Love, people, caipirinha

— И-и-илия, — старательно тянет Арми, хмурится, недовольно поджимает губы, трясёт головой — в общем, делает столько телодвижений за полминуты, что Генри просто не может скрыть глуповатой улыбки. Вопреки тому, что русский акцент у Хаммера получается потрясающим, русское имя собственного персонажа почему-то выходит произносить через раз. Конечно, это не столь важно для фильма, но Арми, как оказалось, педант и максималист по натуре, решил во что бы то ни стало научиться правильно выговаривать имя Ильи, а потому снова зависал за просмотром роликов на Ютубе и в трейлере с тренером по диалектам, чтобы обуздать неподдающееся произношению имя. — Лингвистическая экзекуция, — каждый раз неуверенно смеялся он, и Генри откровенно не понимал, что заставляет Арми постоянно возвращаться к этой его «экзекуции». Самому Генри — как британцу по рождению и американцу по роли — для фильма вполне хватало этого небрежного «Илия» с ударением на первый слог. Конечно, он тоже был педантом и максималистом, но озабоченность Арми правильным произношением всё равно ставила в тупик. И́лия. Илия́. Иль-я. Генри катал это имя на языке: оно горчило, как пороховые пары, отдавало привкусом прохладного металла, и мягко ворочалось на языке, как конфета. Оно растекалось во рту жидкой ментоловой начинкой, приставало к зубам, как ириска, и застревало в горле — как кость. Было в нём что-то далёкое, непонятное, чуждое, но оно, застрявши, играло в голове, как заевшая пластинка, и всё это — нарочито небрежно, но чётко, как выстрел — без промашки: Илья. Мелодичное, но жёсткое. Короткое, но плавное. Напевное, но которое всегда можно сказать рублено, как отрезать. Илья. Спустя время Генри произносит это имя — правда, лишь в уме — без осечки. Но почему-то голосом Хаммера. *** Эмоции на лице Арми сменяются со скоростью автоматной очереди, но, когда окончательно застывают выплавленной маской русского гэбиста, Генри кажется, что на него смотрит совершенно другой человек. Конечно он знает, что это Арми — всё тот же шебутной, неуправляемый, очаровательный, смешной, заводной Арми, — но, когда он из добродушного игривого ретривера превращается в вымуштрованную овчарку, навострившую уши и в любой момент готовую броситься по одному слову, что-то внутри — Генри не может дать этому «чему-то» ясного названия — пробуждает желание обернуть чужой поводок вокруг ладони и затянуть ошейник потуже. Не до удушья, не чтобы шипами — под кожу, но ощутимо, чтобы дать понять, кто здесь хозяин. А за послушание он бы его потрепал за ухом. И, скорее всего, даже назвал хорошим мальчиком. Щенок в теле бульдозера — так Арми описывает Илью. Эта несокрушимая мощь — пусть и по ту сторону камеры — может переломать одним движением шейные позвонки, но Генри думает лишь о том, что эта мощь по чистой — и справедливой — случайности оказывается по одну сторону с Наполеоном Соло, человеком хитрым, лживым, педантичным, но больше — способным усмирить эту силу, не подставляясь при этом. Страховочный трос. Защитный механизм. Ящик для страхов и грехов своего нового невыносимого напарника. Илья мог бы чувствовать себя в безопасности рядом с ним. Илья мог бы выплеснуть весь свой гнев и отчаяние в совершенно иное русло. О том, куда можно перенаправить всю неуёмную энергию Арми Хаммера, Генри всё-таки предпочитает не думать. *** Между ними всё-таки есть что-то общее, решает Генри. Это возможно понять только на каком-то подсознательном, подспудном уровне, потому что если смотреть поверхностно, Илья Курякин и Арми Хаммер отличаются друг от друга, как небо и земля, как лёд и пламя, как… сколько есть ещё штампованных сравнений о противоположностях? — и всё-таки Генри находит ту самую грань, тонкую, как растянутая леска, где Арми становится практически неотличим от Ильи. Или Илья от Арми. Конечно, это может быть лишь игра воображения. Вполне возможно, Генри просто хочет выдать желаемое — если оно существует — за действительное; но они проводят так много времени вместе, что Генри порой кажется: за семь месяцев он смог влезть Хаммеру под кожу, а потому — имеет право знать и хранить чужие секреты. Даже если ими не делились. Возможно, было бы проще, если бы Генри волновали вещи более приземлённые. Например, острые коленки Хаммера и его невыносимо длинные ноги, которые постоянно хотелось развести. Ещё лучше их было бы чувствовать на своих бёдрах или талии — но мечты имеют свойство исполняться совсем не так, как задумано, а одной конкретной драки в туалете, когда Хаммер — или Илья? — его всё-таки придушил, вполне хватило для