Ты здесь?

Ресницы на глазах барона подрагивают, веки чуть напрягаются, а потом начинают медленно и тяжело подниматься. Виски прошибает короткой и резкой болью, когда взор юноши ударил солнечный свет, а от того, что вокруг все белое, начало рябить в глазах. В нос навязчиво лезут не самые приятные запахи спирта и лекарств, кровать, постель, стены и потолок стерильно белые, а где-то там над ухом тихо капает капельница. Понять труда не составило — Пак в больнице. Придя в себя, он не помнит ничего, но по правде говоря, уж лучше бы и не вспоминал, почему он здесь оказался. Его скосил нервный срыв, а эта водичка в капельнице — наверняка успокоительное. Иного объяснения тому, что Пак не чувствует сейчас практически ничего, кроме абсолютной пустоты, и не может найти в себе сил даже расплакаться, просто-напросто нет. Его тело все еще подрагивает в отходняке, и как только виконтесса, его мать, все это время сидевшая рядом с сыном, увидела, как открываются чиминовы глаза, тут же льнет к больничной кровати, к которой теперь, хоть и не надолго, но прикован ее Чимин. Взволнованный тон ее голоса, обеспокоенный взгляд и глаза, мокро блестящие, не вызывали у Пака совершенно никаких эмоций. Ни грусти, ни скорби, ничего. В этом в общем-то и смысла нет. Он потерял то, что так боялся потерять, и самое обидное то, что виноватого в произошедшем нет. Просто-напросто нет. Юнги погиб, он оставил этот мир на поле боя, и виконта с бароном разлучила война. Только она всему виной. Эта война забрала у Чимина самое дорогое, что у него было. Она забрала у него того, кого он так сильно любил, того, с кем он хотел быть вечность, и теперь Пак не видит смысла ни в чем, что бы это ни было. Все его депрессии, все те эмоциональные выгорания на фоне того, что происходит с ним сейчас, просто детские пустяки, плюнуть да растереть. Того, что случилось с бароном, не пожелаешь даже самому заклятому врагу, но судьба оказалась слишком жестока к ним обоим. Время вспять не обернешь, и стоило бы, наверное, поскорбить какое-то время, и отпустить, просто смириться, но Чимин просто-напросто не может сделать этого. Он все еще вне себя от произошедшего с ним горя. Столько слез, кажется, он не проливал в своей жизни никогда. Куда бы Пак ни пошел, где бы он ни оказался, все и везде прямо или косвенно напоминало ему о Юнги, раз за разом, снова и снова расковыривая даже не успевающую заживать рану, огромную дыру в его груди, и это чертовски больно. Это больно, обидно и так паршиво, несмотря даже на то, что с того рокового дня прошло уже полтора месяца, а может и больше, кто знает… Чимин уже просто потерял счет времени. Он не следит за ним, не знает, какое сегодня число, который час, просто потому что он больше не видит смысла в этом. Он не видит смысла в том, чтобы учиться, не видит смысла в том, чтобы просто поесть, не видит смысла ни в чем, даже в своей жизни. Несомненно, он не один такой. Никто никогда не смел отрицать, что таких как он, потерявших самого дорогого и любимого человека в жизни, сотни, тысячи, десятки тысяч… Но Пак все же отличался. Кто-то потерял отца, мужа, кто-то сыновей, а Чимин потерял свою любовь. Он отдал Юнги свое сердце, и оно вместе с ним ушло на дно морское в тот самый день. Душу юноши окутала плотная, черная, беспросветная тьма, которая теперь вряд ли когда-то отпустит его, не давая даже шанса на излечение всех его ран и увечий. Он, кажется, никогда не перестанет думать о нем, не перестанет вспоминать его, собственноручно вонзая в собственное, уже целиком и полностью израненное сердце иглы одну за другой. Он никогда не перестанет засыпать каждую ночь с надеждой о том, что все это затянувшийся, самый ужасный кошмарный сон, и никогда не перестанет каждое утро с болью на сердце осознавать, что его надежда, кажется, умерла вместе с Юнги. Как бы трудно ни было сейчас Чимину, тем, кто рядом с ним, тоже нелегко приходится. Видеть Пака, что раньше освещал чуть ли не всю планету своей лучезарной улыбкой, чей сладкий голосок и звонкий смех разливались прекрасной песней, чей взгляд всегда был полон оптимизма и счастья, таким подавленным и сломленным было еще больнее. Особенно сильно за сына переживала Элизабет. Первое время она почти не отходила от него, даже ночью, потому что барона мучали жуткие кошмары. Видя во сне гибель любимого во всех красках буквально каждую ночь, он просыпался с истошными криками весь в слезах. Материнское сердце разрывалось, когда она видела, как Чимин уже несколько часов не