Love, people, caipirinha

Утро встречает соблазнительными ароматами, томным низким мурлыканьем и перестуком посуды. Чтобы привести себя в порядок, требуется не больше пятнадцати минут — заведённый на полседьмого будильник не успевает подать голос, и его приходится выключить заранее; на кухню Генри спускается уже при полном параде — и неловко застывает. Потому что картина перед ним предстаёт занятная. Без фартука, немного растрёпанный, напевающий под нос какой-то незамысловатый мотив и предоставленный сам себе, Арми явно наслаждается минутами затишья перед новым трудовым днём. Генри, прижавшись плечом к ребру арки, не упускает редкой возможности наблюдать, как Арми хозяйничает у плиты. Улучив момент, — Арми наклонился к духовке, — Генри быстро, по-мальчишески страшась оказаться пойманным, обласкал взглядом пики лопаток под безразмерной футболкой, заманчивую полоску оголённой кожи над поясом хлопковых штанов, скользнул по контуру ягодиц. Но в особый, щемящий трепет привёл вид обнажённых пяток. Наверное потому, что эта маленькая вольность выдала: Арми в его доме уютно. Генри мельком улыбнулся. Определённо, потрясающий момент. На миг стало жаль, что придётся нарушить эту хрупкую идиллию. Но хлопнула дверца духовки: из её раскалённого чрева пахнуло паром; следом по кухне прокатился упомрачительный запах жареных яиц, от которого моментально раззадорило аппетит. Арми, словно почувствовав пристальный взгляд, обернулся через плечо. Мягкий солнечный свет, льющийся в приоткрытое окно, вызолотил его выкрашенные в блонд волосы, обрисовал тенью несуществующий шрам — и шустро спрятался в уголках улыбчивых губ. Генри сглотнул. Оставалось надеяться, что в утренней суматохе не слышно, как заходится его сердце. — Доброе утро, супергерой, — с улыбкой бросает Арми, деловито выставляя на деревянную подставку ещё горячую форму, и, сняв прихватку, широко обводит рукой накрытый стол: — Сегодняшнее меню от шеф-повара — в лице меня — предлагает комплексный завтрак: фритатту с базиликом и черри, свежесваренный кофе и панкейки с вишневым джемом. — Генри с нескрываемым удовольствием тянет носом: пахнет не просто потрясающе — волшебно, — и спешит занять своё место, словно всё это в любой миг может исчезнуть. Сегодняшнее утро явно к нему благоволит. Хочется смаковать каждую секунду этой уютной неторопливости, фыркать на хаммеровское безобидное: — Прости, не было времени посчитать калории, но уверен, Марк успеет тебя погонять, — и ощущать, как от воспоминаний о тепле чужой кожи печёт кончики пальцев. Он благодарно принимает тарелку с фритаттой. — Когда ты всё успел? На вкус итальянский омлет превосходит все ожидания, и это явно отражается у Генри на лице, потому что Арми довольно улыбается и опускается напротив, подтягивая к себе тарелку. — У меня много талантов. — Не сомневаюсь. — Не прекращая орудовать вилкой, Генри многозначительно кивает. — Если бы не стал актёром, думаю, ты мог бы открыть ресторан и стать популярнее Гордона Рамзи. Шутку о том, что такого повара он бы забрал себе с руками и ногами, Генри тактично проглатывает вместе с фритаттой. — Но у меня только маленькая «птичья» пекарня в Сан-Антонио, — иронично замечает Арми. — А стать я хотел мошенником. Или аферистом. Генри прыскает: этот парень действительно полон сюрпризов. — Серьёзно? — Это не сильно отличается от работы актёра, согласись. — Унести можно куда больше, чем со съёмочной площадки, определённо. Четыре долгие, почти бесконечные секунды Арми сверлит его взглядом, а потом фыркает и мотает головой: — Удовольствие не в результате, а в процессе. — Мы точно говорим об одном и том же? — Генри вздёргивает брови. В разговоре проскальзывает