Сад падающих звёзд

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Сан открывает глаза и долгое время смотрит в незнакомый потолок. Мир по-прежнему похож на бьющие о берег волны, качающие в своих объятиях. Его до сих пор мутит, висок раскалывается, а по телу будто пробежался табун лошадей. Рядом Уён и военный лекарь.        — Где Сонхва? И как вы?..        — Сонхва в сапфировом дворе, — тут же отзывается Уён. — Это он предупредил о заговоре. Прискакал едва живой, Ёсан его выхаживает.        — Где дядя?        — Никто не знает, когда мы вошли, во дворце были только слуги и рабы. Ни стражи, ни визиря. Чонхо со своими людьми прочёсывает дворец. Но, боюсь, тщетно.        Сан нетерпеливо садится, но кровать норовит ударить его в лицо, пол почти становится потолком, и Сан поспешно опускается на подушки, едва сдерживая рвотный позыв. Он осторожно касается замотанного чистой тканью виска, а потом осторожно осматривает буквально полностью перемотанный торс.        — Похож на мумию.        — Тебя опоили, повелитель. А если бы не Сонхва, ты бы мало чем отличался от жителя пирамид.       Сан усмехается уголком губ и прикрывает глаза. Кажется, всего на минуту, но, когда он их снова открывает, за окном загорается свет нового дня. Уён спит в кресле, Чонхо же стоит у окна, задумчиво сжимая и разжимая пальцы заложенных за спину рук.       Сан осторожно приподнимается, медленно поводя головой из стороны в сторону. Вся муть из головы выветрилась, а вот раны неприятно стягивает. Уён в кресле шевелится и не сдерживает широкий зевок, протирая глаза.        — Что-то известно?        — Нет, мой государь. Будто в воду канул, — качает головой Чонхо и выглядит крайне удручённым.        — Что ж… Подождём, — усмехается Сан, — мой дядя не глупец, чтобы выдать себя. Но он считает глупцом меня, и мы сыграем в его игру. О том, что я расскажу, должны знать только мы втроём. Сонхва предупредить, тему лишний раз не поднимать. Неудачное покушение, и не визиря, а людей, жаждущих нас рассорить. Всё ясно?        — Да, государь.        — Вывезти отсюда всю казну, а дворец подготовить как резиденцию, хочу вернуться сюда через месяц-два.        — Но…        — Пусть дядя продолжает думать, что я щенок, мне нужно, чтобы он высунул нос в попытке повторить задуманное. А сейчас я хочу домой.        — Лекарь сказал, что ты должен отлежаться, повелитель.        — А я не хочу отлёживаться, — Сан растягивается в хищной улыбке, а в глазах отблески стальной воли.        Переубедить султана весьма сложно, и к исходу второго дня они въезжают во дворец. Уён краем глаза наблюдает за правителем и качает головой. Раны открылись от двух дней пути, но Сан не обращает внимания на причитания лекаря. И даже отсылает его на время купания, отчего альфа несколько часов к ряду бурчит под дверью, перебирая флакончики с целью отвлечься.        Сан благосклонно позволяет возиться с ранами снова, и это явно следствие усталости, потому что он почти сразу же засыпает, лишь только оказывается в постели под осторожными пальцами лекаря, смазывающего раны. Уён тяжело вздыхает и заглядывает в гарем, интересуясь, как Сонхва.        — Не думал, что омеги такие выносливые, — разводит руками скопец; Уён лишь усмехается, качая головой. Памятуя, как его папа рожал младшего брата, а закалённый в боях отец стремительно седел, Уён уверен, что омеги повыносливее альф будут. Ну-ка, дай хоть одному воспроизвести на свет дитя, помрут небось. Скопец же удивлён, размахивает руками, лебезит, словно от его ответа жизнь зависит. Уён едва заметно кривится, но слушает. — Сонхва некоторое время вряд ли сможет удовлетворить государя, но он в порядке. Сидеть пока не может, да и ходить больно, но это быстро пройдёт, Ёсан выдал мазей.        — Держи в курсе.        — Как скажете, господин.        Но, даже когда Сонхва появляется среди танцующих омег, Сан не зовёт его к себе, задумчиво глядя в сторону сада или поглаживая за ушами гепарда. Словно ничего для него не существует. Он вообще не зовёт никого из омег уже больше двух недель. Запирается в своей комнате и размышляет, меряя комнату шагами, или фехтует до седьмого пота. Но в один из вечеров берёт себя в руки и хотя бы смотрит на омег, хотя Уён готов поклясться, что всё равно ничего не видит.        — Сонхва, подойди. Я хочу поблагодарить тебя лично за то, что спас мою жизнь. Идём.        Сонхва послушно склоняет голову и следует за Саном. Браслеты, серьги и ожерелье позвякивают на каждом шагу, словно бубенцы или колокольчики, которые были пришиты к юбке папы Сана, оттого в душе как-то тепло и больно одновременно. Альфа лишь крепче стискивает зубы и ждёт, пока отворят тяжёлые двери сокровищницы.        — Бери, что хочешь и сколько хочешь, лишь этот ларец я не дозволяю открывать, — Сан указывает пальцем на тонкой работы сундучок из слоновой кости.        — Господин…        — Я не знаю, как тебя ещё отблагодарить, потому бери и не думай ни о чём. Хоть украшения, хоть золото.        — Повелитель… Могу ли я попросить вас?        — О чём же?        — Выберите то, что хотели бы вы сами увидеть на мне.        Сан усмехается и обводит взглядом горы богатств. Омега не промах — чтоб голова не болела в муках и метаниях, предоставляет выбор ему. Сан думает недолго: впервые он увидел Сонхва в зелени и золоте, так прекрасно оттенявших его кожу, потому султан подходит к лежащему на подушечке комплекту: диадема, тяжёлые серьги, четыре браслета, массивное колье, небольшой перстень и некрупный кулон. Всё из золота и прозрачно-зелёных изумрудов.        — Это тебе. И по его весу столько же золотых монет. Пойдёт?        — Повелитель… — в глазах Сонхва читается испуг. Неожиданный и удивляющий.        — М?        — Это слишком дорогой подарок…        — Но и жизнь султана ценна, не так ли? Надевай и приходи. Хочу посмотреть на тебя.        — Да, повелитель.        Сонхва кланяется и в сопровождении служки уходит, чтобы подготовиться. Казначей взвешивает украшения и делает записи, сколько полагается омеге золота. А Сан открывает ларец и долго смотрит на сапфировый набор, который принадлежал его папе. Золото и синева, словно звёздное небо. Он закрывает ларец и стремительно покидает сокровищницу, не оглядываясь.        Сонхва как всегда великолепен, движется с грацией заговорённой факиром змеи, перетекает из одной позы в другую, словно извилистый ручей, стремящийся стать мощным водопадом. Податливый его воле, горячий и жаждущий, мастерски умеющий доставить удовольствие. Но на пике под прикрытыми веками возникает совершенно другое лицо, и Сан не уверен, что на выдохе не вырвалось чужое имя.        Новостей о визире нет, да и султан словно забыл о нём. Строит из себя дурачка, как и собирался. Но Уён прекрасно видит, что он что-то просчитывает, смотрит на всех, подозревая в сговоре, выглядит, будто вот-вот готов кинуться и вцепиться в горло. Но держит себя в руках, лишь ухмыляясь. Уён переглядывается с Чонхо, но с вопросами не лезет. Султан всё чаще смотрит на танцующего Юнхо и задумчиво кусает губы.        — Прикажи больше не выжигать волосы Юнхо. Хочу увидеть настоящий цвет его волос.        — Думаю, такой же, как и у Сонхва, — спокойно предполагает Уён, придирчиво оглядывая танцующего Юнхо.        — Я хочу знать наверняка.        Уён косится на султана, но ничего не говорит. Раз Сан не делится мыслями, то либо пока ничего конкретного не придумал, либо мысли не вылились в слова. Всему своё время. Не ему в душу султана лезть. Уён провожает владыку до дверей и уходит выполнять просьбу.        Передаёт приказ скопцам из гарема, столпившимся у алькова, который Сонхва теперь делит с Юнхо. Юнхо нет, снова в саду или у фонтана, скопцы что-то вещают, но Уён не вслушивается — искоса посматривает на расчёсывающего волосы Сонхва, который грациозно укладывает в волосах сияющую паутину мелкого жемчуга.        — Что застыл, советник? — с усмешкой спрашивает Сонхва, глядя на Уёна сквозь зеркало. Дерзкий, манящий, совершенно невероятный подарок Минки.        Уён встряхивается, обнаруживая, что в алькове они остались одни и лишь один служка топчется у входа, переминаясь с ноги на ногу, чтобы ничего предосудительного не случилось, хотя за приближёнными султана такого не водилось, чтобы те на омег сапфирового двора позарились.        — Задумался немного, —усмехается Уён и трёт шею. Он совершенно не заметил, когда удалились скопцы. Рассеянным становиться опасно. Он переводит тему: — Отлично выглядишь.        — Стараюсь.        — Новый кулон, — Уён кивает на точёную шею Сонхва, на которой красуется тонкая золотая цепочка с аккуратной чашечкой цветка с сердцевиной в виде изумруда. Сонхва инстинктивно накрывает его рукой и опускает глаза.        — Повелитель не звал?        — Нет.        Сонхва в лице почти не меняется, но от Уёна не ускользает короткое и быстрое облизывание губ, дрогнувшие пальцы и затрепетавшие ресницы. На лице всё так же блуждает задумчивая улыбка, и омега разворачивается лицом к Уёну.        — Что-то ещё, советник?        — Нет. Хотя… мне интересно, почему ты дерзишь? Не я ли нёс тебя на руках до лазарета? И не ты ли цеплялся за мои руки, о чём-то умоляя? Чем я обидел тебя?        — Что? — с Сонхва мигом слетает маска уверенного в себе и своей неотразимости. Он поднимается с пуфика, на котором прихорашивался у зеркала.        — Ничего, сладких снов, Сияющий, фаворит его величества.        Сияющим его называют обычно с завистью, и это прозвище из уст Уёна звучит странно, но совершенно иначе. Сонхва озадаченно хлопает глазами, когда за Уёном закрывается дверь. Он даже не сразу замечает стоящего в дверях Юнхо, растерянно глядящего на него. Сонхва смотрит в глубокие тёмно-синие глаза и понимает, что былая пелена какой-то пустоты спала, словно прошло действие дурманящего настоя. Сонхва хмурится и отворачивается.        Проходит месяц, но за всё время султан ни разу не зовёт Сонхва, он лишь танцует с другими омегами, Сан задумчиво смотрит и если и зовёт кого-то, то уж точно не из сапфирового двора. На время им запретили общаться между дворами, а служки молчат, словно воды в рот набрали. Сонхва немного мстительно приятно, что Юнхо тоже не зовут.        А когда зовут, то Юнхо возвращается гораздо быстрее, чем можно было бы утолить телесный голод султана. От Юнхо почти не пахнет альфой, и это вызывает вопросы. Но спрашивать напрямую Сонхва не решается, просто наблюдает за тем, как деревенеет Юнхо, когда за ним приходят скопцы, и каким прибитым он возвращается.        Юнхо всегда молчит, и Сонхва решает, что омега немой, потому что языка он точно не лишён — такого бы визирь не подарил султану. Сонхва передёргивает от мыслей о визире, и он задумчиво склоняет голову к плечу. А что если Юнхо неспроста попал в сапфировый двор? Сонхва немного растерянно смотрит на вошедшего в комнату скопца, но тот глазами ищет не его.        — Господин хочет видеть Юнхо.        Сонхва поджимает губы и указывает пальцем в сторону фонтана. Юнхо не так красив, для омеги уж слишком крупный и высокий, что в нём только нашёл султан? С непониманием он пытается успокоить расстроенное сердце, но спорить не начинает, даже рта не открывает, в отличие от других омег, которые не удерживаются от комментариев в сторону деревянной походки Юнхо. Сонхва глотает ставшую горькой слюну и прослеживает его взглядом. Юнхо мнётся, и Сонхва подзывает его к себе.        Сонхва считается лучшим не только в мастерстве подарить наслаждение, но и в нанесении макияжа. И красоту Юнхо не должен портить никто. Господин вправе желать, что вздумается, а любимый наложник должен ждать, когда его позовут. Но Сан не зовёт его ни на следующую ночь, ни на последующую. Он зовёт лишь Юнхо.        Во время танцев Сонхва бросает короткие взгляды, чтобы привлечь внимание господина, но тот смотрит только на новенького, хотя, к удовольствию Сонхва, чести сесть у ног султана и отведать фруктов из его рук не достаётся никому.        Хотя смотрит господин на новенького так, как смотрел на Сонхва. Или не так? Сонхва озадачен настолько, что сбивается с ритма и едва не падает, но его аккуратно придерживают под локоть, выпрямляя и тут же отходят. При обороте вокруг своей оси Сонхва видит Уёна, который стоит позади среди свиты, словно не советник вовсе, а вельможа в опале, но он всегда там, когда во дворце гости, а у ног государя возлежат гепарды.        