отрывает взгляда от фотографии Мина, когда он в очередной раз запирался у себя или уходил, не говоря куда и на сколько, когда он отказывался от обеда, когда плакал, рыдал навзрыд, думая, что никто его не видит и не слышит. Она никогда не видела своего жизнерадостного и улыбчивого Чимина таким опустошенным и раздавленным. Она теперь изредка слышит его охрипший и севший голос, вовсе не видит его улыбки, а в его глазах не может разглядеть ничего, кроме сжирающей его изнутри боли. Виконтесса пыталась говорить с ним, даже присылала Тэхена, который даже мертвого разболтает, но все тщетно, все впустую. Эта тьма, эта боль и скорбь утопили Пака с головой, и ему не спастись. Ни самому, ни с чьей-то помощью. Это слишком для него. Слишком тяжело, слишком больно. Пустота внутри, где-то там, где раньше должно было быть его сердце, разрывает его, пожирает безжалостно, долго и мучительно. Чувство бесконечной тоски и печали стали неотъемлемой и, кажется, единственной частью нынешнего Чимина. Оно не позволяет юноше отвлечься даже на секунду, даже на один единственный миг. Оно позволяет ему видеть только то, что заставляет его заплакать, только то, от чего сердце на куски рвется в груди, заставляя стонать от этой невыносимой боли, которая скоро совсем изведет барона и сведет либо в гроб, либо в психушку. Раньше, когда Чимин чувствовал себя нехорошо, когда что-то тяготило его душу, что-то тревожило, он спасался только музыкой, которая вдохновляла его. Ныне она причиняет ему только больше боли. Он больше не может смотреть на этот черный лакированный рояль, а уж тем более сесть за него и сыграть что-либо, не может смотреть на ноты, на нотный стан, он не может даже слушать музыку, с которой у него связано слишком много теплых воспоминаний, которые, к сожалению, совсем не греют его изувеченную душу. Его бросает в дрожь, как только он услышит хотя бы одну ноту, тело немеет, а на глазах наворачиваются слезы, пока в голове одно за другим всплывают эти воспоминания о тех моментах, что они провели вместе, когда разговаривали часами напролет, когда ссорились и тут же мирились, когда занимались музыкой вместе, когда просто были рядом… Раньше Пак и подумать не мог о том, что такие счастливые воспоминания смогут причинить ему настолько сильную боль, от которой некуда бежать. Она повсеместна. Она настигнет его в любом уголке его дома, его города, в любом уголке нашей круглой земли. Сердце и душа юного барона стонут и кричат, молят о помощи, отказываясь верить в то, что их уже ничто не спасет, а разум пэра медленно, но верно сводился лишь к одному.

***

Барон прикрывает глаза, пока горячая, парящаяся вода приятно щипает его бледную, бархатную кожу. Его рука тянется к небольшому зеркальцу, и перед его глазами престает далеко не та картина, которую он привык видеть в зеркалах. Растрепанные, лишенные живого блеска волосы, красные пустые глаза, под которыми имеются большие темные круги, и которые, кажется, уже ничем не скрыть, но оно ему и не надо. Его кожа бледна, а лицо непривычно худое, даже те детские, пухлые щечки, которые всегда были одной из самых очаровательных черт Чимина, куда-то исчезли. На секунду голову Пака посетила гениальная, на его взгляд, вещь. Он тоже хочет исчезнуть. Просто взять и сделать вид, что его никогда и в помине не было. Просто взять и испариться неизвестно куда. Может быть, хотя бы там эти муки оставят его, перестанут терзать его ежечасно без единого перерыва или малейшей передышки. Может быть, хотя бы там, куда отправится его замученная душа, он обретет покой и радость, кто знает? В отражении зеркала Пак видит, как по его щекам текут одна за другой слезы, и если бы не оно, если бы он не увидел, он и не почувствовал бы, что плачет. Это стало для него настолько обыденным, что он просто-напросто перестал замечать это, тогда почему же он все еще не привык к этой раздирающей его боли? Почему все еще не отпустил эти мысли, почему не перестал рыться в воспоминаниях, собственноручно разрушая самого себя изнутри? Почему он до сих пор не покончил с этим? «Сейчас или никогда» — проскальзывает в голове Пака, и он впервые за эти несколько месяцев улыбается самому себе в зеркале, но улыбка эта полна дикой боли и горечи и, кажется, выглядит какой-то безумной. Нервный кроткий смешок слетает с его губ, а дрожащая рука с резкостью впечатывает зеркало в бортик ванны. Хруст режет слух, трещины на хрупком стекле резкими, кривыми зигзагами рассыпаются по зеркалу, а несколько осколков падает в