darkside

Грубые слова всегда подбираются легче. Задумывались об этом? Даже если нет, я точно знаю: думаете сейчас. В этот момент, в текущую минуту, читая мои строки или лишь пробегаясь по ним наискосок. Вы не найдете здесь утраченный смысл, спрятанный в тени букв, как и не разглядите мой силуэт – все это бесполезно, глупо, несерьезно. Но единственный раз задав себе вопрос, насколько легче выместить агрессию и оскорбить, чем произнести предложение нейтрально, когда оно не будет нести в себе ужесточение, вы сможете стать ближе ко мне на один шаг. Вот-вот и я протяну вам руку, позволю вам объять свою ладонь. Моя кисть вся в татуировках, кожа обветрена, пальцы костлявые и ледяные, в них почти не поступает кровь. Но это не знакомство. И даже для тебя, моя дорогая, это не более чем касание. Это всего лишь очередной акт безразличия. Иначе моя ладонь не была бы так холодна. Вернемся к грубости. Что бы ты хотел сказать мне, мой ангел? Что бы ты хотела сказать мне, моя любовь? Конечно, дурочка, я знаю, как сильно ты всего этого боялась. Извинения приняты, даже если ты не собираешься их произносить. Они мне не нужны. Не то чтобы я предпочитаю молчание. А ты, ну, чего стоишь? Проходи, присаживайся, я давно тебя ждала. Может, чаю? Или это слишком уж человечно, не стоит мне быть такой милосердной, не стоит даже стараться расположить к себе? Возьми мою руку еще раз, родной. Прощупай каждую косточку, посмотри на въевшуюся под кожу краску. Ты держал, кажется, именно эти руки в прошедшие три года. Касание сейчас – последнее. Запомни, такого в твоей жизни больше не будет. Но даже трогая пальцы, вы ни за что не увидите мое лицо. Не услышите голос, ведь эхо, что раздается сейчас внутри каждого из вас, – не далее чем голос ваш собственный, отголосок мрачнейшей и наиболее мертвой из ваших сторон. Так зная, что я проникаю в сознание, может, ответите на вопрос теперь? Насколько грубость легче спокойствия? Насколько она приятнее? Сдави мою руку – сочту за ответ. Голос внутри Мэттью не похож на мой. Я говорю на четырех языках, его же способен выдержать два и не слишком бодро – английский в приоритете, немецкий в роли второстепенных фраз. Я звучу грубо и хрипло, он – мягко, округло, протяжно. Тем он и интересен. Ведь с виду ограниченный, неуклюжий и неприметный, Мэттью скрывает загадок больше, чем могло скопиться во мне. В нем так много секретов. В нем так много грубости. В нем так много экстаза. В неоновом свете, глядя исподлобья, Беллами умирал от удовольствия. Он смотрел прямиком Ховарду в глаза, искрящиеся через монитор, в его растерянные глаза с мечущимися зрачками. Он наблюдал, как загорались его щеки. Как сбивалось дыхание. Слышал. Видел. Наблюдал. – Страх объекта форсирован, – сообщил Мэттью, улыбаясь исподтишка. До тошноты великолепно. Курсор еще мигал сразу после «тебя», Доминику по-прежнему с пристрастием сообщали, как здорово было за ним смотреть. Но ведь Ховард отнес компьютер в сервис! Но ведь консультант Мэттью обещал, что никого в доступе не будет, кроме самого Доминика! Обещал, но откуда стертые фотографии? Откуда черное пятно, вытянутое в безобразный прямоугольник? Откуда интерактивная вечеринка на экране? – Ты доволен? – спрашивала Ксенон. – Это еще не окончательный этап, – заверил ее Мэттью. Но он уже сгорал от восторга. До тошноты ве-ли-ко-леп-но. Было бы время, Мэттью не отказал бы себе в удовольствии подрочить – хотел забрать двойной выигрыш. Он залил бы всю клавиатуру, как Доминик испачкал его лицо. Он посвятил бы каждую каплю Ховарду. Может, остаточно испытывая тягу и стараясь усилить оргазм, Мэттью облизал бы клавиши, вспоминая, какой была на вкус сперма, полученная в подсобке. На счету была каждая секунда. Потому что вот-вот Ховард, обессилев от страха, наберет номер Мэттью, чтобы сказать несколько слов. – Это происходит