Зона нейтралитета

Саске раздвигает седзи без особых церемоний: бумажные двери разлетаются по разные стороны, впуская проходную сырость коридоров и холодную сосредоточенность Саске. Температура в комнате пикирует вниз, тормозя на уровне околоподвальной: сыро, прохладно, абсолютно невентилируемо. А еще чуть настораживающе, если честно. Не сказать, что он расстроен, — скорее, просто разочарован. Будучи шиноби с крайне трагичным прошлым, всегда ожидаешь картин не менее драматичных. А здесь — здесь просто Хьюга, просто разбитая ваза у ног и просто середина ночи. Предметный паззл из сухоцветов и Хинаты давит своей двусмысленностью: она, возможно, кричит ему что-то, но он не говорит на мимико-жестикуляционном. Максимум — на ломаном бескомпромиссном, да и то с разговорником. О чем вообще говорят в два часа ночи? Видимо, о причинах бессонницы и ее воздействии на организм. — Прошу анонсировать подобные выходки заранее, — Саске первый рвет безмолвие, сосредотачиваясь на формах и пропорциях комнаты: минимализм в действии. — У меня слишком острая реакция и высокая раздражительность, — опирается о косяк, втискиваясь в дверной проем — двадцать сантиметров между макушкой и потолком. Одно из двух: либо сужается комната, либо растет он, что довольно абсурдно с точки зрения его возраста. Учиха отводит подбородок вправо, смещая напряжение в шейных мышцах, и перекидывает тяжесть тела на левую ногу. В этом доме либо ходишь в полудреме весь световой день, либо страдаешь от бессонницы. Чертова обитель. — Прости за беспокойство, Саске-сан. Рука дрогнула. Хината сидит спиной к нему, лицом к окну, а мыслями — вовнутрь. Сидит, поджав ноги под себя и уронив руки в немом бессилии: есть в ее позе какая-то интимная распахнутость, чуть ли таинство покаяния. Если она — добродетель жертвенности, то он, судя по всему, есть грехопадение. — Рука дрогнула, ваза упала, солнце встает на востоке — я понял. Саске продолжает стоять в дверях; Хината не намеревается вставать. Закрыта наглухо и открыта одновременно. На первый взгляд — ситуация хрестоматийная и заурядно-обыденная: неустойчивая ваза в руках неустойчивой Хинаты. На второй взгляд, чуть более изучающий, — чем вызван внезапный порыв к интерьерным решениям и перемещению объектов в глубокой ночи? На третий, уже настороженный, — даже не обернется? — Перестановка вещей — твой способ расслабиться? — Единичный случай. — В два часа ночи? — Всего лишь совпадение. — Падение вазы? — Непредвиденное обстоятельство. Стрелами в обе стороны. Саске кажется, что его слова отражаются и дробятся: Хината переняла его манеру речи, что равносильно хирургическому вмешательству. Он делает вид, что все в штатном режиме, что все упорядоченно и понятно, только вот настройки давно сбиты и он движется вслепую. — Саске, ты можешь идти. Еще раз прошу прощения. Здесь странно все, включая скупой монохром комнаты с единственным цветовым акцентом: ее ночная рубашка словно гашеной известью по черной палитре. Скрытые октавы в голосе, внутренняя надломленность и внешняя надрывность — все сливается в сплошной сюрреализм, который он всегда ненавидел. Учиха всегда за четкую конкретику и ясную однозначность. — Даже не устроишь экскурсию? Я ведь у тебя впервые. Согласен на экспресс-тур. Саске цепляется за детали, двигаясь от общего к частному: мысли перетекают одна в другую, препятствуя выводу заключений. Сегодня, наверное, одна из таких ночей, что будет отзываться тянущей болью и внутричерепным давлением в следующие два дня. — В другой раз, Саске, — слова Хинаты отдаются странным толчком в груди. Знакомые слова, незнакомые ощущения: ее раздражение, сцеживаемое сквозь стиснутые зубы. — Доброй ночи. Уже не намек — открытое требование убраться из ее комнаты, жизни, мыслей. Глубокая ночь и скрытая недосказанность трепанируют наживую, и Учиха