darkside

Мэттью, по правде, было не слишком интересно наблюдать за всем тем, что могло происходить и происходило в стенах прокуренной квартиры. Он получал чисто эстетическое удовольствие, когда программа писалась без ошибок, когда подходили ключи и совпадали подобранные шифры. Математический оргазм. Физически он испытывал блаженство, когда возбуждался достаточно, чтобы взять пальцами влажный член, сдвинуть крайнюю плоть, даже не сплёвывая, и кончить уже минуты через три. Но душевно? С душой все обстояло сложнее. Не то чтобы Мэттью был достаточно умным и имел широкий кругозор, но иногда он позволял себе задуматься о том, что было нормальным, а что таковым не являлось. Вы будете удивлены до дрожи в коленках, но Беллами действительно имел наглость ставить себя наравне со всеми. Он действительно считал, что не совершал ничего, что отличало бы его от общества, проводя грубую черту девиантного поведения. Но, интересно, Мэттью все же был над или под? Но, интересно, грубая черта – насколько? Мы. Ведь. Любим. Блять. Грубость. – Алекса. Который час? – Сейчас девять часов сорок пять минут после полудня. – Который день? – Сегодня девятнадцатое августа. Отмечается всемирный день фотографии. Фотографии. Ха. Забавно. Здорово, весело, уморительно, уп-поительно! Фотографии значили для Мэттью многое – их у него было столько, вау, хватит до скончания веков! А вкус, а запах, эти сладкие медовые нотки в конце, их г-г-грубая текстура… Пальчики оближешь! – Ксенон, – попросился Беллами, надеясь, что еще не до конца был омерзителен своей электрической шлюхе. – Есть просьба. Мэттью вышел из-за стола, покидая компьютер. Он полностью отдавал контроль механической девочке, позволяя развлекаться, писать программы от балды – да пусть хоть лезет к Доминику, даже звонит по видеосвязи! – Одна из моих обыкновенных просьб, только теперь… – Беллами замер посреди комнаты, вдруг прогнувшись от дрожи, словно в танце. Он закружился и вскинул руку к потолку. Движения казались плавными, выученными. – Теперь, детка, я полностью уверен в том, что все в моих руках. – И почему же? Ксенон подключилась к экрану, вылезая своим выстроенным из нулей и единиц личиком. Им-то она вышла, точно. И в новом платье, и с новым декольте… – Посмотри же на меня, я прошу, – чеканила она, умудряясь говорить не слишком односложно. Беллами не удержался от очередного виража, закончив уже знакомым взмахом руки. Пальцы выкрутились, оставшись каким-то знаком. Может, будь Ксенон чуть более человечной, она бы распознала чувства, скрытые в холодной груди. Блять. Черт. На хуй. Какие, мать вашу, чувства? Какие чувства, Мэттью? Ты, что, рехнулся? Ты же мертв внутри, не забыл, до-ро-гу-ша? – Ты можешь, блять, замолчать! – вскрикнул он, жестко врезаясь ногами в пол. – И это была твоя просьба? – Ксенон обиженно завопила. – А я не тебе, красавица. Мэттью резко переменился, подбегая к экрану. Он заглянул дуре в глаза, захотелось плюнуть ей прямо в лицо – настолько она раздражала его своей ограниченностью, хотя местами была и умнее его. – К тебе у меня есть особенное задание. Сегодня даже слишком приятное для нас обоих, – и он снова отбежал к центру комнаты, будто возвращаясь к немому танцу. – Мы снова попробуем секс? – Лучше, – глаза блестели. Он обратился прямо к Ксенон, уже и не заботясь, сможет ли та увидеть. – Сегодня мы попробуем жизнь. Вальяжный взмах рукой, поворот, мышцы оцепенели. Сегодня Мэттью сделал кое-что неординарное – как будто бы хоть раз в своей жизни совершал вещи, считавшиеся рядовыми, типичными! Он был блядски доволен собой. Собой, своими осточертело безумными идеями и жизнью, которую собирался пробовать. Собой, своим безумием и грубостью Беллами был возбуждён. – Поищи папку в проектах, ты будешь удивлена, но там кое-что на букву «Д» и «Эйч», – он усмехнулся, не открывая глаз, как-то уже заранее качаясь. Пропитывался музыкой, воспроизводимой в голове. – До-ми-ник Хо-вард. – Ты закончил? – восхитились с экрана. – Почти. – Неужели? – продолжали ликовать, будто это что-то значило для Ксенон, будто она была чем-то большим, чем простой набор закодированных символов. – Неужели, – шептали смятенно. Вместо смазливого личика на экране появилась ожидаемая папка – нашлась быстро. Там укрылось