Хорошими делами прославиться нельзя

В новом доме Ангелы Циглер им не рады. Солдат может составить целый список, почему - тут не нужна докторская степень, чтобы догадаться. Все причины в этом списке обоснованней некуда, и Джек уважает ее право злиться. Он и Ана… они заслужили неприязнь всех, кого так или иначе подвели, но - биотические гранаты, винтовка Аны, Валькирия, ставшая из орудия спасения просто орудием, - у Ангелы они забрали, сами того не желая, особенно много. Не так, как забрал Цюрих. Цюрих изломал, покалечил, нанес потери мгновенно, как отсекает конечность падающее с неотвратимостью самой смерти лезвие. То, что потеряла Ангела… Джек думает о ее сияющем, чудесном гении, о данных ей несдержанных обещаниях не извратить его, не дать применить ни на что, кроме блага - и хочет выместись вон из ее дома сам, до того, как попросят. Он и приходить-то не хотел, но пришлось. Очень уж норовящие сгнить раны, оставленные дробью Рипера, беспокоили - не его, а Ану. Ане Солдат не может не уступить. Так или иначе, они здесь, и разворачиваться и уходить с пустыми руками значит только зря ворошить прошлое. Нужно хотя бы получить то, за чем они пришли. Дом у Ангелы теперь - санитарная палатка, заваленная материалами и инструментами, которые у самого доброго доктора нет времени разобрать. Лагерь никогда не пустует и едва спит. Людей слишком много, а рук, оказывающих помощь, не хватает; Джек ничуть не был удивлен, узнав, где сейчас проводит дни и ночи доктор Циглер - как не удивляет его и давящее ощущение, что ей тут не место. Врач должен спасать жизни, но здесь, в пыльной палатке, где самая совершенная технология - нераспакованный сканер в коробке, талант Ангелы тратится впустую. Она словно полководец, роющий траншеи вместо того, чтобы осмыслять новый грандиозный план. Джек хочет спросить, почему она не выбрала сияющую от стерильности лабораторию, передовой госпиталь на самом краю возможностей медицины… Ана спрашивает за них обоих, уже позже. Им не нужно слушать, чтобы знать ответ. В санитарной палатке они не единственные гости. В дальнем отделении между ящиками с оборудованием - еще один стол с лампой, еще одна пустая кружка, еще одни сапоги, явно не принадлежащие Ангеле, стоят у входа. Хозяин вещей приходит, когда Ангела осматривает полузажившие следы от дроби на спине Солдата, ради которых Ана притащила его сюда. Солдат вскакивает на ноги прежде, чем успевает осознать чужое присутствие. Он не любит чужих, особенно - когда их лицо кажется знакомым. В последние годы это плохой знак. Силуэт у входа - темная кожа, темные волосы, нашивка-крест на рукаве - тоже застывает, рассматривая их с Аной в ответ. - Жан, это… старые друзья, - тоном, которым Ангела выделяет “друзей”, можно клеймить, как горячим железом. - А это… Солдат смотрит в лицо, которое видел в данных, приходящих от информаторов, и жалеет, что винтовка стоит так далеко. С ней было бы спокойнее. - Перебежчик из Талона, - нейтрально замечает Ана. - Мы слышали о тебе. Конечно, слышали. Из Талона просто так не уходят, это достаточная редкость, чтобы о дезертире много говорили - по крайней мере, там, откуда Ана берет свои свежие новости. Солдат не слишком верит в возможность исправиться, и еще меньше - в то, что бывшему талонцу - Батист, вот как его зовут - стоит быть в радиусе километра от лагеря с ранеными, от беззащитных людей, от Ангелы... С другой стороны, и Солдату не стоит приближаться к обычным людям. Если судить по награде за его голову, от него одни беды. Ангела чувствует напряжение, как чутко настроенный прибор. Конечно, она знает, кто соседствует с ней и ее пациентами, не может не знать… что-то заставило ее пустить перебежчика сюда, позволить ему работать с ней бок о бок, и Солдат хочет потребовать объяснений, что, но у него нет на это права. - Это мой дом, - едва заметно поджимая губы, говорит Ангела с отчетливой ноткой предупреждения, - и правила здесь тоже мои. Это мой медблок, и я решаю, что безопасно для моих пациентов, звучит в голове Джека, ложась поверх слов, словно