снова, – звучит дрожащий голос. – Доминик, мой рабочий день уже закончен. – Помоги, прошу. На другом конце бредят, заладил мандраж. Поднимается температура, перестает сердце. Тук-тук – никого. – Я сойду с ума от этой хуйни. – Я сделал все, что смог, – чистосердечно лживо признался Беллами. – Иначе не получилось. Иначе – оставить Ховарда в покое. Выкинуть пароли, ключи и провода, избавить свою голову от навязчивой мысли навечно погрязнуть в жизни Доминика. Иначе – перестать преследование и забыть боль, не иметь желания мстить и считать Ховарда невиновным. Но ведь Мэттью был психом. О, еще каким. Иначе он не мог. Иначе, блять, не получалось. Он положил трубку, оборвав Доминика на половине фразы, прекратив телефонный писк. Скрежет сводился практически к эмоциональному – Мэттью не хотел нащупать за стальной маской Ховарда чувства. Он боялся поверить в то, что Доминик был человеком. Если бы он это осознал, пришел бы к выводу, что и он сам – человек из плоти и крови. Ничего лишнего. Пыль, плоть и кости. Сплошное удовольствие – наблюдать, как человек загибается, хватает себя за волосы, как сползает на пол и начинает захлебываться собственным страхом. Лихорадочно замерев в оконном проеме, Мэттью держался за штору, открывая себе обзор. Его пальцы тряслись, волнуя занавески. Его сознание пылало. Его сердце кувыркалось, получая все новые дозы адреналина. Но останавливаться было нельзя. Процесс запущен. Механизм приведен в действие. Бессонные ночи, потраченные на написание кодов и получение доступа к Ховарду, сполна компенсировались этой животной картиной. Мэттью воздастся за всю его боль. И Мэттью будет гореть в аду за все то, что делал и еще сделает с Домиником. Но ради этого шедевра Беллами согласился бы и на два котла. Ради созерцания этого омерзительного существа в окне напротив. Ради того, чтобы наблюдать его падение и самому руководить, как скоро расплавится мозг. Как скоро объект сдастся. Как скоро он перестанет сопротивляться и уверует, что галлюцинации реальны, когда кроме заблуждений не останется правды и придется ее принять. Мэттью смотрел, как Доминик начинал медленно сходить с ума. И адресовав ему свою самую нездоровую улыбку, Беллами задернул шторы, вырубил Ксенон и покинул квартиру. Свежий воздух и мысли о Ховарде – сегодня, определенно, была одна из лучших ночей Мэттью.

***

Первым делом Доминик, чтобы не закричать, жадно прикусил свой собственный кулак. Минут пять спустя на одном из пальцев обнаружится кровяной подтек, следы от зубов так сладостно отпечатались – почти татуировка, ах. Он закрыл глаза, истерично выдохнул и подумал, что ему делать. Он считал, что был готов ко всему: еб твою мать, он же ебаный киллер, он ведь мог и умел контролировать ситуацию! Но нет же! Нет же, сука! Не-е-е-т! На хуй компьютер. Монитор летит со стола и едва цепляется диагональю, чтобы не оказаться на полу; клавиатура рассыпается, мышка идет к черту, выдираются провода. О, не подумайте, здесь нет ничего страшного. Мэттью все просчитал, заранее предугадал. Не то чтобы у него был сторонний доступ, но разве Доминик пойдет теперь к кому-то кроме своей шлюхи из План-Зэд? Ховард раскидал свою квартиру, гневно зашторил окна – одна из гардин надломилась, петли сорвались по краю. Ярость. Животная ярость. Страх. Даже, пожалуй… О, вашу ж мать, не вынуждайте меня писать о чувствах! Идите куда хотите. Я этого дерьма делать не буду. Кстати, вы все еще думаете о грубости? А обо мне? О, забавно, частично, значит. Хорошо. Гут. Зер-р гут, филен данк. Льстит, сука. Льстит. Может, вы думаете, что я слегка тронулась умом. Шепну по секрету – ну же, детка, подставь свое нежное ушко, – что относительно чего-нибудь вы окажетесь правы. Может, вы думаете: да что за хуйню она вообще несет, кто она, на кой черт я полез сюда, в эти дебри, почему читаю текст ее