сжимая оба запястья Изуку в руке всё сильнее, в надежде оставить на память браслеты из синяков. — Было интересно, чем это обернётся, — говорит Шото, убирая руку из-под толстовки, отстраняясь и отпуская Изуку из цепкой хватки. — Но в следующий раз я выстрелю тебе в голову, если решишь дотронуться до меня. Изуку прикусывает внутреннюю сторону щеки, выгибает брови, потирает ноющие запястья. Нельзя растягивать это на дольше, не в их компетенции. И Шото тоже втягивается в игру, где поддразнивание — главное условие для победы. — А будет следующий раз? — улыбается он, хотя и знает ответ. Шото молча разворачивается и целится к выходу, пока Изуку неподвижно стоит у стены, облизывает губы и смотрит вслед. — Забери меня завтра в одиннадцать. Я буду на этом же месте. Шото не говорит ничего, уходит молча. Изуку прислоняется затылком к холодной кирпичной кладке, когда поднимает голову кверху. Он запускает пятерню в волосы и оттягивает их за кончики, сверкая блуждающим заинтересованным взглядом по рассеивающемуся лучу бледного лунного света.

***

Утро опускается лениво и привычно солнечно. Нулевой процент выпадения осадков, слабые порывы ветра, приносящие лишь малую часть прохлады, необходимой для того, чтобы хорошенечко взбодриться. Возня начинается довольно рано, но это не затрагивает Шото, который получает свой утренний кофе и остаётся за закрытыми дверями кабинета, пока прислуга мечется по коридорам и наводит порядок. Это их привычный распорядок дел. Уже в восемь звонит Иида с нерешёнными вопросами, с жалобами на Бакуго, который игнорирует его и не берёт трубку, считая разговоры о делах скучными и неинтересными. Шото в очередной раз подмечает, что контролировать Бакуго не входит в его обязанности. Потом подмечает снова: обязанности его вообще мало волнуют. Иида висит на телефоне так долго, что к концу у Шото попросту затекает шея. Он не пустословит, говорит по делу, но как же этих блядских дел оказывается много. Шото закуривает прямо в кабинете, стучит чёрной ручкой по лакированной поверхности стола, просматривая каталог машин, перебирая присланные видео недавних заездов, пока Киришима не начинает вещать с экрана его макбука звонком по видеосвязи. Не то чтобы Шото так уж заинтересован в том, что понадобилось Киришиме в девять грёбанных утра, но он не игнорирует, отвечает со вздохом и утренней постностью. — Помнишь, мне показалось, что я где-то видел этого Изуку раньше? — сходу начинает он. Шото думает, что это лучше, чем если бы Киришима мусолил полчаса приветствиями, а в конце просто бы сказал, что по утрам Шото выглядит ещё более ужасающе, чем обычно. Так делали остальные. — Так вот, я в общем-то, вспомнил. Есть одно видео, я скину тебе его по почте сейчас. — Боже, — устало, почти беззвучно выдыхает Шото. — Что это, домашнее порно? Заметка об изнасиловании? Репортаж об убийстве? Чем ты меня удивишь? — он сыпет сарказмом, но Киришима не реагирует, лишь клацает по клавиатуре и водит пальцем по тачпаду. Шото выгибает бровь: лишь бы не ёбанное клише, всё ведь так интересно начиналось. Он проверяет почту и кликает по вложению в письме от Киришимы. Видео начинается громко и смазано, Шото сбавляет звук и откидывается в кресле, делая глоток кофе и оставляя потушенный бычок в пепельнице. Кроме огромной шумной толпы пока ничего не различимо. Играет музыка, такая же громкая и звучная, и это правильно: везде, где есть Изуку, должна быть громкая музыка. Камера прыгает объективом по толпе, затем останавливается, когда в середине образованного круга парень с фиолетовыми волосами начинает выплясывать знакомые движения. Шинсо, подмечает Шото, это Шинсо. И это — второе, мать его, условие для места, в котором обитает Изуку. Шинсо от него почти не отходит. Толпа взрывается восторженными выкриками, машет руками или хлопает. Шото понимает, что это не та местность, в которой они привыкли наблюдать всё происходящее. Киришима понимает это тоже. — Харбор Вью. Раньше они тусовались там, — объясняет он. — Вообще-то, раньше там тусовались многие, я бывал пару раз на местных вечеринках — то ещё зрелище. Но эти ребята были там чем-то вроде знаменитостей — команда уличных танцоров, выезжающая за счёт повышенной откровенности в танцах. Ну, ты понимаешь. Многие последовали за ними в Костал Савер, когда они ушли. Музыка звучит приглушённее, но не обрывается. Всё это — идеальный момент для выхода Изуку, который появляется неизвестно откуда, становится немного впереди, проводит рукой по волосам, одновременно с этим открывая глаза и слегка приподнимая подбородок. Шинсо прислоняется грудью к его спине, заводит руку к его груди и ведёт ею вниз по животу, пока не касается промежности, в то время как Изуку выгибает спину и двигает бёдрами. Такой, значит, откровенности. — Почему ушли? — спрашивает Шото, равнодушно пялясь в экран. Получить от него хотя бы долю реакции кажется непосильной задачей, и Киришима лишь огорчённо вздыхает, продолжая улыбаться и подпирать кулаком подбородок. Они двигаются синхронно и плавно, отходят друг от друга, дожидаясь, чтобы музыка ускорилась, и ускоряются вслед за ней. На Изуку чёрная кепка и маска, прикрывающая подбородок, а длинная широкая куртка закрывает собой бёдра и спускается к обтягивающим плащеванным штанам. Но движения его не становятся смазанными из-за широкой одежды, а проглядываются точно и остро, останавливают взгляды, приковывают их, когда он дёргает плечами в такт музыке или вытачивает прыжки, играя