***
Умение держать себя в руках подчас выручало сильнее, чем полезные знакомства. Хотя бы потому, что никаких «полезных знакомств» невозможно завести без мало-мальского самоконтроля: несмотря на то, что Генри занимал позицию наблюдателя и предпочитал не вмешиваться в привычный ход событий (если не считать тех моментов, когда наружу прорывалась его сущность ботаника и задрота), для того, чтобы выйти из себя, порой хватало малейшей искры. Окончательно взорваться мешала разве что пресловутая британская вежливость, неискоренимая замкнутость и нежелание разбираться с последствиями. Ко всему прочему, сохранять самообладание отлично помогали силовые тренировки, работа и «Гиннес»: когда нет сил даже на то, чтобы встать с дивана, никому бить морду тем более не хочется. Самоуверенные и наглые журналисты просто были частью профессии, и если поначалу они вызывали профессиональный дискомфорт – неудобные или провокационные вопросы, хамство, попытка сунуть нос не в своё дело, выведать даже окольными путями интересующую информацию, – то со временем от взаимодействия с ними Генри стал испытывать только глухое раздражение, и то – изредка. Профессия выжигает. Любезность – отличное прикрытие для равнодушия. И хотя неудобные вопросы по-прежнему оставались неудобными, опыт научил отвечать на них с достоинством (и не краснеть от заголовков в «жёлтой прессе»). Промо-тур «Агентов» вносит в отработанную схему свои коррективы. Генри честно не знает, кого винить: себя, журналистов, слухи или чёртового Арми Хаммера. Наверное, последнее, потому что, ну, разве вообще возможно не отвлекаться на этот поразительно восхищённый взгляд и игриво-подстрекающую улыбку? Вообще-то проблема в другом. Проблема в том, что интервьюеры повторяют одни и те же слухи, мусолят одни и те же темы, делают недвусмысленные намёки и из раза в раз переводят разговор на «Супермена» или, того хуже, на «50 оттенков». Когда это случается в первый раз, Арми делает лицо восторженного щенка и смотрит так… так, что Генри неожиданно забывает слова. Это никак не связано с увлечениями Хаммера. Это явно не связано с тем, что они действительно говорят о роли в «Оттенках». Арми просто как всегда прикалывается, дурачится и хохмит – чтобы разрядить обстановку, сбросить напряжение, отвлечь. Высмеять вопрос. Генри знает. Он никогда не просит, не уславливается, даже не смотрит в его сторону – но Арми всё равно поступает так, словно чувствует его состояние. Словно у него всё под контролем. Довести ситуацию до абсурда как до логического конца – вот его стиль обороняться; поставить интервьюера в неловкое положение, ответить той же монетой. Никакой дипломатичности – с одной стороны. Но с другой – умение выкрутиться из неудобного положения, обратить всё в шутку, снизить накал. Дурачество, уживающееся с харизматичностью. Вспыльчивость и эмоциональность, существующая бок о бок с благоразумием. Порой Генри кажется, что в Арми уживаются два совершенно разных человека. И узнать хочется обоих. До дрожи. До потери контроля. Отчаянно. Необходимо. Арми, наверное, об этом не догадывается, а если и догадывается, если и знает, – делает вид, что ничего не происходит: широко приветливо улыбается, подмигивает и сокращает дистанцию до минимума – не касаниями даже, присутствием. Он не врывается в личное пространство – Генри сам его впускает, чтобы Хаммер был рядом, на расстоянии вытянутой руки – или того ближе; чтобы Генри мог вблизи смотреть, как складываются лучики морщин у глаз, когда Хаммер смеётся, как вздрагивает его кадык, как дрожат золотящиеся ресницы – и его губы, губы, чёрт возьми… – Парни, мы ненадолго, – говорит Арми после очередного интервью, даёт отмашку координаторам и, впихнув в руки Генри пачку «Данхилла» (явно выпрошенную у кого-то из персонала), выводит на задний двор – перекурить. Неожиданная – и долгожданная – минута затишья позволяет Генри прийти в себя и привести мысли в порядок, пока Арми прикуривает сигарету, стреляет задумчивым взглядом из-под ресниц, но смотрит куда угодно, только не на него. Красивый. Ещё красивее, когда такой вот: задумчивый, предельно