Love, people, caipirinha

Фильм, конечно, выстреливает. В этом нет ничего удивительного, если смотреть со стороны, потому что в нём поднимаются табуированные в Голливуде темы, а запретный плод, как известно, сладок. В этом вся прелесть инди – у них практически нет запретов, а то, с какой патетикой Лука подошёл к съёмкам, даёт фильму сто очков вперёд. Наверное, именно поэтому Генри предпочитает блокбастеры – с их фальсифицированными отношениями и карикатурными постельными сценами. Так проще – знать, что это легко можно выбросить из сценария и сюжета – и ничего не изменится. В инди всё хуже, потому что нужно не просто отыграть – прожить. Хуже, потому что потом тысячи людей будут выдавать желаемое за действительное. Они уже это делают, стоит именам Арми и его партнера по площадке (как он его зовёт? Тимми?) появиться в одной строке. Киноманы сходят с ума. Не потому что фильм получился действительно хорошим, а потому что они нашли ожившее табу в реальности. Воплотили все свои желания, тайные фантазии в настоящих людях. О том, что может пострадать чужая личная жизнь, они, естественно, думать не хотят. Это как срыв сургучной печати с оттиском тайной канцелярии: едва ли кто-то, прочитав секретное письмо, сможет – или захочет – забыть о том, что узнал. Проблема в том, что продюсеры будто специально размахивают компрометирующим материалом у всех под носом: только поглядите, как они смотрят друг на друга, как тесно общаются, как Арми поддерживал своего коллегу во время съёмок и продолжает поддерживать, они как братья, какое откровение, между ними потрясающая химия, которую они так точно и кропотливо передали на экран… Химия. Тихое нервное шипение. Активная реакция толпы на пассивные несочетаемые компоненты. Какое глупое слово. «Арми выглядит уставшим». Генри это отправляет поздно вечером, почти ночью, в угаре усталости, даже не задумываясь – просто заходит на личную страницу Элизабет и по привычке нажимает на чат. Мысль выливается в сообщение – и уходит без права возврата. И непонятно, что хуже: то, что Генри не написал даже банального «привет», или то, что он в принципе написал это Элизабет. Без задней мысли. То, что наболело. Но больше удивляет, что стоит отложить телефон, как экран загорается вновь. Генри честно не спешит проверять сообщения, просто рука сама тянется – профессиональный рефлекс. «Они только вернулись из Торонто, – читает он, и почему-то между строк, но слишком явно, видит обеспокоенность Элизабет. И ощущает собственную тревогу. – Он на грани. А я не могу всё время находиться рядом». Генри хмурится. Он знает правила этой семьи и знает, что Арми никогда не остаётся один: обязательно должен быть кто-то из близких – друзей или родных. Иначе он начинает в порыве безумства творить странные вещи. Точнее, не так: из-за уязвимости, скрытой за напускной бравадой, он начинает творить всякие сумасбродства. Поэтому важно знать, кто рядом с ним. Важно знать, что с ним вообще кто-то есть. Генри кусает губу, нервным порывистым жестом встрёпывает волосы и печатает – вжимает пальцами в экран свой заполошный пульс: «С ним Ники?» Элизабет отвечает почти сразу, словно ждала: «И Лука». Через полминуты добавляет: «Закончу с делами и тоже вылетаю». Генри хочет написать «а как же его новый коллега? Как его там? Тимоти?», но почему-то откладывает телефон на журнальный столик рядом с диваном и прикрывает ладонью глаза. В свисшую с дивана руку настойчиво тычется влажная сопатая морда Кэла, и Генри не глядя зарывается в его шерсть пальцами, ворошит густой мягкий подшёрсток, треплет за ухом – и тяжело вздыхает. Конечно, Кэл даже не догадывается и не осознаёт, что гложет хозяина, но, наверное, этому хорошему мальчику и не надо – пусть лучше смотрит своими красивыми печальными глазами и понимающе молчит. Ведь дело в том, что Генри сам не может объяснить всё то, что происходит с ним, с Арми… что происходит между ними. Или правильнее сказать, что между ними не происходит. Острая нужда оказаться рядом, крепко обнять, соприкоснуться кожей и ощутить друг друга настолько велика, что становится навязчивой идеей, почти манией: ничего не стоит выведать через продюсеров, какие города у Арми будут следующими в пресс-туре, подгадать окно в съемках и слетать, просто чтобы увидеть, увериться, что всё в порядке, убедиться, что он всё такой же — и чёрт с ним, будь что будет, ведь важно хотя бы на миг снова оказаться рядом; но здравый смысл раз за разом берёт верх. Или страх. Или ещё тысяча и одна причина, которые Генри может взять из воздуха, чтобы себя осадить. Потому что есть желания, которым можно потакать — маленькие слабости, бытовые хотелки, вроде пары пинт пива на ужин или сочного вкусного бургера после целой недели съёмок