надменным взглядом. — Понятия не имею. Это видео — всё, что мне удалось откопать, — Киришима пожимает плечами. Он тоже пересматривает ролик, время от времени поднимая взгляд на Шото. Изуку хватает Шинсо за волосы, притягивает к себе, одёргивая за затылок и заставляя поднять подбородок. Горячо дышит в шею, вжимается всем телом, а затем резко отпускает и продолжает танец. Опусти Шинсо голову хотя бы на миллиметр, они бы точно соприкоснулись губами, если бы не козырёк кепки. — А в Харбор Вью есть точка сбыта? — внезапно спрашивает Шото, но потом исправляется: — Была? Киришима издаёт заинтересованный смешок: — Думаешь, твой приятель замешан в делах с наркотой? — он покусывает губу, что-то обдумывая, и кивает. — Что ж, в этом есть смысл. Учитывая, что тот блондинчик, словивший бэд-трип вчера, его друг. Можешь спросить у него сам, или с ним могу поговорить я. Заодно узнаю, знакомы ли они с нашими друзьями с востока. Шото слышит, как кто-то из толпы орёт про доминирующего Изуку, и все согласно подхватывают эту идею, когда Изуку проводит рукой по груди Шинсо и расстёгивает его рубашку одним махом, заставляя мелкие пуговицы разлететься по сторонам. Льнёт ближе, проникает рукой под белую футболку, оттягивает её вверх за край, демонстрируя толпе рельефные кубики. Шото потирает виски от головной боли, навеянной громкими криками. По утрам он и правда ужасающий. Ужасающе уставший. — Я разберусь, — он опускает пустую чашку на подстаканник. Киришима едва заметно улыбается и отключается. Чтобы совладать с агерой, приходится изрядно постараться. Она неподатливая и прихотливая, а у Шото совсем нет настроения возиться подолгу. Так что он раскручивает мотор и сразу же набирает большую скорость, петляя меж автомобилей, выстроенных плотным рядом. Он выезжает на более разгруженную улицу, чтобы обращать на помехи меньше внимания. Стрелка спидометра показывает совсем уж неприемлемые цифры, но Шото почти не смотрит туда. Он останавливается на светофоре, когда тот загорается красным, нетерпеливо постукивает по рулю, вглядываясь в одну единственную точку, пока не замечает слева от себя чёрный бугатти широн, завёрнутый двумя голубыми полосками по бокам. Три миллиона евро сейчас рычат мотором, передразнивая его, и Шото недоверчиво пялится в их сторону, но принимает вызов и отворачивается обратно к лобовому стеклу. Бакуго — фанатик бугатти, но Бакуго лишь недавно избавился от вэйрона и купил аэро, который, на самом деле, не намного лучше. Но широн другой, и Шото не видел его в этих краях раньше. Широн раскручивает мотор с рычанием гепарда, отблёскивает на солнце полированной поверхностью и кичится антикрылом. У Широна есть длинная красная полоса сзади, которую называют «поцелуй на прощание», потому что она — последнее, что видишь перед тем, как широн незамедлительно тебя обгоняет. Но только не в этом случае. Шото отвечает рыком мотора, и они оба отсчитывают секунды до того момента, как светофор загорится зелёным светом. Шото кидает взгляд на затонированное окно в последний раз и срывается с места, одаривая улицу ласковым мурлыканьем двигателя. Они обгоняют машины одну за одной, но держатся наравне. Широн ведёт к пустынным дорогам, и Шото ему позволяет. Агера довольно рассекает воздух невероятной скоростью, вырывается вперёд и сворачивает направо, когда Шото выкручивает руль. Его выражение лица абсолютно спокойное и непроницаемое, но он чувствует нарастающую дрожь в груди, лёгкую и едва ощутимую, но заставляющую напрячься и насторожиться. Оба гиперкара огибают набережную и привлекают внимание полиции. Агера отрывается от патрульной машины уже на третьем повороте, но это заставляет её запетлять между переулками, так что вскоре широн оказывается на лидирующей позиции и снова уводит агеру куда-то в свою сторону. Шото понимает, к чему всё идёт, но подыгрывает, уделяя особое внимание крутым поворотам. Хозяин широна явно не простой человек, явно знает, кто сидит в агере, и явно хочет посоревноваться именно с ним. Шото старается не раздумывать об этом конкретно сейчас, но он бы точно заметил, если бы широн следил за ним с самого начала пути. Ведомая агера выезжает на тридцатую трассу, окружённую рекой с двух сторон, и снова вырывается вперёд на пустынной прямой. И хоть широн действительно быстрый, выжимает четыреста километров за тридцать две секунды, с агерой ему точно не сравниться, особенно на такой идеальной площадке. Широн замедляется, и при чём, нарочно. Шото не рискует нажимать кнопку у руля и выводить агеру из транспортного режима. Он виляет впереди, не давая возможности продохнуть, и вскоре широну это совсем перестаёт нравиться. Он опускает перед и вырывается вперёд. Шото снова осторожничает, в то время как широн выжимает из себя максимум. А потом выкручивается вправо и становится поперёк дороги, загораживая её для несущейся на большой скорости агеры. Шото успевает лишь выкрутить руль и вдавить тормоз изо всех сил. Его ощутимо отбрасывает в сторону, мотает и едва ли не припечатывает к самому краю, но ошибка широна в том, что он выбрал слишком широкую трассу, в то время, как на той же семнадцатой, Шото бы уже влетел в его дверцу без возможности извернуться. Когда дым исчезает из поля зрения, а дыхание приходит в норму, он выхватывает пистолет из кармана под бардачком и выходит из агеры. Шото ожидал подвоха, когда широн вёл его своими путями, ожидал подвоха ещё тогда, когда широн появился в принципе, рыком мотора