воду. Чимин снова поднимает зеркало и снова смотрит на себя, на свое отражение, искаженное изломами и трещинами. Невольно скривившись, юноша начинает ковырять разбитое зеркало, вынимая острые осколки. В голове ни единого сомнения, а руки сами тянутся сделать то, чего так давно хочется. Не слишком острый кусок зеркала медленно и больно рассекает нежную кожу, и в ванну падают две первые темно-алые капли, загадочными узорами растворяясь в горячей воде. Он безжалостно метит собственные запястья битым зеркалом, расслабленно улыбаясь и наблюдая за тем, как из него вытекает жизнь, которую он и жизнью-то назвать не мог. Еще немного, и барон почувствовал какое-то облегчение, расслабился, а веки стали тяжелее. Он и сам не знает, что движет им, но рука сама тянется к стене, пачкая дорогую плитку. Дрожащие, слабые руки, которые Чимин уже едва контролирует, выводят на стене корявые буквы, не успевая даже дописать. Тело охватывает крупная, долгая и болезненная дрожь, Пака хватают судороги, и он едва ли не до крови закусывает губу, чтобы не закричать и не выдать самого себя. Боль медленно угасает, уходит от него, и на ее смену приходит слабость и сильное желание уснуть. Веки такие тяжелые, что молодой пэр больше не может держать их открытыми, но это ему и нужно было. Его кожа теперь непросто бледна, она кажется серой, особенно на фоне ярко-алой воды, в которой он лежит, уже неспособный пошевелиться. — Чимини, мой малыш, — за дверью слышится мягкий, ласковый голос женщины. — Что-то ты сегодня долго, все в порядке? — ответа не последовало, но Пак всегда отвечал, даже если не хотел. — Чимини? Отопри двери. Но в ответ она все еще ничего так и не получила. Ни слова, ни даже шороха. Сердце начинает биться, будто бешеное, а в голову забираются самые ужасные мысли, и они, к сожалению, правдивы. Виконтесса дергает ручку двери в ванную комнату, и на ее удивление, она не была заперта, и теперь перед ее глазами открылся вид на ее мертвецки бледного сына, лежащего в алой воде и недописанное «Je vais à toi*» на кафельной плитке около ванны. Ее бросает в дрожь, а глаза застилает мутная пелена слез. Она со всех ног несется к сыну, падая на колени и крича, что есть мочи. — Сунан! Сунан, дорогой, — её голос дрожит, и кричит она фальцетом, но звучит все еще звонко и слышно чуть ли не во всем доме. — Иди сюда скорее, Чимин, нет! Примчавшийся сию же минуту виконт Пак застыл в ступоре, пока голос жены не вернул его обратно в реальность. Теперь весь дом Паков на дыбах, все паникуют и суетятся. Размякшее, уже холодное тело едва вынули из воды, а наличие слабого пульса дало виконту и виконтессе малейшую, но надежду. Это то, чего они так боялись. С того самого дня, когда граф Мин пришел в их дом с недоброй вестью, они больше всего опасались того, что их сын пойдет вслед за любимым, что захочет во что бы то ни стало быть с ним. Именно так и случилось, и об этом говорит записка на стене. В таком состоянии оставлять Пака одного даже на единую минуту было глупо, и это привело к тому, что теперь Элизабет и ее муж рискуют потерять своего младшего сына. Барон открывает глаза, и по ним больно бьет белый свет. Неужели он попал в рай? К сожалению или же к счастью, это обычный лондонский госпиталь, в который Чимина привезли прошлой ночью. Пришлось попотеть, чтобы буквально вытащить юношу с того света, он будто сопротивлялся, но в итоге все-таки проиграл. В следующее мгновение, когда все тело пэра отзывается тупой болью, к нему приходит осознание того, что он вовсе не в раю и вообще он даже не умер. Он видит, дышит, слышит и даже чувствует боль. Снова она. Кажется, она не покинет его никогда, кажется, она всегда будет преследовать его, и даже смерть вряд ли спасет его. Понадобилось немного времени, чтобы сфокусировать зрение на своих перебинтованных запястьях, которые буквально пылают болью даже больше, чем все остальное тело. Попытки пошевелить руками оказались тщетными, а слуха коснулся обеспокоенный голос матери, в котором просвечивалась еще и безграничная радость за то, что ее сын пришел в себя. Однако, его состояние порадовать женщину все еще не могло. Чимин выглядит таким пустым, отреченным, даже хуже, чем до всего произошедшего, и сердце виконтессы кровью обливается от того, до чего дошел ее Чимин, ее младший сыночек, которого она никогда не могла представить таким, какой он есть сейчас. Это давит на Элизабет, ранит ее и душит, но виду она не подает, прекрасно зная, что она совсем не та, кому сейчас хуже всех.

