Зона нейтралитета

Хронометраж ее жизни растянут ровно на год: ее поздравляют, пьют за счастье и благополучие, а у нее улыбка разрублена на признательную и выстраданную. Хината смеется, выправляя душевную помятость, а подарочные коробки бегут по конвейеру ее рук, только успевай в углу складировать: инсталляция из фольги и ленточных бантов. У Хинаты день рождения; у Хинаты осадочное многоточие взамен постулатных точек. У Хинаты глаза стеклянные и фокус бутылочный: с минуту пятно на рукаве разглядывает, пока Киба тянет в диалоговую воронку. А она все никак не дается и молча придавливает снежную шапку сливок на верхушке пирожного. Она сладкое не любит, а ее уж точно не переносит Саске: не пришел ведь, повиснув над обрывом последней встречи — вновь досудебной. Опять исковой. — Где твоего носит, Хината? — у Ино коктейльная трубочка возвышается маяком в стаканном море. — Или он свое отсутствие в качестве подарка преподнес? — Щедро, однако, с его стороны, — Киба отпивает из бутылки — в ней содержимого ровно по этикетку — и царапает зубами по горловине. Его эта хьюго-учиховская карусель изрядно помотала: годами готовился, значит, Наруто уступить, а пришлось с Саске мириться. И смирился, бы, собственно, не гасни Хината глазами и душой не проседай она по самые щиколотки. — Значит, без учиховских аномалий сегодня? — Сай весь в красках: пальцы измазаны черным, а интонация сплошь в иронии. Хинату перетряхивает трижды за вечер. — Эти учиховские аномалии и без того историю мира перекроили. Не хватило тебе? Ошиблась: четырежды. — Ребята, — голос у Хинаты прорезается осколочно, на два тона ниже привычного. На три шага ближе к обвинительному. — Обсуждать мужа в присутствии его жены, как минимум, неуместно. Что крылось под натиском собственных слов, Хьюга вряд ли узнает. Ее замечание врезается в беседу инородным вкладышем, застопорив поток в неловкой паузе и тесном молчании. Их всех слишком много, не влезут ведь в квадратные метры ее личной жизни, зачем пытаются? Хината замолкает глазами, поняв, что выигрышных комбинаций в играх словами не знает. Карты ее жизни всегда веером, но с правилами она не знакома: не особо азартна, видимо. Сигарета моргает искрами меж пальцев Шикамару; она смотрит напряженно на это горящее неодушевленное, боясь осуждения живых и дышащих. Вновь оступилась. Вновь у всех на виду. Нара тушит сигарету о дно тарелки, оттягивая вниманием на себя и сидящих рядом. Хината выпрямляется в позвоночнике, щелкнув замочными позвонками. Догадываются или уже знают? Этот фестиваль жизни подсвечен ее неуверенностью: горят лампочками умалчивания, кипят под градусом подозрения. — Я отойду ненадолго, простите, — Хьюга выходит из-за стола на пятом тосте и сотом выдохе. Ногой цепляется за стул, рукой проезжает по плечу Сакуры в поисках опоры: не пила еще, а сознанием кружит под потолком. — Куда ты? Празднование в отсутствие именинника почти что попойка без повода. — У тебя эти попойки каждую пятницу, не привыкать уже, — Сакура пресекает Кибу, пристегивая к стулу стропами из ладоней. — Сказала же, вернется скоро. Возвращаться ей хочется не особо, но кивнуть в ответ приходится. Улыбнуться приходится, кратко кивнув Сакуре; за дверь выскользнуть, споткнувшись об "этот Саске последнее сожрет, что от Хинаты осталось" из уст Ино; и врезаться в угол на повороте тоже приходится, потому что занесло от неожиданности. Хината вытаскивает себя из накуренной духоты, заталкивая в уличную свежесть. За террасой ночь зажигается пофонарно: все улицы веснушчатые, запятнанные светом. Она выпадает телом вперед, пока ограждение не врезается бритвенно поперек талии, и смотрит вниз. Здание двухэтажное: она на втором телом, головой же на уровне почти бункерном. Ночь пластиковая, словно манекенная: луна посажена на гвозди гелевых звезд, а горизонт виниловый. Хината смотрит на муляжный мир через пластилиновые глаза, а над головой кружит в нерешительности марионеточная птица. Ястреб вьется кольцами в воздухе, растирая сумерки в размахе собственных крыльев, и словно ждет разрешения. Надо же, Саске заявился, но косвенно. — Иди ко мне, малыш. Хината тянется к нему, позволяя посыльному приземлиться на перекладину ее руки и перебрать суетливо лапами. Записка к нему примотана так же надежно, как ненадежны обещания ее составителя. — Ну и где же твой хозяин, а, дружок? — поглаживает перья под птичий возглас, похоже, сострадательный. За спиной взрывается смехом торжество, звенит пустыми бутылками и лязгает осевшими голосами. — Или мой день рождения не повод для личного визита? Она разворачивает обрывок листа по линиям сгиба и забегает мысленно вперед: ей расценивать жест как приглашение или угрозу?

