darkside

Потные ладони, трясет, все такое изувеченное, полудохлое. Пре-лю-ди-я. Доминик бросает машину где попало, кажется, приехали. Адрес верный? Ага. Удобно, когда виновный, приговоренный к смертной казни, сам сервирует себя, подает на блюдечке. О, обещаю, если сделать все грамотно и придирчиво точно, ты даже не почувствуешь боли! Мэттью был хорош в программировании, с математикой дружил с первых школьных уроков. Станет ли Беллами прогибаться под законами, уважая арифметику? Боже. Ни за что. Попытки дозвониться до Токио тщетны, издевательство над Ховардом продумали до мелочей, план Мэттью беспощаден. Если не переборщил мальчишка, может, тем согрешил Беллами? О, ладно, нет. Глупости. Попытки дозвониться до Токио тщетны, его телефон недоступен, скрытый номер не пробивается. А ведь среди этого сумбура дважды установилась связь с Фрестом! Только тот оказался ровен, как пульс ебаного покойника. Ему было попросту поебать. Может, и он служил Мэттью? – Они забрали Токио, чувак, понимаешь, это уже на хуй не смешно! – кричал Ховард на весь салон, едва подключив телефон к системе. – Не ори, во-первых, – Фрест почти скучал. – Во-вторых, а… Какой Токио? Твой этот мелюзга, что ли, пащенок? – Не важно, блять, главное, что это реальная херня! Кто-то взламывает наши сервера. Кто-то сидит на нашем дарксайде и палит контору, ебаный твою на хуй! Трубку сбрасывают. На фоне актерски бездарно постанывала шлюха, так что можно было сообразить, что Фреста застали в разгар вечеринки. А кто не любит, когда ему делают минет? Доминик едва касался асфальта, но бежал, успевая выжимать из себя последнее – неустанно набирать номер Токио. Бес-по-лез-но. – Он уже здесь, – говорят в пустоту. Механический голос напоминает стенам, что они удостоены наблюдать грандиозное шоу. Постановку покруче блядской классики со звездами мирового балета. – Вижу, – кивает Мэттью, благодаря Ксенон за досрочное предупреждение. Токио одаривают взглядом. Мальчишка покорно качает головой и улыбается так, как никогда не улыбался при Доминике. Счастливый оборванец. Мерзавка, познавшая нетривиальные методы старого доброго ультранасилия. – Скоро начнем, – готовит Беллами. – Волнуешься? – Слегка, – Токио подминает ногу, заламывает руки. Он смотрел на Мэттью так, будто каждый раз обретал чертову религию. Этот образ дарил мальчишке невероятные ощущения. – Но я не могу отступать. Уже поздно. Беллами гладит его по щеке, а сразу после несерьезно трескает, пальцами цепляясь за ухо. Пройтись по мочке, сжать в исключительно мягком и нежном месте, вонзить ногти. Наблюдать за реакцией – ведь закатывающиеся глаза вперемешку с шипением способны возбудить за доли секунды. Вот-вот станет тесно. А дальше получишь что захочешь. Будь умницей. Будь кисонькой. Мяу. Телефон Токио рвался бы от вызваниваний, но оказался выключен и лежал непотребным. И Токио был спокоен. Безумно, неудержимо удовлетворен состоянием стабильности. Впервые за тысячи дней своего жалкого существования он осознавал, что становился не просто телом, но впихивал в куски мяса, запаивал между костей сгустки чего-то нематериального. Почти духовного. Это было сравнимо с оргазмом, и Токио не отказывался сделать напряженный вздох. Так в мальчишку запоздало вторгалась его выколоченная личность, которую он утратил еще в возрасте до трех лет. – Объект замечен, – передает Ксенон. – Насколько близко? Коленки Токио начинают дрожать, в животе сводит. Истерически нарядное волнение. – Выламывает нижние двери, – с усмешкой сообщает электронное чудо. – Потрясающе. Беллами в последний раз смотрит на Токио, взглядом указывая: давай. И мальчишка резко сжимается, готовый падать на пол и захлебываться смесью слез и слюней. Потому что Мэттью со всей силы хватается за его глотку, скручивая без сожалений своими хладнокровными руками. Потому что Мэттью кусает мальчишку в оголенные плечи, а сразу после шепчет: – Ну, что, детка? Развлечемся?

***

Из глубины коридора тянутся безбожные крики – это уже не те стоны, что так сладко тонули между скрипом кровати и жжением сигарет. Полдень, в Гамбурге конец августа, но жарит по-прежнему, безветренно, пот течет с Доминика ручьем. Он весь мокрый, весь на взводе, весь в бешеном исступлении. Откуда рвется этот знакомый крик? И почему внутри Ховарда ничего не происходит, когда он слышит, как его «мелюзга-пащенок» страдает? Из-за него. Снова, снова, снова. Крики Токио совсем режут уши, хочется закрыться, спрятаться, убиться. Попасть бы в вакуум, чтобы точно никаких чувств. Фу, г-гадость, чувства! Ни страха, ни этого адреналина, ни шока. Эйфория прошла. Отпустило. А что дальше? Мы постепенно будем спускаться к ничтожности, я так понимаю? О-че-вид-но, блять, что так! Та-а-ак! Тик-так, тик-так. Таймер пущен, камеры включены, микрофон работает. Мотор-р-р! С первого дубля, мать вашу, и никаких ошибок! У вас нет права на блядскую ошибку! Токио распластался на полу, выполнив изгиб, изображая из себя высококлассную шлюху. Он был ей, но всегда считал, что лишь для Доминика. Теперь он понял, что никогда не бывал с Домиником искренним на сто процентов, не тянул даже не половину. Не от чистого сердца шел весь этот драйв, возбуждение ограничивалось физиологией. Но что сотворил с сознанием Токио Мэттью! Мальчишка удушен веревкой, она трется об его подростковую, да-да, все ту же почти детскую кожу, изуродованную ожогами, гнойными нарывами. Самый сок. Чш-ш, котенок. Никому об этом не говори, но ведь тебе нравится. Волокна впиваются, водятся и щекочут, как лезвием ножа. Жалит, пожар. Хочется выгнуться сильнее, но движения ограничены. Совсем скоро это исправят, нужно только потерпеть. Будь, блять, умницей. Крики еще раздаются, Доминик несется на них, как слепой на запах. Перед глазами начинает двоиться, картинка затухает, темные пятна съедают часть изображений. Ховард едва не падает, запинается об воздух, но крики так и не дарят ожидаемое сожаление, ревность, боль. Ничего. Но страх объекта, блять, форсирован. Он открывает последнюю дверь, из-за которой жалобно рычат и надрываются. Сейчас все кончится, это всего лишь игра! Он хватает пистолет, дергая его из широкого кармана, и целится в голые стены. Нужно осмотреться, тактику Доминик должен был подобрать и разделить на этапы еще за рулем каршеринга. Только. Не. Спугнуть. В следующую секунду Ховарда отпускает. Здесь не место злости и гневу, но промозглая дрянность, названная ужасом, будет карабкаться изнутри, рвать органы, заставит захлебываться кровью. Это даже не больно. Попросту бесчувственность, мозг блокирует все, что не понравится. Но Доминику не в кайф стоять в пустой комнате и пялиться в ноутбук, откуда идут записанные на диктофон крики. Его обдурили. Его обвели вокруг пальца. Экран ноутбука прежде был серым, сине-черным, без претензий на жизнь. Но звуки стихли, прокралась вспышка. Милая мордочка была виновницей выключенной записи. Она же отвечала за программу, своим появлением нажимая «пуск». – Доброго дня, господин Ховард, – говорят по-немецки. Тот ведет бровью, ни черта не понимая, и напрасно целится в Ксенон. Она ведь не почувствует ни-че-го! – Вы опоздали, – сообщают ему спокойно. – Какого хера? Где Токио? Доминик строит из себя хладнокровного, и если бы в данный момент он был убийцей, у него получилось бы великолепно. Но он понимал, что пришел сюда на правах подножного корма. Он был жертвой, и его колени дрожали, руки страдали от пота, сжимая рукоятку пистолета. Оружие ему не поможет. Против него применяли нечто гораздо более сильное и серьезное. – Расслабьтесь и дышите спокойно, – улыбнулись ему с экрана. Механические губки сделались потрескавшимися. Величайший симбиоз двух умерщвленных душ… – Я ненавижу, когда со мной обращаются грубо. Ох и спиздела же ты, тупая шлюха! – Токио еще живой. Ховард сглотнул. Он знал, что был не в той ситуации, когда можно было начать громить комнату и выдвигать условия. – Вы здесь за этим? – Мне предложили встречу, – выпихнул из себя Доминик. – Я здесь, чтобы встреча состоялась. – Значит, вы пришли за наказанием, но не спасать друга? – Ксенон хихикнула. Тяжело. Возьми себя в руки, не будь пиздой! – Я пришел получить все. – Так не бывает, – отрицала техника. – Невозможно получить все и сразу. Тя-же-ло. – Опустите пистолет, бога ради. Я вас вижу, – попросила Ксенон. Доминик был послушен, но оружие не выпустил, лишь перестал целиться в ноутбук. Его рука обмякла. Страх твердел. На него смотрели. И им нравилось наблюдать за ним. – У вас есть фантастическая опция выбора, господин Ховард. Только один пункт, но все же выбор. Готовы? – Готов. Ни черта. Но только на одно биение сердца Доминик засомневался. – Вы или Токио? – прозвучало громко. – Что? – Вы или Токио? – В каком смысле? – Вы или Токио? Убить или спасти? Доминик сжался, рукоятка скользила между пальцами. Он вот-вот задохнется. – Я, – решительно заявил Ховард, как-то подсознательно надеясь, что получит пулю в лоб. Ему так все осточертело. Он нашел себя потерянным. – Браво, – почти аплодировала глупая Ксенон. Она отыгрывала по сценарию на пять с плюсом. – Тогда, должно быть, вы хотите посмотреть на бедняжку Токио? – Я хочу забрать его живым. – А это уже не вам решать, чего вы хотите. Закричать про себя, осмотреться по сторонам. Какая, блять, тактика? У Доминика даже не было плана! Он гнался, накаченный истерикой, первобытными эмоциями, страхом. Он не успел обдумать своих поступков, действий. На то, сука, и был рас-чет! – Блять, – выдохнул он. Бездарность. – Блять, хочу посмотреть. Потому что выбора больше не оставалось. Ведь ему выдвигали условие в один пункт. Оно закончилось. Сейчас закончится и весь здравый смысл. Ни слова больше. Ксенон исчезла, будто ее никогда и не было. И Доминик мог распасться на атомы в этой жаркой, прогнившей от духоты комнате, в которой больше не существовало криков. Мог бы, но пришлось стоять на ногах. Даже когда переменился экран. Даже когда Ховард узнал Токио на первом плане. Веревка, ожоги, ссадины по всему телу. Эту пиздецовую картину невозможно спутать – Токио. Заломленные руки, синяки на шее, пунцовые пятна, россыпью положенные на груди и плечах. Скелет, отщепенец. Но кто стоит такой же грудой костей позади? Кто, сделав из своей личности тайну, прячась под маской, кто держал бессильные детские руки и трахал это хрупкое тельце? Ховард готов был поклясться, что уже видел эту сухость и ходячую смерть! Пошла трансляция звука. Начиналось самое интересное. – Блять, – выдохнул Доминик, и ему казалось, будто он произнес эти слова ебейше громко. Но комната заполнялась лишь страдальческими стонами. Погодите, но? Кажется. Токио. Нравилось? Внимание на экран. Кадр заслуживает вашего внимания. Ховард глотает лед. Он принимается глодать самого себя. Его принуждают смотреть. Потому что у него больше нет выбора. Мэттью довольно обходителен: он успевает ласкать мальчишку между приступами особой грубости. Ему не жалко ни укусов, ни шлепков, ни ударов – такую амплитуду, чтобы замахнуться и впечатать ладонь в тощую задницу, себе не позволял даже Ховард, хотя они с Токио многое обговаривали. Мэттью довольно обходителен. Даже как-то мерзко смотреть на это проявление животной страсти, здесь частично замешана неуместная влюбленность, желание получить все до конца, кокетливая боязнь остаться в стороне. Токио гнется, выполняя послушно. Он не любит наказаний, которые не входят в перечень дозволенного. Но трахаться с Беллами на камеру для него – история триумфальная, эпизодическая победа. Пик его службы. Апогей его ненависти к Доминику. Через пару секунд Ховард поймет, что Токио его предал. А пока Мэттью продолжает вколачиваться в мальчишку, по-хозяйски держа его задницу, двигаясь пальцами выше, обводя позвонки. Беллами получает ебическое