приглашая немного погонять. Но ему было интересно, кто конкретно сидит за рулём и чего добивается. Последнее было выяснено, оставалось лишь узнать пункт номер один. Когда Шото вертит в пальцах заряженный кольт, широн двигается с места, разворачиваясь. И если это была не попытка прикончить его, то, по крайней мере, попытка узнать, на что он способен. А Шото способен, например, на то, чтобы прострелить бугатти шину заднего колеса. Сзади слышатся визги полицейской сирены, и это дерьмово. Слишком дерьмово для того, чтобы оказаться пойманным с пистолетом в руках. Он пялится вслед широну долгие две секунды, а потом садится обратно в агеру, сворачивая в противоположную сторону, чтобы увильнуть от грёбанных копов. Шото петляет мелкими улочками, и не то чтобы это срабатывает. Агера сама по себе довольно заметная, но ему плевать ровно до тех пор, пока она не вырывается вперёд настолько, что копы даже не вертятся у неё на хвосте. Они и без того знают, что происходит, и кто тот человек, сидящий за рулём. Интересным кажется лишь одно: за чёрным широном не следует ни одна полицейская машина. И тогда догадки становятся оправданными и подтверждёнными: это был привет от их китайских друзей. Личный привет для Шото. — Мне нужно выяснить, кто хозяин бугатти широна, — говорит он, останавливаясь возле высокого серого здания. Иида в трубке возится с компьютером, стучит по клавиатуре и звучит слишком уж серьёзного. — Какого? — спрашивает Иида, и Шото диктует номер. Он будет не в восторге, когда узнает об очередных гонках, всполошивших весь город, но это его работа — улаживать нюансы с копами. Иида кидает короткое «я с тобой свяжусь» и отключается. Шото постукивает пальцами по рулю, зажимая телефон в руке, вглядываясь в пустоту и ещё раз прогоняя в мыслях произошедшее. Если у этих ребят связи с полицией, то найти даже такие простые сведения будет непросто. — Ты опоздал, — Изуку легонько постукивает по затонированному стеклу. Шото опускает его одним нажатием кнопки и смотрит сквозь чёрные солнечные очки. — Днём это место выглядит просто отвратительно. Днём всё выглядит отвратительно. Он огибает агеру и садится в салон, на удивление быстро разбираясь с тем, как открываются её двери. Шото поднимает стекло, окидывает быстрым взглядом хмурые постройки — несуразные, громоздкие, разрисованные и грязные. Изуку прав: оно действительно отвратительно. Днём здесь нет ничего, кроме валяющихся повсюду пустых банок из-под газировки, днём это место навевает тоску и уныние. Кто мог подумать, что ночью оно танцует неоном и дышит свободой. Изуку в чёрных вансах, высоких носках и спортивках, закатанных высоко над лодыжками. Его чёрная толстовка опускается вниз длинными рукавами, в которых тонут его пальцы, краями закрывает бёдра, и это полностью в его стиле. Безразмерные тёмные вещи — это в его стиле. — Собираешься гасать по нашим улочкам на своей тачке за десять миллионов? Ты поэтому пригласил меня сегодня? — улыбается он, полностью игнорируя слово «забронировал». Отвратительное, мерзкое слово. Шото выкручивает руль, заворачивает на пустую дорогу. — Нет. Я не «гасаю», если в салоне моей машины сидит ещё кто-то. Мешает сосредоточиться, — спокойно чеканит он, опуская ту деталь, что в салоне его машины в принципе никто никогда не сидит. Не в его компетенции пускать сюда посторонних. Изуку многозначительно хмыкает, оглядывая приборную панель. Шото выглядит отстранённо и безразлично, но его пальцы с силой сжимают руль, выступая вздутыми голубыми венами. Изуку переводит взгляд обратно, делая вид, что ничего не заметил. Город за окном проносится быстро и незримо, понятие «не гасать» у Шото явно нестандартное, но Изуку не так уж и сильно это заботит. Он откидывается на сидение, прикрывает глаза лишь на секунду, а затем поворачивает голову, с ухмылкой оглядывая профиль Шото, кидая быстрые взгляды на расстёгнутые верхние пуговицы его рубашки, несколько серебряных цепочек, свисающих вниз небольшими кулонами. — Хочешь узнать, зачем я пригласил тебя? — вдруг спрашивает он. Изуку выгибает брови, удивляясь внезапному желанию Шото поговорить на эту тему. Он отворачивает голову к окну. — Полагаю, ты не из тех, кто устраивает свидания. Нагромождённые различными постройками улочки кажутся узкими и тесными, разнобой кафешек пестрит высокими пальмами, приветственно отблёскивает солнечными бликами в панорамных окнах. Он успевает заметить, по крайней мере, троих человек, восторженно показывающих на агеру пальцами. Наверное, к этому привыкаешь со временем. — Тогда чем я, по-твоему, занимаюсь? — Шото серьёзен, но голос его звучит спокойно и мягко. Изуку нравится этот эффект, создающийся при сплетении угрозы и монотонности. — Не знаю, гоняешь на дорогих тачках. Убиваешь. Себя, в частности, — он склоняет голову набок, мечется зрачками по лицу Шото с какой-то восхищённой ухмылкой. — Ты бы правда выстрелил тогда? Шото выгибает бровь: — А ты бы правда не остановил меня? Изуку хмыкает, но не отвечает. Агера бороздит улицы в полной тишине, и только вой двигателя сотрясает воздух плавными звуками, в надежде поскорее вырваться из кучных зданий в широкое свободное пространство. Шото первым же делом заезжает в гараж на цокольном этаже и припарковывает машину, снимая солнечные очки. Изуку следует за ним, когда он поднимается по лестнице, проходит вперёд по коридору. Его дом огромный — как полагается мальчику с двадцатью миллионами в одном лишь гараже, красивый, выходит