***

Когда Хината добирается к назначенному месту, время замирает стрелками в районе полуночи, а сама она пригвождается уголком к стыку меж деревьев — не вытянешь на свет насильно. Ничего насильно не сделаешь, слышишь? У нее тело увешано знаками, где каждый третий — запрещающий, через один — предупредительный. Сначала Саске смотрит на нее настигающе, по-своему стихийно, а после — сажает себя на поводок и заземляет грубо: ногой поперек горла, с нажимом в несколько атмосфер, чтобы без бросков и порывов. В голове команды ползут бегущей строкой, в многократных повторах и отработках: Саске, нельзя. Саске, место. Саске, не надо. Еще не самовыдрессировался, но пытается: рефлексы пригладил, взгляд очеловечил, хребет выломал — тот должен срастись теперь в смирительном изгибе. В теории. Фактически же, тело ноет на разрыв всего внутреннего, требующего ее подчинения. Саске натягивает цепь, усмиряя ненужное, такое мощное, дико обильное, и прибивает все звериное на карабины. Приколочен весь, не бойся. — Пришла. — Как видишь. — Вижу, — констатирует, но сомневается. — Подойдешь ближе или мне отойти дальше? Хината затеряна телом в деревьях, чувствами запутана в книжности происходящего, которое будто ненастоящее, почти сериальное. Они в сфере проекций и лиц друг друга не видят, лишь угадывают: по формам полутеней, засечкам слов и жанрам интонаций. Хьюга скоблит ногтями по дереву и раскачивается на петле сомнений, боясь соскользнуть ногой с табуретки. Больно будет, наверное. Опять бескислородно. Впрочем, ничего ей больше не остается, кроме как вперед двигаться: прошлое горит, бензиновое, — сама ведь спичкой по коробку проехалась, — и назад уже не вернуться. Хината отсекает себя силуэтно и расслаивается тенями. — Не пришел, потому что пришли все они? — ныряет в призму лунного света, выходя навстречу. Саске готов принять. — Ты ведь знаешь, степень моей адекватности обратно пропорциональна.... — Количеству людей на квадратный метр, — вплетается в пробелы, достраивая. — Да, я знаю. Саске отслеживает ее по видимому следу — кометному, видимо. Хината дает орбитальный круг, заключая его в космическое кольцо, и садится на землю потерянным спутником. Тянется руками к волосам, собранным Сакурой попрядно, и вытягивает шпильки: голова и без того тяжелая, заваливающаяся вперед. Саске устраивается рядом, но чуть позади, точно на привязи, — беги, пока не одомашнили. — Кажется, общение со мной обнулило твои навыки коммуникации. Хоть попрощалась с ними перед тем, как сюда сорвалась? Сорвалась. Хьюга замирает пальцами в воздухе: оттенков у слова больше сотни, полутонов свыше тысячи. — Подозреваю, что сегодня я в свой праздник не вписывалась, — Хината подбирает ноги к груди, сложившись остроугольно. — Неуместная. Он проходит глазами по откосу шеи: прибрежная полоска кожи в лодочной пройме выреза — островная, и ему, материковому, с ней никак не состыковаться. Шпильки летят стрелами на землю, по одной за каждое его слово. Саске увязает в гальке ее позвонков и тянется к Хинате рукой. — Знаешь, я ведь тоже вроде как неформатный. — Хочу думать, что просто непонятый, — Хината тупит острие голоса, потому что от Саске разит жуткой подавленностью. — Очень непонятый. Веришь? Саске даже дышит озадаченно. Подсекает последнюю шпильку, вынимая поплавком, и волосы ниспадают водопадно, струясь прядями по ее спине. Хината его движениям не сопротивляется, потому что больше не жертва. Потому что не видит, но чувствует: у Саске эмоции строго по швам, веревки под грудью и вшитая агрессия прикушена до крови, чтобы ее не задело. Чакру контролирует в совершенстве, в плане же чувств — только учится. — Мы здесь впервые детали брака обсуждали, помнишь? — у него альбом воспоминаний тормозит на жердях "Н", потому что Нейтрально, потому что Неправильно и Непонятно. — Да, — на обратной перемотке Хинату лишь укачивает. Оглядывается вокруг, припоминая. — Именно здесь, кажется. Вокруг — бревна стволов, сомкнутые бесшовно, и островной луг, рассеченный ручьем по зигзагу. Он обнимает ее со спины — предостерегающе, чуть вкрадчиво, потому что "Саске, нельзя" — и тычется слепо в ее шею. У Хинаты такое впервые, чтобы осторожно, чтобы сдержанно и с оглядкой. Ощущения эти простреливают поясницу — она на выгибе впечатлений. Саске, обычно неспокойный, буднично критический, сейчас добровольно закованный. Немного — и укрощенный; Хината качает головой неверяще. Сколько протянешь так, а, Саске? Она оборачивается, скользнув по нему щекой, и смотрит с сожалением, мол, сложно там одному? А у него трижды истеричное "да" расползлось мантрой по всему телу: забилось в кольца радужек, втерлось