руки? Но, позвольте, я напомню. Потому что вы думаете о грубости. В данный момент, в текущем состоянии. И, кажется, психологическое (кто ж вас знает, вдруг и не только) возбуждение закрадывается морозом по коже – не слишком сильно я хотела задеть за живое, потому что в той стороне вас, которая притянулась к тексту, ничего живого и святого не осталось. Потому что проявлять агрессию приятнее, чем сохранять чертов нейтралитет. Потому что какая-то часть вас циклично вертится вокруг негатива, питаясь хаосом, лакомясь каждым его витком, наматываемым на спираль. Потому что вы ожидали экстаз. И вы его получите. От меня. От моих пальцев – да-да! Так же, как получаете меня саму. Прямо здесь. Вот так. Насколько легко Мэттью получил Доминика? Так же просто, как Доминик получил Мэттью, хорошенько оттрахав его глотку, прежде позволив поиметь себя. Насколько легко Мэттью далось это – вопрос другой. Несколько заковыристый. Знаете, как задачка со звездочкой из чертового школьного учебника. Никогда не решаешь их самостоятельно, но отчаянно веришь, что и без того остаешься умным. Вот же наивный. Мэттью не был наивным. Он был психом – только и всего, единственная его характеристика кончалась эмоциональной нестабильностью. Но он был умен, подкован и во многом подчинялся своей злобности, агрессии, гневу. В нем бурлило желание мстить, желание загрызть Ховарда, разорвать его на части в самом беспрецедентном смысле, уже не задумываясь о подтексте физиологического контакта. Ведь ожидался контакт. Ведь, о, контакт, черт возьми, был получен. Сполна. Дважды. И вот первая стена была пробита. Доминика подстрелили, пальба шла прямо по коленям. Упал, маковка. Упал, распластавшись на полу, ртом глотая пыль с прожженных пеплом половиц, истошно сдерживая крик. Он загибался, не найдя выхода, запаниковав. Не удержал в себе. Не смог трезво оценить ситуацию. Он пытался встать на ноги и не думать о Мэттью – получалось так себе. Фотографии, взлом, атака, консультант – столько мыслей разом, что голова шла кругом сильнее и сильнее. Доминика выкидывало из реальности. Через раз он забывал, что не спал. Возвращаясь обратно лишь на секунду, он всегда осознавал происходящее, предотвращал тошноту и вновь вгрызался в кулак. В холодильной камере еще оставалось немного водки. Ховард выпил ее насухо, не планируя закусывать, и даже не поморщился. Он бы и умылся чистым спиртом – бесчувственность все же влияла на физическое состояние, распространяясь и к осязанию мира тактильным путем. Водка – значит, русские; ну, чаще всего. Русские – значит, наполовину Токио. Или наоборот. Ой, да неважно, чего вы прицепились? – Ебаная блядь, – выкидывает свое легендарное Доминик, ругаясь в трубку. Шепот выходит за пределы комнаты, он сквозит через стены, сочится наружу. Убивая Ховарда изнутри, сгибая пополам: – Токио, Токио, Токио… – мусолит он, как в бреду. – Где ты, почему не звонил, не приходил ко мне? – Чего звонишь? Ты пьяный? – Происходит какой-то пиздец, – Доминик закрывался ладонями, но ноги через раз подкашивались, роняя его к полу. – У тебя нет доступа к моему компьютеру? – Боже, господин Ховард, Вы принимали? Токио так равнодушен. Так холоден. Ему вовсе наплевать, что не так с Домиником, почему приспичило звонить на ночь глядя. Понедельник, вечер. Нетрезвый голос. Впрочем, стандартная ситуация при таком-то образе жизни. – Ты переборщил с кислотой, кристаллами, что ли? – продолжал Токио, прицепившись. Его голос звучал возмущенно – почти обиженно. – Маленькая сука, – Доминик оскалился. Он шипит, представляя, как будет трахать Токио, выбивая из него эту дурь в виде дерзости. – Я спрашиваю тебя: доступ есть или нет? – Нет. Угомонись. – Почему не приезжал? Свалил и ни слова. – Соскучился по моей тугой дырке? – усмехнулся тот, почти оскорбленный. – Хочешь трахаться? – Мне не обязательно вызывать тебя, шлюха, когда хочется трахаться. – Ты мне изменяешь? – А ты мне – нет? – Нет. О, как задрожал его голос. Этот тонкий мальчишеский голос, который вот-вот соскочит до слез, пустится в истерику. Черт, бедняжка. Вот же бедняжка. Доминик-то, оказывается, был неверен все это время, хоть и не имел запрета на сторонний секс. – Токио, детка. Токио, Токио… – и шепот снова сводит с ума. – Приезжай. Ты мне нужен. – Ха. Я тебе – что? Сперва мальчишка думает, что это шутка. Но как звучало, как было сказано. Так искренне. Хочется верить, особенно, когда голос Доминика тоже соскакивал и дрожал. Когда Доминик продолжал падать на пол, запинаться, кусать кулаки. Ему был так нужен хоть кто-то. Хоть душенька. Хоть клеточка живого, даже если Токио, насколько мы помним, считался ходячим трупом. – Нужен, – твердо кивнул Ховард. – Сейчас. Просто… Так? – Говори по-английски, если трудно, – предложил тот, взволнованно сглатывая слюну, услышав, что случились помехи. – Ты же знаешь, я пойму. – Ты нужен мне просто так, – повторил Ховард на своем языке. Он едва не сполз по стене и еле удержался, чтобы не удариться об пол со всей дури. От этих слов захотелось повеситься. Такой дряни Доминик не говорил со старшей школы, когда клялся очередной девчонке в любви. Спойлер: она бросила его, назвав неудачником, и ушла к жирной подружке. – Где ты? Что с тобой? – Я дома, у себя. И… Ховард оглядел все вокруг: он не доверял собственной квартире. – Здесь реальный пиздец. Со мной пиздец. Токио, мальчик, ты слушаешь? Доминик прижал трубку плотнее к губам и почти жевал мобильник. Голова раскалывалась. Было так страшно. Давно он этого не – стоп – испытывал? – Мне кажется, что я тотально схожу с ума, понимаешь? Галлюцинации уже здесь, а дальше… – Молчи, – прервал мальчишка, не выдержав. Его психика была готова к факту изнасилования его родной матери, к особо грубому сексу с мужчинами, но никак не к чувствам. – Не говори мне больше ничего. Я… Минут двадцать, подождешь? – Не иди пешком, – попросили его. Вроде как забота, ага? – Возьми такси, оплати с моей карты. – Дождись. Больше ничего не имело значения. Точка. Финиш. Мозг плыл, картинка виляла, темное пятно перед глазами не планировало исчезать. Точка. Финиш. Что требовалось здесь, дорогие мои? Ответьте, ну же, я вас не слышу! Громче, громче, громче! Дайте шуму! Грубость. Варварство. Скотство. Омерзение, которые вы испытываете прямо сейчас. Гадость. Дикарство. Зверство.

***

Была некая эстетика в ночном возвращении домой: пятый час утра, наполовину скошенный рассвет, поломанные сутки. Вымерший город не раздражал, не действовал на нервы. Не жарило солнце. Не палило от стекол, витрин и воды. Мэттью был счастлив, свободен и чист. Он курил, глотая воздух августовской ночи, и дико улыбался во все тридцать два. Ничего, у него еще тысячи ходов. На этом игра не закончится, наоборот, все только начиналось. Прогулка была глотком свежести и здравия в этом мире проводов, слежки и кодирования. Ночь вытаскивала Мэттью в реальность, став поводом посмотреть на Гамбург под другим углом, давая шанс на переосмысление ценностей. Но единственным значимым событием в жизни Беллами была смерть возлюбленной. Как низко и глупо. Единственным лучиком была Юнона. А когда ее не стало? Мэттью знал, что Ховард поступит именно так. Для него не стало неожиданностью, когда он обнаружил, что устройство было отключено, что не проходил сигнал. Мэттью знал, почему у него не получалось внедриться в систему, почему невозможно стало подрубить питание и самостоятельно оказаться главным пользователем, не прикасаясь к удаленному компьютеру. Беллами знал: Доминик оборвал все провода. Знал, что Ховард снова придет к нему, а прежде будет звонить бесчестное количество раз, ломая телефон. Ведь Мэттью был у него в голове. Он проник в нее глубже, чем я смогла