Сонхва при всём том, что его отлучили от ублажения султана, козней строить не намерен. Юнхо не показал себя ни склочным, ни жестоким, ни бессердечным, как некоторые омеги гарема, с которыми лишний раз во дворе у фонтана пересекаться не хотелось. Из-за него не было проблем, но Сонхва всё равно испытывал боль, захлёбываясь в котле бурлящих в нём страстей.        Ему хочется, чтобы Юнхо хоть как-то показал себя, чтобы можно было его возненавидеть всей душой, но пока не получается. Он почти поверил в слухи, что распускали омеги, о том, что султан опоен любовным настоем, но, глядя на вздрагивающего от любого звука Юнхо, Сонхва сомневается.        Проснувшись от протяжного стона, Сонхва подливает масла в светильник, чтобы тот разгорелся ярче. Он спешно поднимается и направляется к двери. Он ожидает увидеть пробравшегося на территорию гарема альфу, ублажающего свою страсть с омегой государя. Но вместо этого видит лежащего у дверей Юнхо, скрутившегося в клубок.        — Юнхо? Что с тобой?        Ответа Сонхва не слышит, лишь новый стон, полный боли и в то же время наслаждения. Спросонья до него не сразу доходит, что от омеги исходит яркий запах, говорящий о том, что его застала гиперфаза. Сонхва касается кончиками пальцев потного лба Юнхо и ошарашено отдёргивает их.        — Да ты горишь.        Отставив светильник на пол, Сонхва хватает в руки первый попавшийся под руки кусок ткани и стремительно направляется к фонтану. И, лишь сделав холодный компресс, будит одного из скопцов, упрашивая позвать Ёсана. Тот отнекивается, но, увидев, в каком состоянии лежащий на полу омега, скрывается за золотыми дверями гарема.        Пока приходит Ёсан, Сонхва мечется между Юнхо и фонтаном, обтирая огненно-горячее тело, и замирает, когда пальцы Юнхо сжимаются на его запястье, а взгляд пугающе-пустой, ничего не выражает, лишь дикий блеск на дне. Пугающий и звериный. Сонхва отшатывается и приземляется на спину, выдираясь из цепкой хватки и борясь с накатывающей истерикой.       Как только приходит Ёсан и Юнхо уносят в лазарет, Сонхва долго умывается, а потом запирается в комнате, сжимаясь на постели в комок и пытаясь осмыслить, свидетелем чему он стал. Его никто не ставит в известность, но, судя по шуму за золотыми дверями гарема, творится какая-то чертовщина. Да вот только животный страх держит его на месте.        Сан пишет письмо одному из наместников, когда его ноздрей касается дурманящий запах. Он пытается сосредоточиться, но буквы просто плывут перед глазами, шум за дверью нарастает, и он выглядывает из покоев, натыкаясь на Уёна, пустым взглядом смотрящего в сторону гарема.        — Что происходит?        — Юнхо. Гиперфаза.        — Ммм, а переполох отчего?        — Стражники как дурные ломанулись в лазарет. Если бы не Чонхо со скопцами и не сообразительный Ёсан, у тебя бы поубавилось слуг за посягательство на омегу сапфирового двора.        — Не понял, — Сан кивает Уёну, и тот на негнущихся ногах следует за ним, стискивая пальцы на гарде меча до боли. — Что с тобой происходит?        — Держусь из последних сил, — шепчет Уён. — Никогда ещё никого так не хотелось. Бездумно и безотчётно. Ерунда какая-то, — добавляет он севшим голосом. Сан с трудом сглатывает и облизывает пересохшие губы.        — Иди к себе и возьми омегу из топазового двора, пусть позаботится о тебе.        — Что?        — Стоит у тебя, вот что. А вы что здесь собрались?! — рявкает Сан, и взгляды альф становятся немного осмысленнее. — Вон пошли! Все до единого! — рычащий султан — явление настолько редкое, что даже одичавшие от запаха омеги альфы скрываются с горизонта со скоростью ветра. Уён качает головой и уходит в сторону гарема весьма говорящей походкой. — Чонхо, открывай.        Дверь открывается совсем немного, и в неё просачивается осоловевший Чонхо. От него настолько сильно пахнет омегой, желанным и жаждущим омегой, что Сан сжимает зубы и кулаки, напрягаясь так, что тело едва не сводит судорогой. Чонхо протягивает султану пузырёк и с извиняющимися нотками сообщает:        — Государь, Ёсан передал настой и попросил не входить, пока не подействует.        — Однако.       Он покорно выпивает настой, и некоторое время они стоят под дверью, и, как бы она тяжела ни была, как бы плотно ни прилегала, стоны Юнхо доносятся до них всё равно. Сану кажется, что скрипеть зубами вот-вот начнёт. Но дурманящая пелена медленно спадает, и, хоть в штанах по-прежнему тесно, дикое желание немного отступает.        Чонхо стучит по-особому, четыре коротких и быстрых, два раскрытой ладонью и снова четыре быстрых удара. На этот раз дверь открывает один из служек-омег и с поклоном пропускает султана и военачальника внутрь. В комнате распахнуты окна, курятся какие-то благовония, но и они не забивают манящего запаха омеги. Не тяжёлого, не слишком сладкого, но обволакивающе влекущего аромата. На одной из кроватей привязанный Юнхо, и брови Сана ползут вверх.       Ёсан молча суетится у стола с колбочками и порошками, что-то смешивает и коротко отдаёт указания. Один из служек обтирает Юнхо влажным полотенцем, один держит голову, а второй вливает настой в приоткрытый рот омеги. Ёсан вытирает пот и смешивает ещё один раствор, давай служке помешивать.        — Что с ним? — взволнованно спрашивает Сан, глядя на извивающегося на простынях Юнхо. Ёсан, который отвечает за здоровье омег в гареме, выглядит слишком растерянным. Настолько, что даже его муж Чонхо, стоящий неподалёку, переводит взгляд с него на султана, на Юнхо и обратно по кругу.        — Не уверен наверняка, — шепчет Ёсан, задумчиво трогая указательным пальцем нижнюю губу и глядя на привязанного омегу. — Я не знаю, откуда он родом, но есть совсем дикие племена, чьи обычаи используют некоторые нечистоплотные продавцы рабов… Могу предположить, и если эта догадка верна… то прежние хозяева ломали его.        — Поясни.        — Есть такие травы и настои, которые… ммм… усугубляют состояние гиперфазы. Омега становится похож на дикого зверя, жаждущего соития. Вы же помните, как мучился ваш гепард, пока мы не отыскали ему самца, покрывшего его?        — Как можно помочь?        — Могу только дать успокоительного или снотворного, но мучений это не уменьшит. Ему нужен альфа, господин. И если я прав, то, возможно, и не один.        — Это пройдёт когда-нибудь или… — Сан тяжело сглатывает и зло выдыхает сквозь зубы, ведь Ёсан наверняка не ошибается: — …или каждый раз будет вот так?        — С этого дня буду давать отвар; если его травили недолго, то можно надеяться, что в течение полугода или года всё придёт в норму. Но мы можем опоздать: если яд въелся в его кости, он может остаться там навсегда.        — Спасибо, Ёсан. Сделай всё возможное.        Сан с трудом отрывает взгляд от мечущегося на постели Юнхо и почти не дышит. Запах омеги манит и влечёт, вон у охранников зрачки как у завидевших добычу гепардов, даром, что скопцы. Чонхо мелко подрагивает, прикрывая глаза.        — Чонхо, обеспечь охраной. Ёсан, сделай настой, отбивающий обоняние для стражи, мне нужен целый и невредимый омега. Понятно?        — Да, повелитель, — одновременно склоняются в поклоне супруги.        Чонхо спешно уходит, дождавшись кивка Сана, который сам держится на добром слове. Так поступать с омегой могли лишь ублюдки, жаль, что им мало досталось. Юнхо стонет, а в голове Сана ни одной связной мысли, все выветриваются в одно мгновение. Он сжимает кулаки и готов сорваться прочь. Аромат, усиленный изощрённым ядом, не оставляет шанса сопротивлению, но не так он хочет получить Юнхо. Не так.        — Ёсан, сделай мне ещё настоя. И, пожалуй, смесь для сна.        — Как прикажете, государь, — кланяется Ёсан, Сан ещё некоторое время смотрит на Юнхо, а потом быстро покидает лазарет.        По ощущениям, у него будто гон начался, и, несмотря на настой, омега ему потребуется. И, возможно, не раз. Выбор омеги он предоставляет скопцу, но просит привести омегу из топазового двора, а не из сапфирового. Скопец не выказывает удивления, хотя брови ползут вверх. Но кто он такой, чтобы спорить с султаном или задавать вопросы.        