куперозом под кожу и размазалось синевой под глазами. Хината запрокидывает голову, касаясь Саске затылком, и словно говорит прикосновениями — так лучше усваивается. Так его глубинный зверь успокаивается. — Ты ведь в чувствах не разбираешься, Саске, вот и спутал одно с другим, — Хината заводит руку и путается в его волосах, транслируясь по каналам дрогнувших пальцев. — Не понимаю, о чем ты, — он жмется плотнее, притянутый тросом ее голоса. — О том, что сейчас ты не любишь, а просто помощи просишь у того, кто поблизости, — она заперта в вольере его согнутых коленей, что прутьями по обе стороны. — По-своему просишь. Как получается. Она тоже монстр, выходит, раз не хочет выхаживать? "Прости" взамен вклада в его душевный баланс, уход в противовес ожидаемому смирению и развод вместо принятия. Хината хочет помочь — и она поможет, честно, только пусть выпустит. Как спасать и тянуть наружу, когда ты заперта с ним изнутри? Отношения, они ведь в радость должны быть, чтобы в шерстяной уют, а не дискомфортные чувства: Хината не хочет любить вопреки. — Черт возьми, Хината... Когда мы друг друга услышим? — Наверное, после того, как сами в себе разберемся и на уступки пойдем. Уступить. У Саске лексикон пополняется на одно чужеродное слово, сродни иностранному, потому что не говорит он давно на языке проигравших. Но Хината просит его внимания и тычет по-учительски в тексты: любить не значит склеивать, понимаешь? И Саске бы усвоил, наверное, но кодекс их отношений не пронумерован страницами. У него изданий под сотню, потому что правок немыслимо, и поля все в сносках. Читать-то умеет, только понимает с трудом. Обычно его всегда понимали. Как самовыразиться без погрешностей, чтобы откровения обидой не перекрыло? Чтобы выдержку не разъело до волдырей и хрупкий мост, и без того навесной, не прогнуло под тяжестью? Может, выдохнуть бессильно в изгиб ее плеча, проехав губами к вискам? Впитать собой дрожь ее тела, которое вдруг ответило едва слышно (кротко даже — немыслимо) и сжалось точечно: почему боишься, Хината, или не шиноби? А если вытянет свиток из потайного кармана, сжав тот до хруста, проще станет? Градус спадет, протяни он ей индульгенцию на собственную ссылку? Саске весь в ссадинах, потому что вопросы кружат и нанизывают кожу на крюки — ответь, а то насадят глубже. Учиха вынимает сверток — тот вспарывает глухую ночь лоском позолоты — и протягивает ей. Свиток бликует маячками в ее глазах, и она разворачивается всем корпусом. Сидит послушно в клетке его разведенных коленей и смотрит непонимающе, но в упор, выхватывая силуэт Саске трафаретно. Он, сумрачный, сливается с летней ночью наглухо — не разрезать. — С днем рождения, Хината, — льнет к ней голосом интимно, словами забирается под одежду и касается до толчков под кожей. Хьюга сводит колени, зубами смыкается плотно, кулаки сжимает до судорог: вся пульсирует, вся абсолютно. — Это... — Брачный свиток, — Саске озвучивает неозвученное. — Если связи и разрывать, то наедине, а не на глазах у всего секретариата. У Хинаты глаза — факел в пламени изумления. У нее тело перекрошено в буквы, составленные в выстраданное "Неужели?", и руки заломаны в вопросительных формах. А Саске вчитывается в нее и поражается собственной выправке: надо же, не вырвал с корнем, не набросился и не извел на агрессию. — Понимаешь, за кого замуж выходишь? — Вполне, кажется. — В таком случае советую озаботиться поиском выхода заранее. А пока посмотрим, на сколько тебя хватит. Она смотрит на него с трепетом, а Учиха выдержать этот взгляд не может: благодарит она его не за то, что он рядом, а за то, что будет наконец в отдалении. Саске отводит глаза за створками шарингана и отнимает свиток, развернув ленточно: тот раскручивается спирально, выпадая символами наружу. — Саске... — Хината, — отсекает властно все лишнее, — пожалуйста. Одно неверное слово, и я просто сдам назад, слышишь? Она слышит. А он не видит, потому что прикрыл сейчас веки, думая, что это поможет и мысли запереть тоже. Но те лезут сквозь щели, продуваются его сомнениями и рвутся зубами того самого внутреннего, который зажат в ставнях "Саске, нельзя" Когда там "Саске, можно" будет? — Пока держу, ты все дальше, — Учиха кусает свою ладонь, выпуская кровь. — Нонсенсно. Просто необъяснимо, — отпечатывается в углу свитка кровавым мазком и смеется на износ легких. — Что будет, если отпущу, а? Хината видит, что истерика у него не снаружи, как обычно, — она засела гвоздем глубоко внутри, ковырнув шифер мыслей. — Лучше будет, обещаю. А под шифером у него личина дикого страха, животной растерянности и звериной тоски по ускользающему. