Солнечный столб

В мансарде было страшно. В мансарде было одиноко. Это была мастерская – не дом. Настоящий дом был у них очень давно, в Столице. Там были золотистые стены и широкая низкая кровать, и обложенные подушками кресла, и ковер с длинным ворсом, в котором утопали ступни. В мансарде кровати не было – только заваленный книгами диван. И ванна. Ванна была из мрамора, поверхность эмали – гладкой и холодной, она едва согревалась под прикосновениями пальцев – холодных, длинных и нервных, с заметно выступающими суставами. Однажды Пётр решил, что наполнит ванну, когда жизнь станет совсем невыносимой. С тех пор она оставалась пустой. Чтобы набрать воды, нужно было спускаться из-под крыши вниз, к колонке. Выходить на улицу запретили два дня назад, и с тех пор Пётр тихо сходил с ума. Он осторожно забрался в ванну, свернулся на дне, словно в гнезде. Обнял себя за плечи, как делают только измученные одиночеством люди, когда знают, что никто другой их не обнимет. Вечерело. Закатный свет пробивался сквозь щели в заколоченных окнах и был тревожно-красным. Он пугал Петра, и тогда Пётр закрыл глаза. И услышал голос. Голос звучал словно внутри его собственной головы. Пётр испуганно вскинулся, показавшись над краем ванны. И понял запоздало, что голос был мужским, глубоким и низким. А потом узнал его. В двух шагах от ванны, в ореоле закатного света, виднелся до боли знакомый силуэт. Длинное скуластое лицо, орлиный нос, смоляные локоны. Он одевался очень просто и редко улыбался, в уголках глаз залегли морщинки, смягчая острый птичий взгляд. – Здравствуй, Петя, – произнес негромко Фархад. Приблизился бесшумно и опустился на пол у края ванной, так что головы их почти соприкоснулись. – Брат хотел прийти ко мне. Но из домов никого не выпускают, – проговорил Пётр медленно, вслушиваясь в звучание собственного голоса. Комната мягко поглощала звук, не давая эха, как бывает в нежилых помещениях. Жизнь еще теплилась здесь, среди исчерканных чертежей и пустых бутылок, среди незавершенных форм и болезненного жара, которым дышали сквозь стены жирные пятна, разросшиеся на фасаде снаружи. Взгляд у Фархада был спокойный и доброжелательный. Его присутствие наполняло комнату почти забытым уютом. Смуглая ладонь легла на плечо Петра. Пальцы у него были горячие и жесткие от мозолей, с остриженными под корень ногтями. Пётр помнил их очень хорошо, склонил голову набок, глядя искоса, по-птичьи. Фархад улыбнулся ему уголками губ, бережно погладил виднеющуюся в разрезе рубахи ключицу. Его касания были мягкими и деликатными, от них по телу расходилось тепло, доходя до самого сердца, чего никогда не выходило добиться от алкоголя. – Я... Я помню, – произнес наконец Пётр. Робко, замирая после каждого шага, он возвращался в прошлое. – Помню, как мы стали спать все вместе. Фархад глядел на него внимательно светлыми своими ястребиными глазами. И заговорил неторопливо, словно у них в запасе было всё время мира. – Это было поздней осенью. Стояли холода, ты сильно мёрз и никак не мог уснуть. Я пришёл к вам в постель. Андрей подвинулся, освобождая мне место. Ты лежал между нами, согреваясь. Было темно, и можно было ничего не говорить. Пётр медленно кивнул. Это было, действительно было. Они были молоды. Они были счастливы, и это не могло исчезнуть, быть погребенным под глухим и тяжелым, словно далекий залп, ударом о землю. – Я… Я был счастлив, когда вы обнимали меня с двух сторон. А потом всё случилось само собой. И мы занялись любовью. Его голова склонилась набок и легла на плечо Фархада. Тот ласково провел ладонью по отросшим, спутанным волосам. – Мы с Андреем готовы были ради тебя убивать – и умереть. Ему трудно было доверить тебя мне. Но когда