какая-то подоплёка, хотя вряд ли Арми делает это нарочно. Обычно намёки — или не намёки, тут с какой стороны посмотреть, — возникали сами собой, из контекста и игры слов, как одна из стадий их нормального общения; но каждый раз приходилось действовать с осторожностью, потому что для Генри это становилось слишком личным, а потому — опасным. Для Арми это никогда не было более чем дружеской шуткой. И сейчас, озорно сверкнув глазами, он шутливо грозит вилкой: — Хочу заметить, я не имел в виду ничего двусмысленного. Хотя мог бы. Генри усмехается. На это нечего возразить: у Арми всегда находится ответ на любой неудобный вопрос или шутку — за редким исключением. На миг повисает уютная тишина; задумавшись над чем-то, Арми утаскивает с тарелки пышный панкейк, умудряется капнуть вишнёвым джемом на оставшуюся на тарелке фритатту и сам же смеётся над своей неуклюжестью. Пальцы у него блестят от жира. Салфеткой это дитя калифорнийских прерий решает не пользоваться: с совершенно невозмутимым видом Арми облизывает пальцы — и это, пожалуй, лучшее, но последнее, что Генри ожидал увидеть сегодняшним утром. Потому что мгновенно бросает в жар. Потому что подмывает схватить Арми за запястье и голодно, бесстыже провести языком по выпачканной ладони. Прикусить. Не словом, так делом вогнать в краску — чтобы без этих чёртовых экивоков. Генри опускает поплывший взгляд, поджимает кольнувшие желанием губы — и холодеет, когда Арми задумчиво бросает: — Удивительно: никто из нас не начал собирать на тебя компромат. Ты же просто находка для СМИ. Несложно догадаться, что он имеет в виду. Фотографии. Слухи. Неприемлемое поведение, последствия которого раз за разом всплывают в интернете или «жёлтой прессе», если Генри позволяет себе расслабиться в компании — порой чуть больше обычного. Компании в основном мужские, выпивки всегда много, рамок нет вовсе. Зато есть идиотские привычки, головные боли и разносы от Аллен или тёти Лилиан. Потому что косячил Генри, а последствия разгребали они. По сравнению с тем, что произошло пару дней назад, эти выходки казались сущим пустяком. Потому что… — Ты же не- …Генри практически впервые пошёл на поводу у своих желаний. Воспользовался моментом. И ни на секунду не задумался о том, что потакание своим слабостям может выйти ему боком — например, когда Арми вспомнит. Но за эти два дня он ни взглядом, ни словом не выдал себя; в его поведении тоже ничего не изменилось: Хаммер как обычно неприлично много болтал, бренчал на гитаре на перерывах и ворковал с женой по телефону. Притворяется он или действительно ничего не помнит, судить сложно; Генри предпочёл оставить всё как есть, и если досадовал, то только на себя — что не решился на большее. — Всё было не так ужасно, — не умолкает Хаммер. — Люди по пьяни распускают руки или ноги, а ты — язык. Ничего такого. Супермену тоже иногда надо расслабиться. — И глядит неожиданно мягко, по-доброму смеющимся взглядом, будто это одна из их общих шуток, которую Генри — к своему стыду и удивлению — не понял. — Я про пьянку недельной давности. — Не прекращая болтать, он берёт ещё один панкейк и разрывает его пополам. — По справедливости, тогда все едва держались на ногах. Даже не помню, кто нас до дома Гая вёз. — Рот Хаммера — блестящий, яркий, манящий — замирает; приходится приложить титанические усилия, чтобы от него отвлечься, поднять взгляд — и снова почувствовать себя глупым недальновидным придурком. Потому что Арми в ответ смотрит обеспокоенно и пристально. Генри нервно облизывает губы. От этой участливости каждый раз перехватывало дыхание — как сейчас, особенно когда Арми, подавшись ближе, интересуется: — Всё в порядке? Генри, не выдержав чужого