делает шаг вперед, переступая порог. Падать, так вместе, а дальше — посмотрим: Саске не любит забегать на дальние дистанции, он, скорее, спринтер. — Я все же задержусь здесь ненадолго, — второй шаг предшествует третьему. Саске душит, Хината сопротивляется. — Саске, тебе пора. — Знаешь, довольно интересная планировка комнаты.... — Уходи, пожалуйста. — ... с удивительно ровными стенами — Саске! Учиха движется навстречу — шаг за шагом, — но замирает на четвертом по счету. Не сказать, что ошеломлен, но чуть встревожен: черно-белая матовость вдруг прожигается провокационным красным. Хината сжимает пальцы, и лезвие осколка входит в ладонь по самое основание. Саске слышит, как лопается кожа, рвутся ткани и резонирует бессильная злоба. В голове: "Хьюга, обернись", вслух: — Что ты творишь? Без восклицаний, но с ярым упреком: максимально глубоко и сдавливающе. Хината все еще спиной к нему, ногами — в разбросанных цветах, руками — в кровавой луже. О том, где она блуждает мыслями Саске уже не думает. Бросается в крайности без срединных значений: тоже передалось от него? Учиха тянет в реальность, а Хината катится в магистральную противоположность — межличностный диссонанс. Она склоняет голову, касаясь волосами окровавленных полов ночной рубашки, и Саске решает срезать путь, ставя точку в неопределенности двумя последними шагами. На деле же: не точка — свербящий знак вопроса. — Не приближайся! Саске не сразу понимает, почему, коснувшись ее предплечья и намереваясь развернуть в анфас, он оказывается вспоротым ее чакрой — словно хирургическим швом поперек живота, вдоль грудных мышц и вглубь нервных волокон. Энергетика — ее что, можно заточить, подобно кунаю? Фантомные боли санируют изнутри, а поле из чакры выбрасывает наружу: Саске вылетает за периметр комнаты, крепко приложившись спиной о стену. Та идет трещинами по гипсу, разрывами по обоям и мелкой пылью в глаза и легкие. Удар рассеянный, несколько смазанный и довольно неожиданный — для нее так вдвойне. Возможно, поэтому он все еще лежит в сознании, способен сжать легкие без внешней помощи и разжать оцепеневшие мысли. — Черт возьми, — озадаченность Саске вырывается наружу хриплым возгласом; Хината тихо стонет в ответ, стискивая виски и путаясь пальцами в волосах. Саске хотел бы встать, да прирос к ногами к полу, спиной — к стене, а сознанием — к перекрестку между указателями. Даже назад не сдать, только буксовать в бесконечной ночи с пятого на шестое декабря. Саске понимает, что откровенно лукавил, говоря, что все дни тонули в безмолвии: безмолвие — оно сейчас. Стеклось со всех домов в радиусе километра и законсервировалось в этой комнате. Ему бы, по-хорошему, отлежаться подольше, сползти по стене и устроиться на полу, только вот над головой далеко не звездное небо — разлинованный потолок. А ей не помешало бы объясниться, если честно, — его устроит вариант как устный, так и письменный. — Саске?... Встала и обратила внимание. Удивительно. Учиха хочет поблагодарить за проявленный интерес, но мышцы по-прежнему сводит — он приберегает любезности на потом. Казалось бы, все вполне логично: выбила внутренности за причиненные обиды — так импульсивно и так по-женски. Только вот она не импульсивна, хотя и женщина: из другого номенклатурного подвида, видимо. Он бы даже встал спокойно, отряхнувшись; пожелал бы добрых снов и подсказал, куда бить в следующий раз, чтобы до отказа жизненных функций, но... Почему, интересно, стоит корпусом к нему, но глазами — левее на тридцать градусов? Ему хочется махнуть белым флагом, проскандировав ее имя и строчки из хайку; по факту — хочется просто притянуть внимание. Либо она игнорирует его существование уже физически, либо он стал тоньше ее рубашки и ткани мироздания. А может и вовсе: — На три часа, Хината. Хьюга оборачивается на голос: глаза буквально