удовольствие. Он откидывает голову, то и дело шумно сглатывая. Доминику этого не слышно, но как же часто и горячо дышит Мэттью, вы бы знали! Как же зашкаливает чертово возбуждение. Он не может насытиться Токио, не прекращая бесконечную гонку за кайфом. Физически Беллами плотно привязан к полу, его держит гравитационное поле, но Мэттью далеко не здесь. Он сошел с планеты и отправился далеко за пределы ебаной вселенной. Он растворяется в мальчишке, лакомясь каждым кусочком его прожженного тела. Он парит, летает, он тонет в экстазе. Закатываются глаза, учащается пульс. Скачет картинка. Токио так сладко стонет. Мальчишка плотно цепляется за подоконную доску и широко раскрывает рот. Ему более чем хорошо – уместного слова подобрать невозможно, запас иссяк. Воздуха не хватает, но Токио ловит каждый толчок Мэттью и насильно сжимает терроризируемые мышцы вокруг его члена. Мальчишке нравится контролировать процесс, хотя он здесь и не главный. В этом они с Беллами похожи. На том и сошлись. Мэттью проходит ногтями по ягодицам Токио, оставляя смачные царапины. Крик, шлепок, еще один! Еще, еще, ещ-ще! Нам. Так. Нравится. Грубость. Начинает трясти. Мелкими мурашками от самых ступней и ввысь к мозгу трогается дрожь – она говорит, что пора заканчивать это дело. Ерзать бедрами, класть свое тело в чужие руки. Казалось бы, ничего необычного. Но кровь сгущается, становится сложно контролировать себя, хочется закричать. Хочется, чтобы разрешили трогать. Хочется вылизать все, что накапает на пол. Быть ковриком для ног. Лишь бы Мэттью позволил снова ощутить весь тот прилив. Превосходство над Домиником. Значимость. Сжать напоследок. Зарычать, подать голос. Маска не сползет, Ховард ничего не узнает. Но поймет, что Токио продал всю информацию и все то, что они пережили вместе. Придется сглотнуть. Безотчетно двинется пистолет. Мэттью черство затухает в Токио, цепляясь за его пластмассовые плечи. Пальцы жмут и уродуют, но мальчишке нравится. Пальцы хватают кожу, чтобы та багровела. Так и до внутреннего кровотечения недалеко, но все сгустки вдруг оказываются внизу, когда Беллами кончает в Токио. Когда Токио ломается, инстинктивно кидается на подоконник, весь сломленный. Он не знает, что чувствует, но такое у него впервые. И он кончает сквозь боль, даже без вынужденного касания к покрасневшему члену. Он кончает, горделиво закидывает голову и упирается в камеру. Чтобы смазать серое бледное лицо Доминика самым гадким дегтем. И Ховард ловит этот взгляд, и весь мир вокруг распадается, по крупицам превращаясь в пыль – в нее рассосется и Доминик. Вселенная всхлопнется с тем же смачным треском, каким Беллами закончил в Токио. И эти глаза, теперь не щенячьи, но глаза священного покровителя и предателя одновременно, Ховард будет помнить до самого последнего вздоха. Его пальцы немеют, но он находит в себе силы схватить пистолет и сделать опрометчивый шаг назад. Ноутбук затухает, трансляцию завершили. Вместо нее перед Домиником пошла уже знакомая свистопляска. И все уже знакомые карточки вдруг затанцевали, стали бегать, сгорая в бреду от собственного существования. От самого факта, что эти отредактированные снимки были делом рук Токио. Эти тела, запечатленные в безмолвном кадре, появились на бумаге благодаря Ховарду. Обезумев, Доминик окончательно дает сбой. Фотографии бесконечно долго застревают в его сознании, рушится картинка, реальность оказалась так ограничена. Все сводит, хочется кричать. Ховард берется за глотку, весь ледяной от пота. Он поднимает пистолет над головой, не в силах смотреть на зацикленный экран. Шаг назад. Грубость. Лихордка. Палец на курок. Разом темнеет, ноль реакции, ни секунды на то, чтобы зайтись от паранойи. Стены пропадают, гаснет звук. Казалось, что никогда ничего и не существовало. И полные ненависти глаза Токио гаснут во мраке тотальной пустоты. Реванш. Долгожданный вакуум. Жаль, пока не бесконечный.