взгляда, опускает глаза и выдавливает кривую усмешку. — В полном. — Забавно: Арми помнил то, что было неделю назад, но ничего не говорил о том, что было… — Я просто думал, ты про «Панчбоул». Что было между ними. Ведь это не то, что надо помнить. — А что было в «Панчбоуле»? …В отличие от Ильи и его бойкой восточноберлинской пичужки, на предложение Дебики потанцевать Арми согласился почти сразу. Почти — потому что ненавидел танцевать, а ещё оказался чертовски пьян и из-за этого — до смешного неуклюж: едва не запнулся о стул и почти столкнулся с кем-то из посетителей, но Элизабет в свои объятия поймал неожиданно ловко и бережно. Из-за барной стойки доносился то ли фолк, то ли кантри — разговоры и смех перебивали музыку; Дебики попросила сделать погромче — бармен не смог отказать. Неяркое бутылочно-желтоватое освещение искажало цвета, делало их насыщеннее и гуще, опасливо огибая только тёмные углы бара, но, добравшись до Арми и Элизабет, не танцующих — мерно покачивающихся под сменивший кантри блюз, заключило их в пятно света. Отсекло от остальных. Генри завис, не в силах на них насмотреться. Арми что-то говорил Дебики на ухо — что-то забавное и глупое, и она, уткнувшись ему в плечо, вздрогнула от едва сдерживаемого смеха. Потом — что-то ответила, шепнула в ворот рубашки. Арми прыснул. В том, как они касались друг друга, как дарили мимолётные улыбки и пересмешки, как обнимались, оставляя между телами пространство в полдюйма, было что-то интимное. Не пошлое — просто личное. Нежное. Не отводя взгляда, Генри разом ополовинил пинту. Хмель ударил в голову, но легче не стало — потому что сначала надо было выпить, а потом смотреть. Но не смотреть совсем не получалось. Потому что красивый. Красивые. Оба. Как сошедшие с постаментов эллинские божества — глаз не оторвать. Наверное, не будь Хаммер женат и не будь Дебики занята, у них могло бы что-то получиться: они же не просто подходят — сочетаются, совпадают идеально, будто их друг под друга вытачивали. Но момент разбился, стоило Арми перехватить взгляд и нахально подмигнуть. От этого — и от того, как по-свойски Дебики напоследок растрепала его волосы, — Генри кольнуло сожалением. Он тоже бы хотел коснуться — так. Или ещё откровеннее, чтобы никаких неоднозначных трактовок, чтобы дать понять: ты мне… Блюз сменился прилипчивой бестолковой попсой, Дебики утянула к барной стойке Алисию, и Арми, на ходу зачёсывая пятернёй растрёпанные волосы, разрумяненный, распалённый, улыбающийся под нос чему-то своему, пошёл на выход из зала. Допив остатки пива, Генри, сам не зная зачем, двинулся следом. Арми ожидаемо нашёлся в уборной. На звук закрывшейся двери он поднял голову, перехватил взгляд Генри в небольшом зеркале над умывальником — и, улыбнувшись, качнул головой, мол, всё нормально? Не всё. Не нормально. Потому что разом стало душно — удушливо, — когда Арми, закрыв кран, наконец повернулся: неприлично длинные ресницы слиплись в острые пики; щёки до сих пор багровели, хотя он явно пытался остудить румянец холодной водой, — капли расчерчивали обнажённую шею, скатывались в помятый ворот, на мгновение задерживаясь в ямочке между ключиц. Арми порывался что-то спросить: удивлённо моргнул, разомкнул губы… Генри не удержался. Потом они жались — голодно, отчаянно, яростно — друг к другу в каком-то тёмном закутке. Полумрак сужал пространство до точки соприкосновения, и приглушённый свет вычерчивал, ломал, искажал видимые линии, проводил прямые между седыми крапинками зависшей в воздухе пыли, танцевал на ресницах, удлиняя тени. Руки дрожали; под руками комкалась рубашка, пальцы норовили нырнуть в задние карманы джинсов, лучше — за ремень. Вокруг едко воняло