выполощены изнутри. И без того тусклый лиловый выцвел теперь до блаженной эфемерности. Она не видит не только его, она не видит в принципе. Ему омерзителен этот день и вплетенная в нее ночь. — Ну конечно. Саске отвечает внутреннему себе вслух, вступая в конфронтацию: спорил бы с ней, да обстоятельства не позволяют. Разные весовые категории. — Встал с кровати непонятно почему, — Учиха поднимается, — пришел непонятно зачем, — опирается полусогнутой рукой о полусогнутое колено, — еще и получаю непонятно за что, — Саске прекрасно знает, за что. Он двигается заторможено, пока тело и разум пребывают в полном рассинхроне. Ее за его мыслями не видно, и Саске концентрируется исключительно на себе: органы просятся наружу спазматическими схватками, и Учиха касается межреберных впадин, проверяя целостность. — Саске... Ты в порядке? Хината хочет сказать что-то определенное, но глаза уже просели в ночь, и она теряет ориентацию как в словах, так и на местности. Тьма без швов и просветов: сейчас ночь или уже утро? День недели? Месяц по счету? Головная боль соскребает последние остатки здравого смысла. Главное — не терять логическую нить и идти по прямой. Зрение — это ведь не центральный разыгрывающий, это всего лишь один из пяти принимающих. Она делает шаг в погоне за ускользающими мыслями, и острая боль пронизывает холодные ступни. Все верно: мокро, потому что разбитая ваза; вязко, потому что острые осколки во вспоротых тканях. Хината морщится от боли, сгибая раненую ногу и почти теряя равновесие. — Твою мать, Хината, ты можешь просто стоять на месте?! Почти на крик — Саске ведь никогда не кричал. Хината замирает, раскачиваясь на тросе несоответствий: ночью должно быть тихо, ваза должна стоять на столе, а ее глаза — они ведь должны видеть. Она что, разрушила миропорядок окончательно? Учиха вправляет мышцы и сухожилия, калибрует движения и оказывается перед ней: обхватывает рукой под грудью, касаясь ее ребер своими деформированными, и поднимает над полом и осколками. Секундная невесомость сменяется падением на ватный матрас под удивленный выдох Хинаты и ругательства Саске. Она неуклюже приземляется на футон и пятится назад, упираясь в стену. Учиха садится в метре, сметая осколки в сторону сгребающим движением. Пытается поймать ее глаза, но спотыкается: если из этой комнаты прорублен выход, то из бесцветности невидящих глаз выбраться проблематично. Саске не хочет громких оправданий и извинений в полушепоте. Он хочет воды и спать. Чего хочет Хината, он знать не знает. Наверное, примерно того же. — Могла бы просто сказать, что не только не хочешь, но и не можешь меня видеть. Мы говорим на одном языке. Общечеловеческом. "Наверное", — добавляет уже про себя. Быть может, Хината даже ответила ему мысленно, но не вслух: по крайней мере, позу она сменила, придерживая руку в воздухе и позволяя крови стекать уже беспрепятственно. По матрасу расползаются два пятна: гранатовое — под ее ладонью, коралловое — под щиколоткой. Действительно, она слепа, как накрывшие их сумерки. Вытянуть их из молчания невыносимо трудно — хоть тащи силами девятерых. Вместо этого Саске вытягивает осколок, застрявший в сантиметрах между матрасом и полом. Сжимает его в ладони, проверяя, будет ли больно. Больно. — Теперь еще стену латать. Хината вздрагивает, простроченная его голосом и говорящей темнотой перед глазами. Холод заползает под одежду и касается затылка, усмиряя вспышки мигрени и лихорадку чувств. Саске рвет простыню, всовывает лоскут в руку Хинаты и сжимает ее ладонь, сдавливая в своей собственной: кипенно-белый хлопок ткани багреет за секунды. — Вроде бы урожденная Хьюга, а по повадкам типичная... "Учиха", — вспыхивает неоновой вспышкой. — ... дура, — вырывается с сухим придыханием. Саске проглатывает странные ассоциации. Сегодня поистине бесконечная ночь.