***

Элизабет думала, что, спасая сына, она сделает лучше, но по итогу Паку стало только тяжелее. Он совершенно отказывался от еды, приходилось либо несколько часов уговаривать его съесть хотя бы мизерную порцию, либо пичкать силой, чем занимался обычно Тэхен. Эта болезнь слишком затянулась и вылилась в итоге в какое-то сумасшествие. Все, кто бы ни был знаком с Чимином, даже покойный Юнги ни за что не узнали бы в этом человеке юного барона, который хоть и не хотел, но шел на поправку. Правда, только в физическом аспекте, его душу, кажется, уже ничто не способно излечить. В один из вечеров, когда Элизабет снова пыталась поговорить с сыном, на ее удивление, светловолосый даже отвечал ей. Сухо, коротко, но отвечал, однако скоро, это обрело совсем не тот исход, который должен был быть. Никто даже и не заметил, как тихий разговор между матерью и сыном превратился в ссору и крики, а Пак впервые в жизни позволил себе повысить голос на родную мать, стоило только ей бросить неосторожную фразу о том, что он поступил глупо, когда пытался убить самого себя. — Это то, чего я хотел, но ты отняла у меня эту возможность. Ты не дала мне просто уйти, не дала мне избавиться от всего этого! Кому от этого лучше? Точно не мне, — он вырывает собственную ладонь из теплой руки матери и встает с кровати, уходя к двери. — Ты не понимаешь меня. Ты никогда не поймешь меня, поэтому и не тебе меня судить. — Чимини, — она встает и спешно идет за сыном, едва успевая за ним и стуча каблуками по полу поместья. — Куда ты? Куда ты собрался? — Не делай вид, что беспокоишься обо мне, мама, — даже не подумав, перед тем как сказать, грубо выбрасывает Чимин. — Если бы думала обо мне, позволила бы уйти еще тогда. Дверь захлопывается прямо перед носом виконтессы, и она даже вздрагивает от грохота. Прижав ладонь к губам, она собственным глазам и ушам не верит. Из глаз полились слезы, а виконтесса не может поверить в то, насколько сильно изменился ее младший сын, который только что так грубо обошелся с ней впервые в жизни. Такого не было даже когда он был глупым подростком. В груди становится так больно от осознания того, что прежнего Чимина ей уже никогда не удастся увидеть, и вообще повезет, если она теперь увидит его вообще. Осень в Лондоне никогда особо не отличалась от погоды в другие времена года. Осенние вечера имели особенность только в том, что ветер каждым, даже самым легким своим порывом заставлял дрожать даже самого толстокожего всем телом до самых костяшек. Покинув родной дом, Пак даже не знал, куда он собирается пойти, оно и не имело значения. Ему нужно побыть одному, чего ему не давали после выписки из больницы. Побыть наедине с самим собой, покопаться в собственных мыслях и воспоминаниях, побыть, в конце концов, в тишине. Он никогда не мог бы даже мысли допустить о том, что когда-то ему надоест и будет раздражать компания матери, но эта гиперопека, из-за которой барон не мог даже вдохнуть спокойно, дико раздражала светловолосого и довела до того, что он сорвался. Как далеко все это зайдет? Сколько всего Чимин успеет натворить? Сколько боли он уже причинил и еще причинит другим, только потому что ему плохо? Только сейчас к Чимину пришло озарение, что он был диким эгоистом все это время, что портил жизнь своим родным, своему лучшему другу и вообще всем, кто был рядом с ним. Он был настолько зациклен на собственной боли, что даже не замечал, как собственноручно ранит всех, кто так или иначе был рядом с ним. Теперь на душе ко всему прочему еще и кошки скребутся, напоминая барону, что он натворил слишком много бед, был слишком ослеплен собственным горем и не замечал самых очевидных вещей, как забота, которой его окружили с самого первого дня, когда все это началось. Сейчас, шагая по набережной и рассматривая уже затянувшиеся шрамы от глубоких порезов на своих запястьях, из его глаз в очередной раз начинают литься слезы. Непонятно, откуда