хлоркой и сигаретным дымом, перехватывало дыхание от невыносимой смеси духов. Зато у Арми за ухом пахло сладковато и уютно. Генри рычал, широко вылизывая чувствительное местечко, прихватывая кожу зубами — чтобы оставить на этой чудесной шее отпечаток сегодняшнего вечера, — и шумно дышал в самое ухо, не в силах отстраниться. Арми под ним плавился, подставляясь сильным чутким рукам, и хватал пересохшими губами воздух, стоило Генри сильнее стиснуть зубы на одуряюще пахнущей коже. В паху ещё не тянуло возбуждением, но тонко звенело в голове, и сердце заполошно — на пике адреналина — колотилось в горле: кодировкой Морзе пульс в висках отбивал позывной желания — Генри, не в силах ему сопротивляться, скользнул губами по челюсти, с особым наслаждением прикусил покалывающий двухдневной щетиной подбородок — и ворвался в призывно распахнувшийся, мучительно обжигающий рот. От того, как просительно — на выдохе — простонал Арми, загривок окатило сладостной дрожью; трепетом обволокло низ живота. Генри подался ближе, вжал Арми в стену, улыбнулся в тёплые рдяные губы. Мельком подумалось, что реальность не оправдала ожиданий. Не оправдала — и сделала тем только лучше. Представлялось: Арми должен быть жадным. Требовательным и жадным. Должен сминать, выгрызать, целовать напористо и дико, чтобы губам — больно, и горячо, и солоно — всё сразу; а Генри бы сдался, на первый раз — сдался, чтобы на второй подчинить себе опасного зверя. От предвкушения зашкаливал пульс. И сейчас — частил, лихорадочно, оглушительно, — от явственности происходящего. Сложно было сдерживаться. Потому что от того, каким Хаммер оказался покладистым, опасно искрили и сгорали предохранители; шумное отрывистое дыхание заглушало доносящиеся из зала отголоски музыки — танцевальной, заводной, энергичной; но сами они подчинялись ритму скользящих по бокам и спинам ладоней, ритму пальцев, жадно сжимающих бёдра, ритму, который импульсно сталкивал их друг с другом, отрывал — на расстояние выдоха — и сталкивал вновь. От прикосновения к полоске обнажённой кожи пальцы прошило током. Чтобы пересечь границу запретного и добраться до желаемого, осталось миновать всего пару дюймов. Отчаянно хотелось туда, за слой джинсы́, к недоступному, скрытому, чтобы убедиться, почувствовать, дорваться, сделать хорошо — закрепить полученный результат. Но Арми перехватил ладонь до того, как Генри успел расстегнуть пуговицу на джинсах, и промычал почти насмешливо: нельзя. Нельзя. Коротко и непреклонно, как пощёчина. Лицо ошпарило стыдом. Или не стыдом — бессильной злостью, яростью напополам со смущением, обидой. Нельзя, твою мать. Почти отрезвлённый, Генри досадливо рыкнул в чужой рот, дёрнул рукой, попытался вынырнуть из поцелуя. Арми улыбнулся — с какой-то снисходительной нежностью, словно осадил: глупый, куда ты? — и почему-то не выпустил: положил свободную руку на затылок, ласково прочесав волосы от шеи до макушки, и не успел Генри возмутиться (значит, в штаны нельзя, а так — можно? Хаммер, какого вообще чёр…) — Арми перетёк ближе, плавным, скользящим движением прижал ногу к бедру — и качнулся вперёд, вжался, притёрся — так хорошо, тесно, так правильно, господи… Постыдный стон Арми спешно запечатал своим ртом. Генри злорадно усмехнулся: какой требовательный всё-таки, тоже — хочет, тоже сходит с ума, но на большее не согласится, хотя это не мешает довольствоваться малым… — и, дёрнув низ рубашки вверх, вклинился кожей в кожу, судорожно огладил поджавшийся живот, напором языка заставил раскрыться навстречу желанный исцелованный рот. Поймал в силки. Оставил пространство для манёвра, но не оставил для отступления. Всё снова подчинилось ритму — вдумчивому, размеренному, скользящему