колоннами наружу и напоминает замок. Шото не нравятся панорамные окна, не нравится россыпь светильников на уличной террасе, он предпочитает сдержанный стиль, минимальное количество предметов внутри, но усыпанные пальмами лужайки снаружи, отбрасывающие тень на белоснежный фасад дома. Жить в таком огромном жилище одному, но заставлять прислугу горбатиться каждый день, чтобы не дать этому монстру загнуться в пыли необитаемых комнат — глупо. Изуку ненавидит большие дома, купленные для антуража, а не удобства, ненавидит дорогие кожаные диваны и огромные люстры в гостиной, ненавидит эти камины с живым огнём, которые постоянно крутят в фильмах по телеку, набрасывая на них тень комфорта, придавая им значение уюта и расслабленности. У Шото нет камина. У Шото нет огромной люстры в гостиной, а дорогие кожаные диваны можно ему и простить. Но у Шото целая толпа прислуги — не просто пара горничных и повар, а команда. Их ужасающе много, они повсюду, словно Шото собирает их как игрушки, чтобы не утопать в одиночестве, хотя Изуку и понимает, что это невозможно. Даже если Шото загибается от одиночества или действительно чувствует себя паршиво — он этого абсолютно не осознаёт. Между делом Изуку собирается спросить, что они вообще наметили делать в его доме. Закрадывается, конечно, в голову одна мыслишка, и Изуку широко ухмыляется, вскидывает брови, но не успевает её озвучить. Вместо огромной, свисающей вниз подвесками, трёхъярусной люстры, в гостиной его встречает целая толпа народу. И выглядят они так официально и серьёзно, что он сразу понимает, в чём дело. — Надо же, Шото, — Изуку засовывает руки в карманы длиной толстовки. — Почему не сказал, что познакомишь меня со своей семьёй? Я бы напялил сверху хренов галстук. Присутствующие замолкают ещё в тот момент, когда Шото заходит в громадный просторный зал первым. Выглядит он так, будто семейное сборище — это последнее, чего он ожидал увидеть здесь и сейчас. — Что вы все здесь делаете? И как вы сюда попали? — спрашивает он как-то совсем мрачно, но обращается по больше мере к Тоши, сжимающему пальцами бокал с вином. — Опять подсунул в мою прислугу кого-то из своих? Они выглядят так, словно мечтают сожрать Изуку взглядом — недоверчиво, надменно, сердито, даже отвращённо. Изуку улыбается им в лицо своей самой довольной ухмылкой и ни в коем случае не сторонится зрительного контакта с каждым, кто показывает готовность. Он спокоен и расслаблен, едва ли не покачивается на ногах, демонстрируя абсурдность ситуации. Семья Шото выглядит, как собравшаяся на семейный совет мафия, решившая запугать мелкую сошку, которую их сын внезапно привёз домой. Одна проблема: Изуку отнюдь не мелкая сошка. — Ты не отвечал на звонки, — пожимает плечами Тоши. — И твой брат не отвечал тоже, так что мы просто приехали, чтобы обсудить одно важное дело. Мицуки уверенно кивает, быстро переводя взгляд на Изуку, чтобы ещё раз посмотреть на него сверху вниз. Он возвращает ей надменный взгляд, и она больше его не трогает. Тоши не силится подойти ближе, они все стоят на своих местах. На его костюме сегодня такая же бутоньерка — полный отврат. — Это касается твоего отца, Шото, — говорит даже не его мать, а Немури, словно хочет надавить этой фразой. Секиджиро — единственный, кто хоть чем-то заслуживает его уважение, потому что молчит и не принимает участие в этом грёбанном спектакле. — И той причины, по которой он сидит в тюрьме. Не хотелось бы обсуждать это при посторонних. — Кто такой этот мальчик? — голос Кая напоминает холодное железо. Он говорит редко, но угрюмо, мрачно, широко открывая глаза, словно собирается уничтожить после сказанной фразы. Шото даже не помнит, когда слышал его голос в последний раз, но сейчас он настолько заинтересован, что даже заговорил, и это, на самом деле, блядски плохо. — Ты сам привёз его в свой дом, пустил в салон своей машины. Кто он такой? Изуку не отвечает, и Шото не отвечает тоже. Кай опускает на него взгляд, и от него веет холодным безумием, и Изуку это нравится. Они не разговаривают, но у них немая перепалка, в которой выясняется, что тот неясный огонёк в светлых изумрудных глазах может испугать даже каеву тьму. — Я не собираюсь говорить о нём, — Шото едва сдерживается, чтобы не зажать переносицу двумя пальцами. Напряжение больно ударяет по вискам и расползается к затылку тягучей мигренью. — Можете оставаться здесь и обсуждать, что угодно. Но без меня. Он достаёт телефон, чтобы звякнуть Ииде, разворачивается и направляется обратно к коридору, но Тоши останавливает его одной фразой: — Можешь уволить разом всю прислугу и выбрать новую самостоятельно, но мои люди есть повсюду. Даже не старайся, Шото, — улыбается он, делая глоток вина. Шото беспристрастен и холоден, замирает с телефоном в руке, но быстро прячет его обратно в карман джинс, даже не поворачиваясь лицом к Тоши, чтобы не позволить тому лицезреть свою реакцию. Окидывая прощальными взглядами всех присутствующих, Изуку ещё раз улыбается им, но на последнем человеке его улыбка спадает преднамеренно. Он расслабляет лицо, хмурит брови и смотрит исподлобья, прожигая огненным взглядом пристально наблюдающее лицо Кейго. Они задерживаются друг на друге на долгих три секунды, а затем Кейго прячет глаза за бокалом вина и отворачивается. Изуку отворачивается тоже, заканчивая немой диалог. Шото выглядит крайне раздражённо. Играет желваками время от времени, сжимает челюсти, смотрит непроглядно куда-то в пол, но молчит, никак не комментирует ситуацию. Он всегда так делает, да и Изуку не то чтобы так уж заинтересован, чтобы наседать. Как хорошо, что у него нет никакой семьи, чтобы проделывать нечто подобное. Он не настолько терпелив, как Шото. Нет, его родственники, конечно, выглядят внушающе, или, по крайней мере, хотят такими казаться, но Изуку знает, что нужно делать, чтобы ни за что не дать им почувствовать превосходство. Нужно выглядеть намного внушающе них. А он идеально умеет ставить на колени одним лишь взглядом, и теперь никому даже не нужно проверять, чтобы в этом убедиться. Таким людям ни за что нельзя давать себя запугать. — Вы с Бакуго совсем не похожи, — невзначай говорит Изуку, следуя за Шото. Коридоры не заканчиваются. — Никогда бы не подумал, что вы братья. Общая у вас, разве что, безбашенность, но ты её тщательно скрываешь. Настолько тщательно, что уже даже не думаешь, что она существует. Но, ты знаешь, всё, что заставляет твой трезвый холодный разум принимать в расчёт риск, но всё равно идти на него, каким бы огромным он ни был, — это безбашенность. Шото останавливается и разворачивается лицом к Изуку. — О каком риске ты говоришь? — он знает, понимает это кромкой мозга, но всё равно спрашивает, потому что ему уже изначально нравится то, что Изуку ответит на этот вопрос. — О себе, — произносит он, усмехаясь, чувствуя, как это заставляет неясные порывы внутри Шото взмывать вверх, подступить к горлу и сжать его болезненной, но сладостной хваткой. — Я говорю о себе. Ты привёл меня в свой дом. Изуку заглядывает в его глаза, и Шото не сопротивляется. Он уже вычитал в них всё, что нужно. Разворачивается обратно и следует вперёд, наконец, заканчивая свой путь крайней дверью в самом конце, которую отпирает ключом из кармана куртки. Всё это время он носил ключ от этой двери в своём кармане? Изуку хмыкает: что-то это ему напоминает, но Шото не выглядит заинтересованным в сексе или ещё каких-то плотских утехах, так что нет, конечно же, нет — комната оказывается пустым просторным залом, увешанным зеркалами по всему периметру. На потолке сине-фиолетовыми цветами горят длинные неоновые лампы, спускаются ярким светом к голубой подсветке, отражаются в зеркалах, падают на пол густым освещением. Шото запирает дверь, пока Изуку оглядывает пространство, обращая внимание на деревянные поручни в некоторых местах, на звуконепроницаемые стены и, наконец, на отсутствие окон и вообще каких-либо источников света, кроме горящего неона. Горящего так красиво и ярко, что едва ли можно оторвать взгляд. — Ты что, — он усмехается, поворачиваясь к Шото, — для меня это всё построил? Шото поправляет волосы, запуская пятерню в ровный сплит, ещё раз проходится взглядом по россыпи зеркал, отображающих их в различных ракурсах, а потом возвращается к Изуку, заинтересованно выгибающего бровь в вопросе. — Раньше это был спортзал, — пожимает плечами Шото. Раньше — это вчера. — Я просто убрал оборудование и понаставил неоновых ламп. Неон тебе к лицу. Шото соорудил студию. Это по-настоящему была танцевальная студия, которую он едва ли не вымочил в неоне, потому что ему понравилось то, что он видел в Костал Савер. Понравилась эта атмосфера фиолетовой свободы и танцев, понравилось, как ночная темень сплеталась с люминесцентными лампами и выкидывала наружу неизвестные чувства, пробуждающиеся лишь от одного взгляда на округу. — Ты такой импульсивный. Ты просто как ребёнок, — Изуку подходит ближе, не вынимая рук из карманов, заглядывает в глаза, приоткрывает губы в лёгкой усмешке. — Я всё думал, чем же ещё ты меня удивишь, а ты взял и преподнёс мне это. Тебе настолько понравилось, как я танцую? В атмосфере фиолетовой свободы, преисполненной ароматом спрайта, витающего в воздухе, было ещё кое-что, был главный, ключевой элемент, заставляющий Шото возвращаться раз за разом, задерживаться подолгу и искать взглядом всего одного человека из всей толпы. Там был Изуку. Изуку, который идеально сплетался с музыкой, который танцевал так свободно, что приковывал взгляды абсолютно всех, завораживал и останавливал. Изуку, который ехидно ухмылялся, который не боялся ничего и никого, который играл по-крупному и пасовал только в самом крайнем случае. Изуку, который понимал его и не понимал одновременно. Изуку чувствовал эмоции, идеально считывал их даже с одного мимолётного взгляда. Он манипулировал ими и играл, вбирая для своей выгоды. Изуку, который скучал в большинстве случаев, потому что люди были для него ясны и понятны. Изуку, который нашёл что-то необъяснимо значительное внутри Шото, заставляющее его продолжать узнавать и наблюдать. Они оба отыскали друг в друге то всепоглощающее чувство интереса, вынуждающее подбираться ближе и ближе с каждым грёбаным разом, чтоб утолить его. Изуку так близко, что едва ли не прислоняется грудью, но не трогает, пока не трогает. Шото опускает на него взгляд — нечитаемый, уставший, разбавленный всеми раздражающими событиями, которые успели произойти сегодня. И для всего-навсего полудня их уже слишком много. — Помоги мне разобраться в том, кто есть кто, — говорит Шото одними губами, устало прикрывает глаза. Фраза не требует ответа, она больше риторическая, она больше для себя, и Изуку это понимает, но не упускает из виду. Темнота дурманит, опьяняет искрами-огоньками, светящимися на потолке, падающими светом на щёки и губы, переливаясь между собой, расползаясь по одежде. Рубашка Шото всё ещё расстёгнута, позволяет