все то, что Мэттью сумел нарыть и выставить против Доминика, утешая свою одержимость больше года. – Он быстро сдался. Его быстро сдали, – усмехнулся Беллами. Он был сам не свой, и ему это нравилось. С закрытыми глазами было так блаженно бродить по номеру отеля. – Он не станет сопротивляться, можно начать готовиться уже теперь. Сейчас. – Может, хоть поделишься, наконец? – Не куксись, душенька. Тебе так не идет эта кислая мордочка. Ксенон могла бы обидеться. Но чувства не были заложены в нее программой. – Завтра я подготовлю письмо. Подожду еще пару дней, может, до субботы. А тогда… Беллами злорадно засмеялся, откидывая голову. Пошатнулся, едва не падая. Координация движений сводилась в ноль. Он словно был опьянен, член твердел. Через несколько минут снова придется дрочить. Или ждать пару дней, может, до субботы, а тогд-да… – Но это все мелочи, милая. И я не люблю раскрывать все карты вот так заранее. Тем более, ты будешь ассистировать при самом шоу. – Я? И в первом ряду! – О, нет, ошибаешься. В первом ряду будет Доминик. И я пока разрешаю тебе посмотреть все то, что вылетит перед ним, как слайд-шоу. Ксенон была послушной и блядски любопытной. Она тут же полезла в папку, открывая файлы. С днем, блять, всемирной фотографии! По экрану заползали уже знакомые кадры трупов. И десятки, если не сотни скриншотов, на которых было четко видно, как Доминик с ебейшим удовольствием ебал кого? То-ки-о. – А теперь, будь добра, – попросил Мэттью, наконец приготовившись затанцевать себя до смерти. Он краем глаза глянул на голого Ховарда, отсветившего на экране, и ожидаемо возбудился. – Включи Рахманинова. Второй фортепианный концерт, м-м… Первую часть. И воспроизведи в редукции. Ускоренно. Он был легендарно доволен собой. Гениально. Исключительно. Ведь он единственный, кто до такого додумался! Кто мог одновременно наслаждаться жизнью и разрушать ее другому. Кто мог танцевать, думать о кодировании, распознавать в голове фортепианную музыку, расщепляя ее на ноты, и мастурбировать, истекая слюнями и смазкой. – А еще лучше включи его наоборот. Ненавижу, блять, Рахманинова, – Беллами рассмеялся, зайдясь до истерики. В последний раз остановившись, чтобы надышаться перед дикими эмоциональными скачками, он посмотрел в потолок. Глаза уже заплывали. Уже хотелось сдохнуть. – Ненавижу, блять, Доминика Ховарда. И номер наполнился безумием. Во главе этой слабости величественно торжествовал Мэттью, все так же блядски довольный собой.

***

– Ма-ам! Токио привык, что ему никогда не отвечали. Здесь он был призраком, навсегда забытым скелетиком, который изредка просил деньги, периодически опустошал холодильник и ночевал пару раз в неделю на отведенном ему матрасе. Привык, но отчего-то все равно здоровался каждый раз, вламываясь как не к себе домой. На его губах едва высохла сперма, колени снова были обречены покрыться синяками, но сегодня шею не драли, не кусали. К Токио и в принципе почти не прикасались: то ли удача, то ли повод задуматься, даже зайтись от обиды. Доминик не проявил инициативу, не полез первым, совсем не намекал на близость, как-то холодно вовлекся в поцелуй. Доминик не хотел Токио. Что-то было не так. Но мальчишка был одержим идеей секса – грубого секса, после которого захочется сдохнуть пару раз. Он зарылся в одеяло, прячась под ним, и носом уткнулся в футболку – это была Ховарда. Она остаточно пахла мужским шампунем, особенно внимательный заметил бы и порох, и даже металлик крови, и выжженный гамбургским солнцем пот. Токио восстановил перед глазами Доминика: такого потухшего, но мужественно качающегося из стороны в сторону, с грубыми руками, каменным лицом и черствой душой. Все же несколько смазливого, не вписывающегося в образ, который строил. Пальцы на член, вдохнуть поглубже. Токио касался себя так, как Ховард никогда и не захочет – ведь отношения у них были, мягко говоря, нездоровые, едва ли тянущие на какую-то специфичную взаимосвязь. Претензия на влечение, далее не заходило. Их объединяла любовь – фу, какое мерзкое слово! – к боли. Точкой соприкосновения стали садистские наклонности. Но дальше? Не то чтобы Токио влюбился, но… Знаете, это странное чувство в груди, спускающееся в самый низ живота, потом в пах… Впрочем, забудьте. Чего