серьёзный, собранный. Как не от мира сего. Разительная разница между тем Хаммером, который с воодушевлённым видом доказывал, что они каждую свободную минуту говорят о несостоявшемся Бэтмене, и что Генри обязательно примет предложение на роль в «Оттенках», и теперешним Арми, который тонкой струёй выдыхает сигаретный дым, хмурится на солнце и облизывает пересыхающие губы. Генри тяжело выдыхает: о каком самоконтроле вообще может идти речь, когда Арми такой?.. такой. – Стеф Майер пишет подростковый бестселлер, – начинает Хаммер, когда Генри зажимает сигарету уголком рта и тоже прикуривает, – представляя тебя на месте главного героя. Джеймс пишет фанфик и в угоду, м, продаваемости меняет имя персонажа, его экранизируют как оригинальную историю и на главную роль рассматривают тебя. Я даже не знаю, где здесь смеяться. – Он долго расслабленным ртом выдыхает дым, сощуренно смотрит куда-то в сторону, а потом невесело усмехается, как-то разом поблекнув, но не утратив привычной уютной теплоты. – Извини за провокации, – глухо бормочет он, стряхивая с сигареты пепел. – Понимаю, тебе неприятно, но они не хотят слышать… дипломатичные ответы. Для них это скучно. Вот дурной, думает Генри, пряча улыбку за щепотью, которой обхватывает сигарету. – Вообще-то ты делаешь эти интервью как минимум выносимыми. Хаммер удивлённо поднимает брови и хлопает ресницами. Забавный. – О, вот как? – Его пальцы, удерживающие сигарету, скрывают игривую улыбку. – А как максимум? – Нескучными и смешными. – Генри cщёлкивает пепел сигареты, кидает взгляд исподлобья на молчаливого Хаммера и улыбается: когда тот слушает – это завораживает едва ли не больше, чем когда он без умолку болтает. Потому что внимательный Арми – это послушный Арми, такого грех упустить; такого – только приручать: опустить ладонь на затылок, пропустить сквозь пальцы его волосы – мягкие, Генри знает, мягкие, – и придвинуться ближе, вплотную, чтобы ни дюйма больше. Только это всё – если хотя бы на миг ослабить контроль. Но секундное допущение заставляет сильнее наступить на горло своим желаниям. – У тебя точно всё в порядке? – взволнованно интересуется Арми: взгляд у него блестящий и обеспокоенный; наверняка снова болтал о чём-то своём, пока Генри отвлекался на его подвижный, улыбчивый, соблазнительный, ласковый рот и думал, как бы подтвердить свою догадку. – Да… – отвечает Генри, и голос неожиданно подводит, сипит. – Да, – повторяет, откашлявшись. Хаммер смотрит недоверчиво, но мягко, словно пытается влезть ему в голову; поэтому Генри сдаётся прежде, чем Арми решается озвучить самую логичную из своих догадок: – Есть одна вещь, которая меня волнует. – Какая? – интересуется Арми, и в его голосе – ни грамма праздности, только участливая заинтересованность и беспокойство. Генри мельком улыбается и облизывает нижнюю губу: такое внимание – пусть дружеское – удивительно лестно. – Мне… очень дорог один человек. Между нами есть некоторая недосказанность, но я не уверен, что он поймёт правильно то, что я хочу ему сказать. Может возникнуть недопонимание. Из-за моей… импульсивности в том числе. – Импульсивности? – Арми улыбается так, словно понял намёк и готов заочно отпустить Генри все его грехи. – Максимум, в чём заключается твоя импульсивность, – это шесть коробок китайской еды на одного и четыре пинты пива за вечер. Или я чего-то не знаю? Генри выдыхает дым и бросает взгляд под ноги: многого, Арми, ты не знаешь многого, и слава богу, что не можешь пробраться мне в голову, чтобы понять причину всех моих тревог. Вслух об этом Генри конечно же не говорит, но даже по его молчанию Хаммер делает какие-то свои выводы, потому что с минуту смотрит пристально, цепко, будто сканирует, а потом, вдавив сигарету в ободок мусорного ведра, по-дружески хлопает по плечу. – Поговори с этим человеком, – серьёзно советует он, и Генри уголком рта улыбается в ответ. – Уверен, ты найдёшь компромисс. Генри привык себя контролировать в еде, выпивке и отношениях с коллегами. Но кто бы знал, что однажды ему придётся контролировать свои чувства к женатому и готовящемуся стать отцом мужчине. Смех – да и только.***