разглядеть красивые ключицы и длинную шею, увешанную серебряными цепочками. Изуку непроизвольно облизывает губы, поднимая взгляд обратно к глазам Шото. В голове волной проплывает вчерашний поцелуй, зажатые на его горле длинные пальцы, впивающиеся больно и отчётливо. У него и правда осталась парочка мелких синяков на запястье. Изуку знает, что ему не позволено, и в этот раз Шото церемониться не будет, но всё равно не может отказать себе в удовольствии понаблюдать за его реакцией. Он наклоняется ближе, тянется пальцами к расстёгнутым пуговицам, нарочно задевает их вместе с участком оголённой кожи и тут же перехватывает руку Шото, когда та тянется к пистолету в кобуре. В этот раз это не срабатывает, и Шото быстро вырывается из хватки, прокручивая кольт пальцами и резким движением снимая его с предохранителя. Взгляд Шото меняется на ещё более мрачный, он наклоняет голову вперёд, но не сердится, просто предупреждает. Изуку округляет губы в одном коротком бесстрашном «о», и поднимает руки в своей манере — с издёвкой, наигранно и надменно, всем естеством крича, что его подобным не запугаешь. — Станцуй мне, — говорит Шото. Для этого он сюда его и привёл, для этого и позаботился о помещении, свете и даже установил массивные чёрные динамики по углам. — Танцуй и не останавливайся. Я заплачу столько, сколько захочешь. Он усмехается, словно это и правда смешно. Словно серьёзное лицо Шото и зажатый в руке кольт — это смешно. — Я не танцую за деньги, — Изуку свободный и неуловимый, улыбается в лицо опасности и прикрывает глаза от удовольствия. Шото проводит дулом пистолета по его щеке, целует холодной сталью кончик носа и останавливается в точке на лбу. — Тогда танцуй за любовь. Яркие огоньки отплясывают на его коже, им позволительно к ней прикасаться, но ему — нет. Они прячут этот странный блеск в глазах, прячут эмоции и чувства, оставляя лишь то, что показывать можно, лишь то, что они оба хотят показывать. Изуку улыбается. Шото не чувствует ничего, кроме безразличия. — Любви не существует. Я в неё не верю, — Изуку закрывает глаза, поддаётся вперёд, пока холодное дуло кольта упирается в его лоб. Шото достаточно лишь приложить каплю усилий — и Изуку сам вскоре перестанет существовать. — Выдумай, если не существует. Выдумай и поверь, — он не убирает палец с курка, а Изуку прижимается к дулу кольта так сильно, словно находит в нём спасение. Но на деле он находит в нём свободу — необъятную и безмерную, лишённую страха, не скованную, чистую, настоящую. Изуку не знает наверняка, выстрелит ли Шото, потому что понятия не имеет, что творится в его голове, что будет, прикоснись Изуку к нему ещё хотя бы раз. И это завораживает неизвестностью и опасностью, это заставляет дышать глубже и учащённее, как если бы он стоял на краю обрыва, открывая свою спину человеку, с которым они знакомы всего несколько дней. Но дело не в количестве дней: для того, чтобы понять Шото, не хватит и всей жизни. Спустя несколько секунд Изуку отходит в сторону, включает музыку, и Шото засовывает кольт обратно, предварительно ставя его на предохранитель. Он засовывает руки в карманы тёмных джинс и собирается наблюдать, пока Изуку стягивает с себя толстовку, чтобы остаться в чёрной длинной футболке с нарисованным черепом посередине. Его шрамы покрываются пятнами света, но Шото не спрашивает. Он никогда об этом не спрашивает. Разве что вспоминает о своём ожоге ненароком, а потом быстро отмахивается от влетающих в голову мыслей. В какой-то момент Изуку перестаёт улыбаться, и его серьёзность нравится Шото намного больше напускной ехидной ухмылки. Раздающаяся из динамиков музыка напоминает ему что-то давнишнее, почти забытое, и он щёлкает пальцами, не в силах сдержать смешок. — Ты видел, как мы танцевали с Шинсо. Ты видел то видео, — констатирует Изуку. Поворачивается лицом, но не двигается с места. — Хочешь повторить что-то подобное? Он знает, что Шото не ответит, но это больше риторический вопрос — он бы всё равно не отказал себе в удовольствии наиграться. Когда музыка начинается необходимым ему отрывком, Изуку запускает ладонь в волосы и быстрым движением перемещает её на грудь, выгибаясь в спине. Он не разминается перед тем, как начать танцевать, всё происходит быстро и неожиданно — в его стиле. Шото лишь остаётся внимательно наблюдать за тем, как красивыми шагами двигаются ноги Изуку, как он идеально попадает в такт музыке, но танец отличается от того, что он видел на видео. Танец — не заученный до автоматизма, а новый, исполняемый лишь для него одного, с другими движениями, другим смыслом и подтекстом. Изуку интересно, что ощущал Шото, когда смотрел это видео, какие мысли витали в его голове, о чём он думал и чего желал. Ревновал ли он? Вряд ли. Хотел ли посмотреть на это вживую? Уже. Привести его к себе домой только для того, чтобы ещё раз увидеть, как он танцует — что за абсурд. Что за, мать его, абсурд, заставляющий Изуку вожделенно закусывать губы лишь от одной мысли об этом. Он нарочно затрагивает края футболки, поднимая её кверху, оголяя живот, демонстрируя чёрную резинку трусов. Он почти не видит Шото в этой разбавленной темноте, но чувствует, ощущает. Ему нравится думать обо всём том, что происходит сейчас внутри него, с какими противоречивыми чувствами он борется, и какую сторону в итоге примет. Пожалуй, он мог бы немного помочь его демонам? У Изуку во взгляде — пламя. Тёмное, пугающее, сжигающее дотла пламя. А Шото неожиданно оказывается