Всю ночь Сан проводит в купальне, сгоняя скопившееся напряжение с омегой, который после Сонхва кажется совершенным бревном. Он бы позвал своего любимого наложника, но после той ночи, когда ему привиделся другой, он не хочет тревожить омегу, считая это почти предательством. Хотя отец всегда говорил, что омеги для того и нужны, чтобы похоть удовлетворять да детей рожать, но Сан никогда не был с ним согласен. И он никогда не поступал так, как отец. И сейчас не может. Только не с Сонхва.        Простыни после какого-то звериного соития скомканы и влажны, висят с постели кое-как. Омега собирает разбросанную одежду и с поклоном уходит. Удерживать его не хочется вовсе. Омега не Сонхва. И не Юнхо. Сан откидывается на подушки и прикрывает глаза. Настои будто мимо прошли. Ни сна, ни успокоения телу и душе.        Он ныряет в воду и почти до рассвета проводит в бассейне, то проплывая туда-сюда, то погружаясь в воду и слушая набатом стучащую в голове кровь. Связных мыслей нет. Только некоторое сожаление, и чувство вины перед Сонхва, и жажда разгадать Юнхо. А ещё разобраться в том, что он сам чувствует и почему.        Утром он посылает слугу за Уёном и Чонхо. Оба предстают не в лучшем виде — изрядно потрёпаны, но если Чонхо бодро держится, наверняка благодаря настойкам мужа или волшебному крепкому напитку из коричневых зёрен, что варит их повар, то Уён пошатывается от усталости и зевает через раз.        — Я хочу знать, что происходило прежде, чем Юнхо попал в мой гарем.        — Сделаем всё возможное и невозможное, — кланяются Уён и Чонхо, исчезая за дверью, словно их и не было.        Юнхо мечется в горячке ещё два дня. На целый день дольше обычной гиперфазы у омег. Даже гепард беспокойно порыкивает, принюхиваясь и фыркая, изредка и вовсе получает лапой по морде от обиженного гепарда-омеги, чем крайне веселит Сана, который сам похож на хищника, завидевшего жертву.       Ещё две ночи он проводит с разными омегами топазового двора, лишний раз убеждаясь, что Минки сделал ему царский подарок. Можно было бы заподозрить Юнхо в связи с визирем, но какой человек захотел бы так страдать сознательно? Потому интриг в подарке Сан не видит.        Проходит неделя, и альфы узнают удивительно много за короткий срок, и от этой информации у Сана становится холодно внутри. Он никогда не мучил забавы ради, не брал силой и не наказывал просто так, он никогда не наслаждался чужими мучениями, а если убивал, то убивал быстро. И только тех, кто умел держать в руках меч. Но издеваться над беззащитными — это было свыше его понимания.        — Он был непослушным, — глухо говорит Уён, а Сан откладывает перо, прислушиваясь к голосу альфы. — Его постоянно наказывали, но прежний хозяин запрещал портить шкуру, потому зубы на месте и шрамов нет. Но ты знаешь, господин, как наказывают непослушных омег хозяева.        — Знаю, и мне претит мысль о том, что с омегами можно обращаться вот так. И готовлю новый закон.        — Который снова примут в штыки.        — Наверняка, — зло чеканит Сан и отпивает из кубка, который очень хочется смять пальцами.        Сан никогда не был поклонником утех с сопротивляющимися омегами, не испытывал влечения к вырывающимся из его рук и уж тем более не опробовал различные способы пыток и слома непокорных омег. Он никогда не отдавал приказа охране взять омегу толпой для того, чтобы сделать шёлковым. И никогда не бил, за исключением тех омег, которые принадлежали к древнему ордену убийц и убирали с пути всех неугодных. Эти омеги не были цветами, они были клинками, а оружие не в счёт.        — Я хочу, чтобы ты привёл эту мразь сюда, Чонхо. Хотя нет, не хочу, чтобы им тут пахло. Ты помнишь, как Минки рассказывал, что у него есть в казематах «тёплое местечко» для особо ретивых? — Чонхо, холодный и непробиваемый Чонхо, вздрагивает и кивает. Да, о тех казематах молва мало что привирает, потому и боятся впасть в немилость к Минки даже больше, чем войны. Потому что оттуда не возвращаются не потому, что умирают. — Я хочу, — Сан делает акцент на этих словах, и голос звенит едва сдерживаемой холодной яростью, — чтобы этот ублюдок попал туда. Ты меня понял? Уладь все дела, письмо Минки я напишу.