начались гонения, и в мастерскую пришли, он всё же сумел это сделать. Потом настала та осень. И когда вы оба стали моими – я испытал такое счастье, такое чувство завершенности, которого не испытывал никогда раньше и никогда уже не испытаю. Губы Фархада коснулись виска Петра, голос его становился всё тише, убаюкивая, и благодаря ему получалось верить – то, что было между ними, не исчезло бесследно. Пётр проснулся от холода. Вяло пошевелился, поднял тяжелую голову. Шея была как деревянная и немилосердно болела, словно всю ночь он пролежал на прозекторском столе. В комнате было тихо. В комнате было пусто. Очертания предметов терялись в стылом утреннем сумраке. Пётр вдохнул запах запустения, масляных красок, бумаги, оплавившегося воска и пролитого твирина, пропитавшего рассохшиеся доски. Затрясся, мелко, всем телом, едва справляясь с подступающими к горлу рыданиями, ткнулся лбом в подтянутые к груди колени. А там, над крышами, солнце пробилось сквозь затянувшую небо пелену туч, проникло сквозь щели в заколоченных окнах, по-сентябрьски теплый свет лег поцелуем на бледный высокий лоб. Пётр пугливо поднял голову, сощурился. Пылинки кружили в солнечном свете и были золотые, словно искорки в глазах Фархада, когда тот улыбался. Солнечный столб прошил комнату насквозь, вспыхнул золотом всегда молчащий рупор патефона. И тогда Пётр вспомнил. Вспомнил. Медленно, как во сне, он выбрался из ванной. Пальцы нервно шарили под одеждой, пока не наткнулись на вещицу, которую он носил с собой уже несколько лет: небольшой ключик с нацарапанной на нем буквой «Ф» из темного, кое-где поржавевшего металла, отражающего свет под странными углами. Подрагивающими пальцами Пётр нащупал на боку патефона замочную скважину. Ключ соскальзывал, и вставить его удалось только с третьего раза. Поворот против часовой стрелки, и внутри что-то щелкнуло. Затаив дыхание, Пётр выдвинул небольшой ящичек. Внутри на вытертой бархатной обивке лежала единственная памятная вещь, оставшаяся от Фархада. Подвернулась под ногу пустая бутылка, Пётр споткнулся, рухнул на колени. Бутылка покатилась в сторону, ударилась со звяканьем об изогнутую ножку. Он не обратил на это внимания. Он стоял на коленях на замызганном ковре, и крупные слезы подрагивали на ресницах. Он вытирал глаза рукавом, чтобы ни одна не сорвалась вниз. Старая фотография выцвела, хотя хранилась все эти годы вдали от человеческих глаз, покрывающий рамку лак пошел трещинами. На фотографии они были втроем. Они были совсем молодые, и Фархад впервые повез их на море. Была весна, стылая и сырая. Закат. Они гуляли по побережью, когда в одночасье широкая полоса света простерлась от солнца вверх, прошивая небо насквозь и растворяясь в высоких перистых облаках. Море было холодным и неприветливым, тяжёлые волны плескались у самых ног, а они стояли, соприкасаясь плечами, и смотрели на солнечный столб до тех пор, пока не стемнело. У Фархада горели глаза, он указывал рукой вдаль, туда, где нельзя было разглядеть другого берега, и с жаром рассказывал о том, что у него на родине, где земля очень скудная и почти ничего не растет, в это время среди бесконечного моря чахлой травы распускаются алые тюльпаны. Вокруг Города не росло тюльпанов, но Ласка взяла в привычку всегда приносить на его могилу красные цветы. Прижав фотографию к груди, Пётр сжался в комок, раскачиваясь из стороны в сторону. Слезы сплошным потоком текли у него по щекам, но от этого, казалось, становилось легче. А радостный утренний свет струился в окна, разгораясь всё ярче и согревая своим невесомым мягким теплом, и измученному архитектору чудилась в нем редкая, как солнечный день поздней осенью, улыбка, и родной голос, шепчущий: «Я простил тебя».