Умение идти на уступки подчас несло больше пользы, чем способность действовать напролом. Дело было не столько в дипломатичности как таковой, сколько в психологической уловке: покажи, что готов пойти на попятную, согласись с чужим мнением, обворожительно улыбнись, признав частичное поражение, не спорь, сделай, как просят – и взамен поставь такие условия, с которыми сложно будет не согласиться. Послушание, внимательность, любезность – Генри превосходно умел с ними обращаться. Там, где не действовала грубая сила, уговоры и настойчивость, обязательно срабатывала смекалка. На войне как на войне. Если тебе не предлагают понравившуюся роль – вырви её зубами, докажи, чего ты стоишь; нет – подойти к запертым воротам с другой стороны, может, на них забыли повесить замок. Многочисленные отказы от знаковых ролей закаляют характер, учат принимать собственные неудачи как должное – и одновременно заряжают азартом и показывают направление для работы над собой. В поражении главное – не раскисать, найти мотивацию, работать над собой, чтобы в следующий раз решающий голос был за тобой. Генри старается. Когда ему отказывают в роли Джеймса Бонда по причине его комплекции, он налегает на тренировки, как проклятый; когда ему разбивают сердце так, что он запирается в доме и не выходит на связь несколько дней, Генри обещает себе, что такого больше не повторится – он будет действовать на опережение; когда в его жизни всё идёт не так, как он планировал… Вполне возможно, проблема в том, что Генри намерен получить всё и сразу. Поначалу – потому что хочется: совершенно инфантильное желание, с которым стоит бороться. Потом это почему-то становится жизненно необходимым. Улыбки, касания, медвежьи объятия. Вечерние посиделки с пивом, случайный фильм по телевизору, личное пространство, в котором стираются границы. Искромётные шутки, которые они даже не произносят – встречаются взглядами, копируют мимику друг друга и хором смеются. Совпадают в выражениях. Действуют так слаженно, будто они сшитые марионетки в чьих-то умелых руках. Семь месяцев. Столько у них было, чтобы спаяться друг с другом. Илье и Соло дали не больше пяти дней. Но – Генри уверен – им бы чуть больше времени, доверия и понимания, и они бы так же спаялись, срослись, сшились – не распороть. И всё же – приходится. Это больно – резать по живому, больно, потому что у них всё красными нитками проходит, чтобы ярко, напоказ, чтобы никто не усомнился, насколько они нуждаются друг в друге. Генри нуждается. Для Арми это, конечно, значит меньше, чем для него, потому что у Арми – жена-красавица, прекрасные друзья и всеобщее обожание. Потому что Арми – это целостность и бескомпромиссность. Потому что, в конце концов, это просто Арми. Когда съёмки заканчиваются и перед промо-туром появляется окно, Генри, вернувшись домой, пытается себя убедить, что пора сделать перерыв, привести сердце и разум в порядок, отгородиться от Хаммера, вырезать его из своей жизни. Или хотя бы держать дистанцию. На деле всё оказывается не так просто, потому что Арми не просто на корню подрывает все возведённые от него барьеры, но с каждым звонком, с каждой шуткой, с каждым взглядом привязывает к себе всё прочнее. Генри готов взвыть от отчаяния. Малыш Кэл смотрит на него жалостливо и грустно, словно чувствует боль хозяина как собственную, но не понимает ещё, глупыш, что случилось; Генри ласково треплет его за ухом: это не из-за Джины, дружище, всё это – не из-за Джины, а из-за одного своенравного, свободолюбивого, упомрачительного американца, которого просто хочется. В свой дом, в своё пространство, в свою жизнь. Забавно, что Арми успел всё это сделать, оставшись недосягаемым: ускользнул, как вода, как песок, оставив на пальцах только фантомное ощущение тепла. Генри понимает: на большее надеяться и не стоит. И всё равно, вопреки здравому смыслу, идёт ва-банк. Потому что, когда они встречаются спустя почти полтора года, неожиданно осознаёт: соскучился. Потому что ловит озорной, искрящийся взгляд из-под по-девчачьи длинных ресниц и понимает: пропал. Генри не намерен совершать