ритму: шороху тканей, тёплому неровному дыханию рот-в-рот, соприкосновению бёдер. Генри теперь целовал неторопливо и глубоко, изучал, запоминал, узнавал будто заново — и не считался со временем, стремясь забрать себе всё, что Арми мог позволить. И когда пальцы Хаммера наконец разомкнулись на запястье, Генри крепко стиснул его бедро. В тот день они были пьяны. Они определённо были пьяны, потому что на трезвую голову такие вещи не происходят: Генри не хватило бы смелости сунуть голову в пасть льву, а Арми… Арми слишком многомерен и целостен, чтобы можно было догадаться о его желаниях. Но целоваться с мужчиной — коллегой и другом — в полутёмном закутке явно не входило в его планы. Значит, «Панчбоул» был случайностью. Сумасшедшей, жгучей, желанной случайностью… которой не суждено повториться. Ещё одна ловушка. Только не силки — капкан: можно даже почувствовать, как от вонзившихся в мясо зубьев кровоточит горло. Генри пытается дышать. Пытается — потому что воспоминания свежи, и от них тоже можно опьянеть — сильнее, чем от текилы или виски. Генри смотрит. Невозможно не смотреть, как замирает кадык (невозможно не помнить, как он ловил его губами, грел дыханием, ласкал языком). Во рту разом становится сухо, и губы жжёт от фантомного тепла. Генри сказал бы: я помню твой запах. Сказал бы: я помню, как ты задыхался и дрожал в моих руках. Сказал: когда я выцеловывал твоё горло, ты беспомощно закатывал глаза и жался ближе, словно тебе было мало, словно в этот миг для тебя не существовало ничего, кроме меня. Я помню. Но Генри не говорит. Потому что всё правильно: это пустые, ненужные воспоминания; потому что если сказать, понимание и доверие между ними мгновенно рухнет. Генри не хочет всё разрушить. Терять — тоже не хочет. Он сам виноват, что позволил себе хотеть человека, у которого и без него сложилась прекрасная жизнь. У их дружбы тоже есть срок. Съёмки однажды закончатся, и тогда иссякнут поводы звонить друг другу; вновь они увидятся в лучшем случае через год, но промо-тур тоже не будет длиться вечно. Арми болтлив, но с ним уютно молчать. Он внимателен, и с ним приятно говорить. Эта тонкая грань сотрётся, когда между ними пролягут сотни миль: Калифорния-Кайманы и Лондон-Джерси. Генри — спустя наполненную молчанием и стыдом вечность — отвечает: «Видимо, ничего», — и сам верит в это. Арми смотрит недоверчиво, но ничего не говорит: улавливает необходимость взять передышку — а потом переключается на какую-то глупость («Ты знал, что в Редондо-Бич символ-птица — дирижабль?»), и это явно безопаснее разговоров о «Панчбоуле». После кофе и разговоров о дирижаблях Арми загружает посудомойку, и Генри дожидается его в холле: у них в запасе около часа — этого вполне хватит, чтобы по пути заехать в кофейню. Рабочий день обещает быть насыщенным, и нет средства лучше, чтобы выкинуть всё лишнее из головы. Генри надеется. Обычно это помогает. Но планы грозят остаться невыполненными, когда Арми, обуваясь и одновременно натягивая куртку, мимоходом бросает: — Предлагаю вечером заказать китайскую кухню и хорошенько расслабиться. Только ты, я и Нетфликс. — Он оборачивается и простодушно пожимает плечами. — Или напьёмся — тут смотря кого предпочтёшь третьим. В холле светлее, чем в тесном полутёмном закутке паба, они не пьяны и у них нет повода, но губы у Арми всё такие же мягкие и расслабленные, шея так же соблазнительно обнажена, и манит впадина между ключиц. — Отличная идея. В этот раз Генри сдерживается. Вечером. Всё будет вечером. А утром — снова ничего не помнить. Генри не будет отрицать, что с непоколебимой настойчивостью снова лезет в ту же ловушку; но чёрта с два он упустит такой шанс.