дубляж на кассетной пленке, другой голос - тоже принадлежащий Ангеле, но куда более юной, куда более живой. Я разрешу посещения, когда офицер Рейес будет готов, и ни секундой раньше. Это ясно, коммандер? Как же давно это было. - Джек… - окликает Ана, и Солдат послушно расслабляется, приподнимает руки в знак мирных намерений. Гости Ангелы не обязаны ему нравиться. Он тут ничего не решает, и выбирать, кто останется в этом доме и кто уйдет, не ему, хотя осознавать, что у перебежчика больше прав тут быть, чем у него самого, горько. Когда все успело так обернуться? Едва заметное напряжение висит в воздухе до самой ночи - того и гляди начнет потрескивать, как электричество, - но день завершается без эксцессов. Когда палаточный городок погружается в темноту, Солдат пользуется тем, что никто не обращает на него внимания, чтобы выскользнуть из палатки наружу. Небо над головой высокое и безоблачное, а жар уже почти спал; на улице легче дышать. С задней стороны шатра, в углу между двумя секциями, нет посторонних глаз, и можно привести в порядок винтовку и мысли в тишине и покое. Солдат устраивается поудобнее на покосившейся скамье и, пока руки сами работают над оружием, позволяет мыслям блуждать. Он думает про Ангелу и ее талант, про несдержанные обещания, про палаточные городки и до блеска начищенные лаборатории… - Ты ведь Джек Моррисон, верно? Батист стоит, отирая плечом холщовую стену. Солдат приподнимает голову, чтобы лучше его разглядеть, но в этот раз остается сидеть - не чувствует угрозы. - Тот самый Джек Моррисон, - уточняет Батист, будто есть какой-то другой Моррисон, о котором можно было подумать, и кивает на край лавки. - Я присяду? Солдат подцепляет зарядную кассету пульс-винтовки и вгоняет ее в слот с отчетливым щелчком. Это не угроза. Здесь не его дом, не его правила. Он не хочет говорить, но и прогонять не вправе. Вместо этого он сдвигается, освобождая место, и запоздало отвечает на первую часть вопроса: - Уже нет. Батист кивает почти понимающе. - Я здорово тобой восхищался. Давно дело было. Джек оглядывается на него краем глаза, не отрываясь от винтовки. Его тянет спросить, зачем Батист это говорит, зачем вообще пришел - но слова не приходят. В голове пусто, даже принять сказанное за оскорбление не выходит. От бывшего талонца, может, и стоило бы, но Солдат чувствует, что слова Батиста искренние. А зачем… черт его знает, что он здесь для себя ищет. - Выкини что-нибудь, и я найду тебя быстрее, чем твои бывшие дружки, - предупреждает Солдат, потому что не знает, что еще сказать. Батист, кажется, тоже не принимает на свой счет. И правильно делает: тут ничего личного. Просто Ангела, как и все бывшие агенты, все равно забота Джека, даже если его никто об этом давным-давно не просит. За своих людей и убить нетрудно. - Я здесь, чтобы людей лечить. Проблем мне не нужно, а если их начнет приносить мое присутствие, я уйду. Но не раньше. Неожиданно для себя самого Солдат соглашается: - Ангела говорит, ты хороший врач. Она, и правда, так говорила. Не Джеку, с Джеком она едва разговаривает - но Ане, которой достается то же обращение, но ее это не останавливает. Впрочем, догадаться тоже было бы нетрудно: Солдат видит, как Батист в лагере нарасхват, как одинаково доверяют ему местные врачи и пациенты. Это еще не гарантия, но он, по крайней мере, делает хорошую работу. - Я полевой медик, - пожимает плечами Батист. - Это дело по мне. В отличие от Ангелы, думает Солдат. Ей тут не место, а Батисту, может быть, не было место в Талоне, и потребовалось немало храбрости, чтобы уйти оттуда, откуда обычно можно выйти только вперед ногами. Ему совершенно не хочется вмешиваться в чужое искупление или чем еще занимается бывший медик террористов в лагере для пострадавших от разрушений, к которым приложили руку его бывшие наниматели. Признанная ошибка - это еще не искупление, но так, по крайней мере, честнее. Какое-то время они сидят молча под медленно начинающим багроветь небом, и Джек не может выкинуть из головы мысль о том, что в этом лагере делает он сам.

