Они есть

Эндрю не проходит все положенные стадии принятия неизбежного. Он зависает на опасной грани между гневом и торгом и не может никак предсказать, когда стрелка снова сменит своё направление. С лживым сучонышем Джостеном нужно быть начеку, нужно бдить, смотреть в оба, провоцировать и подначивать осторожно, чтобы проверить границы, измерить предел, приловчиться и вывести его из себя, расшатать его хвалёный самоконтроль, соскоблить фальшь, обличить, уничтожить. Он считает, что сумеет, что впрямь способен. А потом видит его глаза — не карие линзы, удобные, неприметные, подходящие для зарвавшегося говнюка в бегах, у которого в сумке с минимумом необходимых вещичек куча бабла. Голубые радужки режут честностью, крошат на куски. Он начинает надеяться: вдруг не то, вдруг его пронесёт, не заклинит, не вышибет напрочь мозги от новичка — слишком смелого, дерзкого, бесстрашного для загнанного паранойей. Бесполезно. Эндрю наблюдает за тем, как ублюдок упрямится, как отталкивает, отвергает любые попытки подобраться к нему, найти ключик и вскрыть уже наконец этот слой наносного, содрать приставшую маску с мясом. Джостен не ведётся, мешая враньё с правдой столь искусно, что бесит, выводит на раз из себя, раздражает, нервирует... интригует. Он разрешает ему задавать вопросы и спускает на тормозах то, за что других не стал бы терпеть и секунды. Они играют с не меньшим азартом, чем на поле, жонглируя секретами, открываясь, выворачиваясь наизнанку — дело дрянь по шкале отбросов с хроническим недоверием, конечно, а не нормальных людей. Он говорит себе: это пройдёт, он разгадает ребус, решит задачку и ухмыльнётся с триумфом, превосходством и радостью, и уйдёт, бросит глупую затею стать ближе, потому что Нил не заинтересован, и поэтому он никогда не пересечёт черту, ни за что не посмеет. Эндрю очерчивает пальцами его шрамы и встречается с ослепляющей яростью, как со старой подружкой. Приветствует её глухим рыком, что вот-вот вырвется наружу. Сцепив зубы, изучает каждый, повторяя: один прокол — и Нил всё поймёт, Нил отстранится, замкнётся, залезет в свою скорлупу, отскочит трусливым зайцем, и это уже не исправить. Эндрю теряется, пытаясь не думать, что сердце скоро пробьёт грудину насквозь, оно колотится чересчур быстро для того, кому наплевать. Шрам у основания горла, закрученная вязь, спускающаяся к ключицам, следы от порезов, ожогов и пуль. Блядство, так много. А гадёныш молчит, боясь пискнуть, издать хоть звук. Чувствует: одно неверное движение — и кранты. Умненький, сообразительный Джостен. Эндрю хочет его защитить. Нутро ноет, и крутит кишки от одной лишь мысли о том, что его найдут и прикончат. Он держит всё под контролем, глаз с него не спуская, он держит слово, понемногу слезая с дури, как и обещал. Он варится в пекле в рехабе, но возвращается в Пальметто. Он побеждает. И почему-то внезапно бессилен. Растерян. Обескуражен. Ему не нравится тон, ему не нравится эта улыбка. Что-то не так, он уверен, но среагировать не успевает. Стоит побитой, преданной псиной и едва не скулит, едва не лезет на стенку, и глохнет от истошного вопля инстинктов: что-то, сука, пошло не по плану, Нил не сказал, Нил всё решил, и он может уже не вернуться. В голове эхом звенят три пиздецки искренних слова, жужжат на повторе, зудят и мешают, сводят с ума, и он слышит их постоянно, снова и снова, пока крыша не слетает с болтов, позволяя ему провалиться в гнев по новой, ощутить пекущую ярость, ощутить так сильно и ярко, так упоительно остро, а потом замереть и осознать в полной мере — конец. Он не выживет, если Джостен умрёт. Вот и всё.