острых ощущений. Вероятно, по этой причине Генри переключился на вещи более незримые, которые оказалось разгадывать почти так же интересно, как загадки древнеегипетских пирамид. Главное — со своего наблюдательного поста ему всё прекрасно видно. Например, Илью от Арми можно отличить по глазам: если у Арми они — чистейшая горная река, такая прозрачная, что даже в омутах видно, что прячется там, на глубине, то глаза Ильи — это море перед штормом, необъятное, полноводное, без берега и брода, но с подспудным стремительным течением: ступишь в такое — пропадёшь. Ещё Илью можно было узнать по губам. Не по вкусу — к сожалению, но по теням, залегшим в уголках его напряжённого, жёсткого рта. Улыбался он не натянуто, но с каким-то усталым снисхождением, словно каждый раз делал одолжение. Арми был другим. И губы у него были другими — расслабленными, улыбчивыми, выразительными. Безумно заманчивыми. Кажется, именно об этих губах Генри думал каждый день, и желание поцеловать их буквально сводило его с ума, а Арми, чёртов Арми каждый раз, когда Генри, как завороженный, опускал на его болтливый рот взгляд, улыбался так понимающе, словно всё знал. И был совершенно не против. Возможно, был бы против Илья. Но с этой проблемой предстояло справляться Наполеону Соло. Позы, манеры, акценты, привычки, улыбки, шутки — тысячи вещей, которые день за днём замечал Генри и кропотливо складывал в мысленный сундук, чтобы потом, когда пройдёт достаточно времени и эта странная одержимость поутихнет, высыпать всю свою сокровищницу и любовно перебрать каждый жест, взгляд и звук, одновременно отличающий и сводящий воедино столь разных людей. Все эти мелочи совпадали между собой как паззлы и складывались в нечто поразительное. Самой странной, впрочем, оказалась последняя деталь. Их имена. Засевшее в голове имя Ильи, произносимое голосом Хаммера, стало привычным, родным, работало на выдох и вдох, как метроном: Иль-я, Иль-я — к нему Генри обращался в моменты слабости и душевного хаоса, когда, например, Арми оказывался так близко, что дыхание перехватывало, или когда совершенно беспардонно забрасывал руку на плечо, приглашая пропустить вечером по пинте пива в приглянувшемся баре, или когда улыбался той-самой-хаммеровской-улыбкой, от которой сердце делало болезненный кульбит и разбивалось о рёбра. А потом Генри понял: всё это время он пытался заглушить совершенно другое имя в своей голове. Два слога — как два выстрела, в сердце и голову. Рычащий звук — дрожь на языке, сделать его мягче — ласково промурлыкать и не скрыть влюблённой улыбки. Если имя Ильи — освежающая мятная начинка, то имя Арми — солнечная шипучка, когда сначала кисло-сладко, а потом во рту становится щекотно и по-детски радостно. Оно, это имя, бурлило в горле восторгом, распирало грудную клетку невыносимой, щемящей, удушающей нежностью и сворачивалось урчащим теплом где-то под сердцем. Два слога — как признание в сокровенном, шаг до обрыва и бесконечный полёт. Если произносить — обязательно с придыханием, а обрывать — в стоне или поцелуе, не оставляя мыслей ни для чего остального. Ар-ми. В паузе — один стук сердца. Генри перекатывает его имя на языке и чувствует, что картина складывается полностью. *** — Мне кажется, они серьёзно думают, что мой прадед работал на КГБ. — Арми провожает интервьюера каким-то снисходительно-ироничным взглядом, затем — со вздохом трёт пальцами переносицу и только после этого поворачивается к Генри. Тот, наблюдая за уставше-обречённым Хаммером — не Ильёй, — никак не может избавиться от прилипшей к лицу улыбки, а погладить Арми, как насупившегося из-за разбитой коленки мальчика, с каждой минутой хочется всё сильнее. Если, конечно, этот замечательный мальчик не оттяпает ему руку. Арми не Илья. Но он может. — Или это месть за слухи о Кристиане Грее? Генри облизывает губы, опускает взгляд на сжатый рот Арми — интересно, как эти губы могли бы произнести его имя? — и улыбается. — Будем считать, что да. — Никогда бы не подумал, что ты такой мстительный, Кэвилл, — в притворном ужасе распахивает глаза Арми, но уже через секунду спокойно улыбается и устало хлопает Генри по ноге. Не задерживает прикосновение ни секундой дольше, чем того требуют приличия, хотя Генри борется с желанием припечатать ладонь Арми к колену своей. Но в павильоне и так много людей — осветителей, операторов, ждущих своей очереди журналистов, — поэтому всё, что остаётся, — улыбнуться в ответ и покачать головой. Быть может, прадед Арми и не работал на КГБ, но то, что в Арми живёт настоящий русский гэбист, Генри знает наверняка.