в центре внимания. Он вспоминает их первую встречу, вспоминает, как Изуку окружил его тогда точно так же, без доли стеснения прижимаясь к незнакомому человеку, выдыхая так страстно-горячо. Сейчас было в разы хуже. Сейчас Изуку двигался откровеннее, сейчас он не отрывал взгляда от Шото, сейчас выгибал спину и водил руками по телу в танце. Он не собирался слушаться Шото, конечно же, он не собирался, Изуку водил рукой по его груди и толкал назад тремя пальцами. Шото не отстранялся, ничего не говорил и не препятствовал, и это были моменты, которые всегда потешали его. Моменты, в которых Шото не понимал тех эмоций, которые испытывал, не знал, почему внутренне он так растерян, не знал, как интерпретировать их, и что сказать, чтобы выразить. Но Изуку видел его насквозь. Знал обо всём том, о чём не знал Шото, и это давало ему преимущество, которым он просто не мог не воспользоваться. Изуку скользил пальцами по его телу, опускал руки ниже и опускался ниже сам, чтобы встать прыжком, чтобы притянуть Шото к себе и выдохнуть ему в губы, улыбаясь секундно, но протяжно и сладостно. Шото не успевал обмозговывать происходящее. Он был неподвластен эмоциям, всегда руководствовался сугубо трезвым рассудком, но сейчас растерял всё самообладание. Вот, почему Изуку так опьянял, вот, почему заставлял возвращаться к себе снова и снова, заставлял засматриваться подолгу и притягивал, словно магнит. Потому что рядом с ним Шото отказывался от привычного себя, от той оболочки, в которой просиживался вот уже двадцать шесть лет, которая въелась в него настолько, что заставила забыть обо всём остальном. Он чувствовал, как жар облепляет его тело, поднимает в груди что-то неизведанное и тягучее, что-то невероятно пылкое, заставляющее тяжело сглатывать и сбито дышать. Изуку выглядел так, словно мог подчинить себе целый мир одним лишь танцем. Он исчезал из поля зрения и появлялся вновь, он заставлял Шото вертеть головой по сторонам и оглядывать всё затуманенным взглядом. Он был близко и далеко одновременно, появлялся словно вспышками, обдавал жаром шею, губы, подбородок. Шото думал о том, как здорово было бы сейчас прислонить холодную банку спрайта к своему лбу, чтобы остыть, чтобы прийти в себя и вернуться обратно из этого странного состояния. — Ты выглядишь так, будто тебе подсыпали афродизиак в коктейль, ты знаешь? — смеётся Изуку, льнёт ближе, запускает пальцы под расстёгнутые пуговицы, накрывает губы Шото своими и вжимается всем телом. Впервые Шото понимает, что такое стоять на ватных ногах. Он перехватывает руку Изуку, сжимает его запястье, отвечает на поцелуй пылкой страстью, проникая языком в рот, цепляясь зубами за его бледно-розовые губы. И всё ощущается так невероятно отчётливо, что тянет книзу сладкой истомой в животе, припечатывает горячими прикосновениями, дурманит, ошарашивает. У Шото стоит, и Изуку ясно это понимает, когда опускает руку на его пах, сжимает и заставляет Шото выдохнуть едва слышным стоном. Добиться стона от Тодороки Шото — невозможно, неосуществимо, это явно что-то из ряда вон выходящее, фантастика, не более. И осознание того, что так думают все, но опровергает это именно Изуку — накрывает удовольствием и теплится ехидной ухмылкой на его лице. Изуку снова толкает его — несильно, едва ощутимо, чтобы не напрягать и без того подкосившиеся ноги. Шото упирается в стену, и Изуку резким движение оказывается возле него, вдавливая его бёдрами, елозя таким же вставшим членом. Шото сжимает его волосы на затылке и оттягивает их за концы, заставляя поднять подбородок, заставляя посмотреть на него снизу, подчинённо и покорно. Но покорно — это не про Изуку. — Что-то мне это напоминает, — усмехается он, пока его грудь вздымается горячими тяжёлыми вздохами. — Понравилось, что я проделывал с Шинсо? Можем как-нибудь повторить это втроём, я знаю ещё много интересных штучек, Шото. Шото слышит только своё имя в конце и ничего более. Изуку на другое и не рассчитывает. Когда Шото снова накрывает его губы, чтобы больше не видеть этой злорадной усмешки, Изуку уже расстёгивает его ремень. Шото ненавидит прикосновения — мимолётные, случайные или намеренные, ненавидит касание чужих пальцев о свою кожу, там — тем более. Но для Изуку законы уже давно не писаны, или, по крайней мере, он так думает, ссылаясь на неспособность Шото его остановить. — Я могу тебе отсосать, — улыбается Изуку, прислоняется носом к усыпанной серьгами дуге, врезается губами в мочку его уха о обводит её языком. Пряжка ремня брякает железным звоном, следом за ней тихим лязгом звучит ширинка. Кобура становится не такой уж и большой помехой, когда держится петлёй на уже расстёгнутом ремне. Шото не отвечает, дышит надрывисто и сбито, сжимает зелёные волосы в кулаке и не прерывает зрительного контакта. Изуку принимает это, как согласие, усмехается и отстраняется на несколько сантиметров, чтобы обвести свою ладонь языком и устремить её к налившемуся твёрдом члену Шото. Как только она касается влажной головки, Шото выдыхает ещё одним протяжным стоном. Он это не контролирует, он и сам не думает, что умеет, но два стона за день — это грёбаная победа, это заводит Изуку ещё больше, и ещё больше обескураживает Шото. Как только Изуку открывает рот, чтобы это прокомментировать, Шото резко тянет его вниз за волосы и утыкает головой в свой пах, запрокидывая подбородок кверху и вдыхая глоток спасительного воздуха. Разве ты не говорил, что можешь мне отсосать? Изуку