их столько… Однако с этими слезами к Чимину приходит и осознание того, что он впервые отвлекся от мыслей о Юнги, о его смерти, и, кажется, боль в душе на это время как-то приутихла, будто затаилась. Может быть, с этого момента все наконец-то начнет налаживаться? В октябре месяце в Лондоне всегда было холодно и пусто, особенно по вечерам. Вечно моросящий мелкий дождь раздражает, а лужи на сером асфальте хлюпают и застилаются мелкими кругами от брызг и мелких капель дождя. Однако, как бы ни был плох дождь, каким бы холодным он ни был, воздух так свеж. Он пропитан этим приятным запахом мокрого асфальта, который Чимин дико обожает с самого детства. Кажется, остаться одному для Пака было самым лучшим решением. Его голову все чаще посещают мысли и воспоминания из детства, юношества, которые никак не касаются его погибшей любви. Барон рассматривает улочки, по которым ходит, будто бы впервые в жизни прогуливается по Лондону, он слушает шум дождя и ощущает холодные капли, которые одна за другой падают на его лицо, на плечи и руки, и порывы осеннего ветра, покрываясь мелкими приятными мурашками. Глубоким вечером Лондон уже спит, а если не спит, то уже готовится ко сну. Улицы освещают только тусклые лампы в фонарных столбах, по дорогам изредка проезжают машины, а на улицах практически ни души. Тишина и спокойствие обволакивают юношу, как теплое ватное одеяло, все-таки давая ему вспомнить о том, что в этом мире осталась хотя бы маленькая частичка чего-то хорошего. Но все думы в один миг покидают голову молодого пэра, когда тот натыкается на какую-то ничем не приметную в целом лавку, но что-то заставило его остановиться и уставиться на прилавок, с которого пожилой, уже седой англичанин сейчас убирает какую-то доску с буквами. Она показалась Чимину слишком знакомой, и он был уверен, что где-то читал о чем-то таком, но никак не может вспомнить. — Простите, — парень распахивает дверь в лавку, а ее хозяин от неожиданности вздрагивает и теперь хлопает глазами на промокшего под осенним дождем незнакомца, в чьих глазах то и дело читались боль и отчаяние. — Что это? Вот эта штука, которую вы держите в руках. — Это? Доска Уиджи. С ее помощью люди разговаривают с душами умерших людей, — пожав плечами, отвечает мужчина. — А что? — Она настоящая? — юноша неотрывно смотрит на старика и нетерпеливо ждет от него ответа. — Ну, то есть, она правда работает? — Она? — он глянул сначала на мальчишку перед собой, а потом на доску и выдержал недолгую паузу. Естественно, он знал, что это обычные байки, и вообще призраков не существует, но глаза барона горели такой надеждой, что по ней было видно, что она последняя. Мужчина хоть и был торговцем, но никогда не врал покупателям о том или ином товаре, однако, этот случай стал тем самым единственным исключением из правил. — Да, работает. Не проходит и минуты, как Пак со всех ног мчится обратно в сторону дома, прижимая к груди заветную покупку, которая, кажется, станет его спасением, если правда будет работать. По возвращению домой барон лишь одарил свою мать блестящим надеждой взглядом и тут же поспешил подняться к себе, попросив только не беспокоить его ни в коем случае. Потушив весь свет, он зажег свечи, запер двери, сделал все как положено, и уселся перед доской, положив свои миниатюрные ладошки на деревянный указатель. Чимину казалось, что это его последний шанс, последняя надежда на спасение. Он впервые за долгое время так сильно загорелся какой-то идеей, он впервые за долгое время чувствует этот трепет и волнение в груди. Барон понимает, что если он сможет общаться со своим Юнги, его жизнь, хоть и не станет прежней, станет куда лучше, снова наполнится теми красками, чувствами и эмоциями, снова наполнится смыслом. — Ты здесь? — в первую очередь спрашивает Пак и не может сдержать слез, чувствуя и видя, как указатель под его руками передвигается к надписи «Да» на доске.