напряженной экшн-сцены; и есть желания, пойти на поводу которых — значит разрушить привычный уклад, подвести под черту всё то, что строилось долго и кропотливо, всё то, что не должно быть нарушено, иначе личный конец света неминуем. Это желания, которые становятся необходимостью, недостижимой целью или мечтой. Иногда — всё сразу. Главное — не быть алчным в этом желании, не быть грубым, жестоким и эгоистичным, уметь вовремя отступить и позволить жизни идти своим чередом. Быть может, благо, что Генри этому научился. Отпускать сложно, но необходимо, особенно когда желаемое уже кому-то принадлежит. Но... Но. Генри нащупывает ладонью отложенный телефон, включает — никаких новых оповещений о сообщениях — и снова находит свежие фотографии из пресс-тура: улыбчивый, светящийся, полный какого-то нереального очарования Арми сразу притягивает взгляд — на дорожке (Генри стопроцентно уверен) он однозначно купается во всеобщем внимании. Импозантный, привлекательный, благородный мужчина. Центр внимания. Центр чьего-то мира. По сравнению с ним хлипкий, угловатый, какой-то тщедушный Тимоти смотрится не то чтобы смешно — нелепо. Не тактильность — прилипчивость, не смущение — неуклюжие наигранные ужимки, не улыбка — холодная усмешка, равнодушный оскал зазнавшегося ребёнка, уверенного в своём успехе. Всё, чего он хочет и чего добивается, – всеобщая любовь. Генри это хорошо знакомо, потому что... Потому что. За свои скрытые мотивы сразу становится стыдно. Поэтому Генри предпочитает не думать о том, что было до встречи с Арми, ведь единственное, что имеет значение – насколько знакомство с этим парнем его изменило, заставило подумать о том, что действительно имеет значение. Наверное, общение с Тимоти тоже могло бы дать положительный результат: мальчику нужен эталон, чтобы стать не только хорошим актёром, но и достойной личностью. Проблема в том, что кроме жадности Генри в нём не видит ровным счётом ничего. Арми в этом театре абсурда занимает особое место. В плохом смысле. Нелепый фон, на котором восходящая звезда с пока ещё неизвестным именем должна засиять. Они не понимают, что делать Арми для кого-то фоном глупо, потому что этот парень просто не может не быть заметным — слишком яркий, только посмотрите на него, разве он не ослепляющий? разве не поразительный? разве он может быть хуже? Генри усмехается: конечно нет, Арми, даже если захочет, просто не сможет стать менее заметным. Дело не в его росте и даже не в характере — хотя сложно не заметить любвеобильного ретривера, которого многие хотят если не погладить, так рассмотреть поближе, — но в том, что у него потрясающая, сногсшибательная харизма. Он обожает весь этот мир, и мир отвечает ему взаимной любовью. Никакой жадности или ревности: надо просто принять факт, что Арми – ни для кого, но для всех: с душой нараспашку, широкой улыбкой и мыслями, танцующими в его голове макабр. Просто удивительный, поразительный, чертовски необходимый. Синица, поющая для всего мира, которую хочется лелеять в руках, но всё, что остаётся, – оставить дверцу её клетки открытой. Подарить не мнимую, но настоящую свободу, дать понять, что в любой момент она может упорхнуть – а ты останешься, здесь, сейчас, наедине с собой, и всё, что сможешь, – ждать свою синицу обратно. Даже зная, что она может никогда не вернуться. Генри проводит по экрану – щеке Арми – большим пальцем, гладит так трепетно, словно правда касается тёплой колючей кожи. Арми на фотографии улыбается, но если присмотреться, если знать, на что смотреть, можно увидеть и лёгкую панику в глазах, и усталость, скрытую за длинными ресницами, и напряжённость. Ещё: лёгкую неприязнь и желание исчезнуть – или всё скорее закончить. Тимоти, обнимающий его за талию, выглядит паразитом, вцепившимся не в хозяина – в желанную добычу, но Генри не может сдержать скупого смешка: сколько за него не хватайся, малыш, ты никогда не сможешь удержать Арми. Ни ты, ни кто-либо ещё, похожий на тебя, потому что паразитировать – это всё, что ты можешь. Боясь отпустить, закрывать клетку – вот, как это выглядит; подбивать крылья, чтобы не дать улететь. Ты ведь такой жадный. Глупый, трусливый, жалкий мальчик. Генри усмехается и, прикрыв глаза, мельком касается пересохшими губами гаснущего экрана – ровно там, где остаётся неподвижный улыбчивый рот Арми. Это обещание. Или заклинание – чтобы у Арми нашлись силы выдержать всё это. Генри знает: он почувствует. Или узнает – через Элизабет. Может, даже напишет. И Генри не отпустит его, пока не убедится, что всё хорошо. А пока пусть Тимоти думает, что удержит Арми. Переворачивая гаснущий телефон экраном вниз, Генри вместо ревности ощущает к этому глупому жадному мальчику только искреннюю, почти родительскую жалость.