это я. Разошлась. Ведь мы, черт возьми, все здесь помешаны на грубости! Не то чтобы Токио влюбился, его грудная клетка оказалась пуста и всего-то могла вместить пару вздохов. Чертова бронхиальная астма. И отдавать драгоценное место каким-то чувствам, чтобы задыхаться не только от жизнедеятельности, но еще и от чужих людей? Какое расточительство. Доминик никогда не будет трогать его так, но этот нажим – мальчишка представлял, что мужские пальцы коснуться прямо здесь, именно. Так же, как делал Ховарду минет, Токио издевался над собственным членом пальцами. Ему, увы, никто не отсосет; ни за просто так, ни за деньги, ни даже за услугу вроде доставки наркотиков. Он не мог и подумать, чтобы заикнуться об этом при Доминике. Синяков и так хватало. Ссадины бороздили лицо, тело куталось в ударах. Токио все же хотелось жить. Даже если он думал о суициде раз десять на дню. Но что-то было не так. И сердце как-то заняло, и ребра кололи, и мальчишка не испытал должного удовольствия, кончив дважды, пачкая матрас. Ночные фрагменты представали в памяти, приплетался компьютер, а после и крики по утру, и истерика, и такой неожиданно разошедшийся Доминик. Обыкновенно Ховард лишь играл роль. А сегодня? Сегодня Доминик не притворялся. Сегодня Токио предал сам себя. Напрашивается вопрос, я чувствую. Давайте, можете задать его без лишней дрожи. Не бойтесь. А? Что? Не слышу, черт бы вас. Сегодня Токио предал сам себя. А насколько раньше он предал Ховарда? Не на-тив-на-я рек-ла-ма. Тенденция к самоубийству. Вместе с этими мыслями заявился и телефонный звонок. Номер не определился, глупое устройство не справлялось, не пробивало адрес, но это не значит, что Токио не догадался, кому понадобился. Доминику, думаете? О. Ховард о нем даже не вспоминал. Ховарду было о чем заботиться. О своей безопасности, например, которую так кощунственно вырывали, отбирали насильственными способами. Угадаете, кто в этом был замешан? Токио поднял трубку, рутинно сглатывая. Его дыхание успело прийти в норму, ладонь еще липла от спермы, но было наплевать. В общем-то, мальчишка даже не знал, что являлось чувством обеспокоенности. Он не знал чувств. Он о них не думал, их же не испытывал. Сегодня ночью Токио предал сам себя. Сегодня ночью он видел, как в квартиру Ховарда ввалилось тело, но не предпринял никаких попыток избежать проникновения. Он лишь закрыл глаза: не для создания иллюзии безмятежного сна, но от страха. От страха узнать человека, пришедшего вернуть компьютер Доминика к жизни. Мальчишку похвалили, награждая циничным смешком. Молодец, мол, здорово держишься, так и продолжай. Мы-мы-мы. Мы тоже здесь. Мы в этом участвуем! А вы? Мы! – Я… – пропищал Токио, вдруг не найдя в себе оправданий. О чем же таком его спросили? – Пассивность не будет поощрена, – напомнили ему строго. В трубке отчего-то задыхались, но это был не страх, скорее восторженность, неописуемый экстаз. – Бездействие никогда не поощряется. – Мне же страшно. Так страшно, – признавался мальчишка, в тысячный раз отрывая от себя. Его понимали. Об этом и говорили. Об этом и было сказано еще в самом начале. В начале, когда Токио и не подозревал, чем кончится сделка. – Я не могу разрушить его жизнь, – чуть не со слезами принялся гнать мальчишка, разбиваясь от напряжения. Плясать на сцене вышло не так-то просто. И туфли терли, и маска мешала. – Не могу с ним. Не могу уже без него. Токио сглотнул. Он не врал. Было и незачем. – Мне страшно. Голос в трубке имел запах стали. Слышался треск металла. Пахло маслом, болезнями. Возможностями. Грубостью. Смертью. – Он уничтожит тебя раньше, если ты не возьмешь себя в руки и не сделаешь все сейчас. Токио повторно сглотнул, скручивая собственную глотку. Пересохло. Влиятельный голос так прав, что пробивает на слезу. – Знаю, – он кивнул самому себе, сильнее прячась в одеяле. Еще одна неспокойная ночь. – Знаю, – вторит Токио, когда в трубке уже опустело. Он роняет телефон, смотря в бездонный потолок. На нем не видно звезд, но хватит места, чтобы впитать разочарование и боль. – Я все сделаю, – шепчет мальчишка самому себе, повторяя как мантру. – Я сделаю все, чтобы его уничтожить. Теперь вы понимаете, почему Токио выбрал План-Зэд? – Потому что я, блять, ненавижу Доминика Ховарда.