вползти в ваше сознание. В этом мой персонаж преуспел, ничего не скажешь. Умничка. Пять баллов. Горжусь этим сукиным сыном, будто он мой отпрыск. В такие моменты я радуюсь, что не могу иметь детей. Алгоритм последующих действий был уморительно прост: Мэттью снял напряжение, подрочив себе в кулак, и проверил, насколько точно Ксенон и Алекса были выключены. Он любил своих деток, но сегодня состоялась исключительно его ночь, которой он жадничал. Это был его триумф. Пик последних лет. Его предназначение. С этим он родился, жестокость была у него в крови. Он долго не мог этого понять, не мог нащупать второй пульс – истязающую тьму, злобно текущую по венам, перекрывающую в нем последнее человеческое. Его тянуло на живоглотство, когда он полностью посвятил себя уничтожению и самостоятельно избрался палачом Доминику Ховарду. Психологические трюки и душевные пытки всегда утонченны, опасны, каверзны. Это ведь ювелирная работа. Настоящий экстрим. Настоящее надругательство над мозгом. Это и было нужно Мэттью. Ховард убивал руками, Беллами же вытворял это даже без лишних слов. Окна Доминика так и были зашторены, открывая пустую часть стены с краю – там, где съехали петли. Может, обзор был ограничен, комната не просматривалась. Может, за полотном и была темнота, не дрожали силуэты, не плясала истерика. Но Мэттью точно знал: в квартире Ховард был не один. Токио. Потому что Беллами успел выучить за последний год, что Токио, открывая окна у Доминика, не умел докручивать ручку до конца и всегда оставлял ее криво, под тупым углом к полу, ломая механизм. Может, и правда сработала не нативная реклама. Хотя черт его знает. Черт их всех. Беллами знал, что Ховард снова придет к нему. Но сперва Беллами сам придет к Ховарду. Мэттью хитро улыбнулся, взглядом зацепившись за повернутую ручку. В его номере было пусто и прохладно, сумеречная темнота утра съедала все – в этом был комфорт. Забрав от момента все, что мог, Беллами впервые за долгое время ощутил себя живым. Ему это не понравилось – в секунде восхищения он разом нашел свою слабость. Пришлось смахнуть все и проглотить, как бы забывая. Накинуть легкую рубашку, протяжно зевнуть и вновь покинуть номер. Нендерштрассе всегда была такой, сколько Мэттью ее помнил. Тихая, скверно обделанная, без изыска. Типичная улица типичного района типичного портового города. Такой типичный утренний час. Типичный Гамбург. И Беллами не слишком выделялся на фоне узких тротуаров и асфальтовых плит, но все же был незауряден. Особенный, если угодно. Особенный – и в дефектном смысле тоже. Как бракованная вещь. Как, скажем, подарок, которого ты не ждал и не хотел. Хорош, в целом, но на хуй никому не сдался. Шаг за шагом, вздох за вздохом. Ожидалось волнение, но никто его не получил. Мэттью в замедленном темпе переходил пустую улицу, как-то по-собственнически набирал код от парадной, вальяжно взмахнул рукой, открывая дверь. Чувствуя себя здесь хозяином, Беллами поднимался уже выученным маршрутом: через двойной проем, минуя перекрытия, нагибаясь под балками. Прокуренный подъезд, лестничная клетка. Мэттью бы и станцевал на ступенях. Черт возьми, а он был хорош. Кто еще стал бы так преспокойно вламываться в чужую квартиру в пятом часу утра? Во вторник. В тихом квартале. В сонном городе. Дверь к Ховарду даже не была закрыта. Заходи, мол, располагайся. Ну, те же слова я говорила тебе, дорогой мой, ненаглядный наш; проходи, не бойся. Мэттью зашел. А ты, что, не сможешь? Ладно, к черту тебя. Читай дальше, а я лучше сконцентрируюсь на своем любимом безумце. Позволишь? Спасибо. Здесь было темнее, чем на улице, шторы блокировали первые лучи. Август еще жарил, но ночью было терпимо. Квартира как квартира. Мэттью был здесь уже не раз, даже не два; захаживал периодически, выясняя, когда конкретно пропадал Доминик. Но однажды не