выгибает губы в смешке, но так даже лучше. Он стягивает боксеры Шото за резинку, оголяя член полностью, и проводит языком по всей длине. Когда плоть сталкивается с чем-то настолько разгорячённым и влажным, Шото невольно задерживает дыхание и тяжело сглатывает, прикрывая глаза. Изуку обводит языком конец, вбирает его губами и заглатывает весь член так профессионально, словно учился этому всю свою жизнь. Он чувствует, как подкашиваются ноги Шото каждый раз, когда он оттягивает крайнюю плоть и водит языком по головке. Шото не нравится медлить, и Изуку это понимает — никому не нравится медлить. Он щедро сплёвывает на свою ладонь и обхватывает ею член, помогая надрачивать его вместе со своим ртом. Шото даже не осознаёт, какой крепкой хваткой цепляется за его волосы, но Изуку прощает ему эту страсть, ему нравится результат, который он получает, решая лишь немного потанцевать для Шото. В глазах плывёт и искрится. Яркий неон смешивается с хлюпаньем чужого рта, звуки переплетаются со светом, и всё это создаёт единую симфонию — удушливо горячую, страстную, распускающую тягучую лаву по венам. Шото предпочёл бы, чтобы по его венам сейчас растекался жидкий азот — не просто холодный, а ледяной, отрезвляющий. Потому что ещё немного, и он, кажется, потеряет себя навсегда в этом жаре чужого языка. Лампы мигают в его сознании, растекаются светом по помещению, окутывают так ярко, что почти непроглядно. Он открывает глаза, опускает их вниз, где Изуку внимательно смотрит на него, грязно и бесцеремонно надрачивая, заглатывая и нарочно высовывая язык, чтобы поддеть. Это обескураженное возбуждённое выражение лица Шото — его лучшая награда. Когда стоять становится невообразимо тяжело, а кончики пальцев покрываются иголками, Шото издаёт третий стон и раздражённо цыкает, не имея возможности передать все свои ощущения словами, не имея попросту времени, чтобы сказать Изуку, что он сейчас кончит, сказать ему отстраниться и убрать голову. Но Изуку и не нужно ничего говорить — он ощущает, как дёргается головка Шото в его рту, но нарочно не отстраняется, и лишь снова подводит глаза кверху, чтобы блеснуть тем самым недобрым огоньком. Шото сжимает пальцы в кулаки, задерживает дыхание и исходит в тихом грудном рыке. Впервые он доверяет кому-то позаботиться о себе, а не доводит всё до конца сам, как привык. Когда он изливается Изуку прямо в рот, то несильно ударяется затылком о стену, чтобы устоять на ногах, а не осесть на пол. Искры в его глазах выплясывают причудливыми танцами, пальцы тут же пробирает ощутимой дрожью. Всё тело покрывается роем мурашек, ползущих по позвоночнику, заворачивающих к рёбрам и расползающихся по груди и животу. Изуку вытирает тремя пальцами всё то, что вытекло из его рта, и облизывает их, посасывая и подводясь на ноги. — Как давно у тебя не было секса? — спрашивает он с издёвкой, вытирая большим пальцем нижнюю губу и слизывая с него остатки спермы. В неоне Изуку отблёскивает уверенностью, выглядит довольно победоносно, в то время, как Шото пытается застегнуть ремень трясущимися руками. — Ты знатно излился. Интересно, как вообще у тебя это происходит? Трахаешь девочек? Мальчиков? И тех, и тех? Завязываешь им руки, чтобы они не прикасались к тебе? Уверен, они думают, что ты тот ещё извращенец. Шото разминает затёкшую шею и приводит дыхание в норму. На его лицо ниспадает прежнее равнодушие, пока былое возбуждение выветривается так быстро, что Изуку едва ли замечает эту перемену. Шото даже не пожелал продолжить, что уж говорить о том, что он точно не подумал, какой каменный стояк до сих пор теснится в штанах у Изуку. — А как часто ты делаешь минет? Ты явный профессионал в этом деле, — отвечает Шото вопросом на вопрос, давая понять, что некоторые вещи не должны быть озвучены. Изуку понимает намёк. Он не спешит натягивать толстовку обратно, подходит ближе, засовывая руки в карманы, наклоняя голову набок и заглядывая Шото в глаза, лишь на секунду заостряя внимание у ямочки на шее. — Ещё потанцуем? — спрашивает Изуку, облизывая губы, и склоняется ближе, пока Шото не накрывает их ладонью, останавливая в нескольких сантиметрах от своего лица и пресекая попытку серьёзным хмурым взглядом. Изуку улыбается ему в фаланги пальцев. — Что ж, полагаю, у всего есть лимит. — Приходи сюда танцевать, — устало выдыхает Шото. Его голос спокойный и тихий, не отягощённый роем былых проблем, затронувших его утром, не отягощённый ничем, только умиротворением и хладнокровием. Изуку пора привыкнуть, что его издёвки вряд ли когда-нибудь затронут Шото по-настоящему. — Если некуда пойти или никого не хочешь видеть, приходи сюда. Изуку отворачивается, поднимает руки кверху, сцепляя пальцы в замок, разминает плечи и спину. Шото серьёзен, Шото ожидает ответа и смотрит в его глаза через отражение в зеркале. Изуку засматривается на неоновые отблески, утопающие в чёрной ткани рубашки. — Тем, кто живёт свободой, всегда есть, куда пойти — мир ведь такой необъятный. Поэтому у тебя есть только один способ, — он оборачивается, опускает руки, склоняет голову набок. Его глаза превращаются в две щелочки, когда он давит из себя наигранную улыбку. — Сделать себя моим миром. Шото смыкает губы и останавливает на его лице внимательный острый взгляд. Изуку открывает глаза и меняет фальшивую яркую улыбку на жестокую ухмылку, озаряемую отсветом уверенности прямиком из пылающих глаз. — Но не думаю, что это возможно. Меня ещё никому не удавалось приручить.