ошибок, поэтому действует осторожно – и прокалывается уже в Риме, когда на вопрос интервьюера предельно честно отвечает, что у Арми (безумно) красивые глаза. Это не ответ на «точёную челюсть и налитые мускулы»; это та правда, которую страшнее сказать наедине, чем прилюдно. И – о! – какое же наслаждение доставляет смущение Хаммера, его неуверенная улыбка и полуопущенные трепещущие ресницы. Генри отворачивается быстрее, чем позволяет себе лишнего. После разговоров о компромиссности Генри пытается заключить сделку с собственной совестью и готовится отступить, пока всё не зашло слишком далеко, пока есть шанс сохранить нейтральность в отношениях и окончательно их не испортить – оставить хотя бы отголосок былой дружбы и доверительности. В ином случае – есть шанс сорваться. И здесь не помогут навыки дипломатии, самоконтроль и радушные улыбки. Арми видит сквозь них. Видит – и не может разглядеть главного. Осознание, что он едва не перехитрил сам себя, приходит к Генри почти с трёхмесячным опозданием – когда Арми поднимает над головой вызывающий фанатский постер и невинно пожимает плечами. Вот это – месть. Не только за «красивые глаза». Но ещё – повод перед отъездом украсть Хаммера у жены, пригласить в свой номер и разобраться наконец со сложившейся ситуацией. Всё оказывается не так просто, когда Арми садится за стол, разливает по стопкам предусмотрительно захваченную текилу и нарезает (за неимением лайма) лимон. Потому что Генри неожиданно задыхается от нежности к этому недоразумению. Потому что любоваться уставшим, встрёпанным Арми, с лёгкой полуулыбкой что-то мурлыкающего себе под нос и бросающего непонятные взгляды, куда проще и приятнее, чем искать нужные слова. Так что Генри замолкает, опрокидывает в себя стопку и выпаливает прежде, чем может передумать: – Ты говорил, что, если необходимо решить проблему, требуется её обсудить. Арми, мгновенно оценив ситуацию, послушно откладывает нож, облизывает (о чёрт) испачканные в лимонном соке пальцы и весь становится вниманием. – Судя по твоему лицу, это что-то серьёзное, – говорит он даже без привычной мягкой усмешки, и Генри чувствует, как пересыхает во рту. От волнения. От текилы. От близости. – Не настолько серьёзно. Вернее, это серьёзно, но… – Он тяжело вздыхает, нервно проводит ладонями по покрытому испариной лицу, – в комнате душно, – и наклоняется ближе к Арми; шепчет, почти доверительно: – Думаю, проблема личного характера. Наших взаимоотношений. Во взгляде Арми что-то мелькает – непонимание или обида; губы вздрагивают в уязвлённой улыбке. – О. Вот как. – Он опускает глаза на скрещенные пальцы и облизывает губы. Волнуется, понимает Генри, тоже волнуется, не понимает, не замечает, не видит. А Генри, вот, наконец заметил. Осознал. Поздно, но это ведь ничего? – Я думал, что мы вполне нашли общий язык, но раз так. – Даже голос его подводит. – У нас возникли недопонимания? Теперь это неважно. Значение имеет только проложенное между ними расстояние в стол, которое Генри стирает, скользнув ладонью до сложенных в замок пальцев Арми, но не касается – только обозначает присутствие теплом. Вот так – правильно: рушить границы и говорить о том, что наболело; сидеть в полумраке номера, говорить полушёпотом о важных вещах, и чтобы всё остальное, неважное, лишнее, оставалось за дверью. Чтобы напротив – только Арми, его распахнутые в удивлении глаза и соблазнительно очерченный рот. В горле сухо. И конечно не из-за текилы. – Я бы не назвал это недопониманием, – ласковым полушёпотом уверяет Генри, совершенно откровенно, не стесняясь рассматривает замершего в полумраке комнаты Арми и оглаживает большим пальцем костяшки; слушает, как на мгновение меняется ритм дыхания, – но ввиду некоторых обстоятельств это привело к некоторым… неоднозначным эксцессам. Потере времени. Мне не хочется повторять ошибки. И я не хочу жалеть об упущенных возможностях, поэтому, – Генри расцепляет пальцы Арми и крепко переплетает их со своими, – мы бы могли поискать компромиссы. Арми смотрит на их переплетённые пальцы бесконечно долгую минуту, отводит на миг глаза и – улыбается.