удержавшись… О, Беллами сам вырыл себе яму! Знал же, что не сможет остановиться, в одну ночь прийдя наблюдать за Ховардом, пока тот спал. Где-то в подсознании он даже видел, чем все кончится. Но об этом позже. Позже, позже, мои вы любимые. Пыль. Грязь. Засохшая сперма. Втоптанный пепел. Пролитая водка и старый пильзнер. Пустая пачка Мальборо красных. Какой же свинарник. Доминик не проснется, и отчего-то Мэттью был четко в этом уверен, будто самолично подмешивал ему снотворное. Ближе к кухне валялась пустая бутылка водки – ее осушил уже Токио. Он нехило постарался, кидая все силы на расслабление Ховарда. Напоил, накурил, утешил минетом с заглотом, пустил Доминика под хвост. Дважды. Грубо. Снова остался с коленями в ссадинах, хотя прежние побои только зажили. Шикарный мальчишка, ничего не скажешь. Отличная работа. Токио, абсолютно в ауте, лежал с краю постели. Он даже как-то слишком крепко обнимал Ховарда, очевидно, взаимно нуждаясь в нем, в мужском плече, в поддержке. Хотя бы на ночь, хотя бы так, утром, задыхаясь от алкоголя и наркотиков в крови, они были счастливы. Частично, удаленно от идеала, от здоровых взаимоотношений, но ведь были. И Мэттью ощутил это, взглянув на них, запутавшихся в одеяле. Не почувствовал, но увидел. Ему даже захотелось улыбнуться, но он вовремя одернул себя. Выдержка – залог успеха. Наблюдая за двумя проспиртованными телами, Беллами должен был оставаться трезвым. Должен был восстановить контакт. Совсем немного телодвижений, никаких лишних звуков. Токио ворочался время от времени, стаскивая руки к бедрам, отмахиваясь от пота и головной боли. Доминик храпел, прижав к себе мальчишку, чуть ли не придушивая его наваленным предплечьем. Картина не из романтичных, в галерею не сгодится. Но так, сфотографировать глазами на память. Представить, что, должно быть, так выглядят и обычные пары. Женатики. Типичные люди с типичной улицы типичного портового города… Да? Но Мэттью пришел не за этим. Двое крепко спали, унесенные к облакам искусственного экстаза. Беллами пользовался моментом – в квартире из живых он был один, и то наполовину. Роясь среди пепла и пыли, Мэттью подключал вырванные провода. Бережно и скрупулезно, не допуская ни единого узла, ни скрежета. Никаких осечек. Беллами хотел остаться незамеченным, тайным гостем здесь – как будто использовал режим инкогнито для просмотра порно, прячась от самого себя, пока сидел с чужого устройства. Секунда – и все готово. И центр заработал, и монитор будет оживлен, чуть позже, немного погодя, после обеда. Мэттью не стал наводить порядок, подбирать мышку, искать разломанную клавиатуру. Не стал рыться в столе, искать дополнительные флэшки. У него и так было достаточно информации. Ему всего-то нужен был процессор, способный питаться от электричества. Так Беллами сможет продолжать входить в личное пространство Доминика, как будто снова и снова трахал подчиненного убийцу в подсобке, и рушить его жизнь. Глобально превращать ее в катастрофу. Секунда – и как же легко было совершать безобразные поступки. Как же хорошо было совершать грубость. Делать больно. Причинять боль. Планировалась грубость. Грубость была допущена. Стянуть одеяло, даже не посмотрев на вялый член Доминика. Взглянуть сверху вниз на Токио, двойственно усмехнувшись дрянному мальчишке, не слишком завидуя. Включить компьютер, пока мог работать. Оставить дверь, как зашел. Исчезнуть и раствориться в окнах напротив, будто тебя никогда и не было. Уснуть спокойным сном с претензией на воздействие психоактивных веществ. Ховард проснется и не поверит своим глазам. Но Токио улыбнется по-детски, машинально возьмет его член, уверит Доминика, что все было в порядке. Но Ховард еще сильнее забудется, где была реальность, а где начинался мир, который для него создавал Беллами. Ожидалось безумие. Что ж. Я передаю его вам.