***

Наутро Батиста уже нет, да и не до него сейчас. Талон дает о себе знать, и все - единый водоворот срочности и движения, а когда они возвращаются в лагерь, Солдат уже знает, что им нельзя тут задерживаться. В лагере все спокойно - или нет, совсем даже нет, палаточный городок тонет в шуме и гаме, в самом центре которого Батист возится с ранеными вместо того, чтобы подстраивать диверсию или… что там еще должен делать агент Талона, пользуясь отвлечением. Солдат все еще предпочел бы, чтобы его тут не было. А Джек - почти рад, что не пристрелил, едва увидев. Вскоре вещи собраны, и остается только попрощаться с добрым доктором. Поблагодарить за гостеприимство, хоть и невольное. - Надеюсь, вы найдете то, что ищете, - желает им Ангела на дорогу. Джек и сам не знает, чего ищет. Какая-то его часть почти завидует тому однозначному, недвусмысленному, как огонь маяка на горизонте, предназначению, которым наделены прирожденные врачи - такие, как Ангела. Спасать людей от боли и смерти - хорошее дело и заодно нестираемая отметка на моральном компасе, которая выведет, если собьешься с пути, как вывела лейтенанта Огюстена. Солдат не может похвастаться такой же ясностью: убивать людей с благими намерениями - так себе ориентир. Все знают, куда ими вымощена дорога. Иногда Джек скучает по временам, когда эти сомнения его не беспокоили. Но куда больше - боится ненароком в них вернуться. Надо двигаться вперед. У самой двери Солдат застывает, чтобы оглянуться один последний раз. Желание, которое ворочалось внутри с момента, как они с Аной переступили порог палатки впервые, вдруг захватывает его с сокрушительной силой. Джек хочет извиниться. Извинениями делу не поможешь: слова не сращивают сломанные кости, не отправляют выпущенные из ствола пули обратно в патронник и никого не делают счастливее. И все же… это извинения для юного дарования, стоящего в его кабинете с планшетом, ставящего условия командиру Овервотч ради общего блага; для сияющего гения Мерси, чьи исследования могли бы однажды заслужить нобелевскую премию мира, если бы не крах Овервотч, сопутствующим ущербом походя разрушивший ее репутацию и карьеру; для уставшей, до костей изношенной и словно пропитавшейся пылью и гулом лагеря, носящей всю тяжесть чужих страданий на своих плечах доктора Циглер, почти спящей на столе за медицинским сканером. - Ангела, я… - Джек прочищает горло, не находя слов; у него хватает решимости, но недостает формы, в которую ее можно облечь. - Мне так жаль, что все так обернулось. Ангела качает головой, тяжело вздыхает, прикрывая рукой рот - как будто стирает выражение движением ладони. - Боюсь, сейчас слишком поздно для этого. Джек понимающе кивает. Он и сам знает, что поздно. Просто хотел дать ей знать, что сожалеет, без цели и не ожидая прощения. Такие вещи его не требуют. К тому же оно было бы незаслуженным. Ангела снова проводит рукой по лицу, но смотрит прямо в глаза, когда вдруг добавляет: - Но, Джек… Спасибо. - Ты и остальные заслужили хотя бы это, - честно говорит Джек, прежде чем выйти вон. Ана остается позади, чтобы сказать что-то еще, но Солдат не останавливается, чтобы услышать; свою часть он уже выполнил, и не хочет мешать Ане выполнить свою. Эти извинения не приносят никому облегчения, но в них есть что-то освобождающее для обеих сторон.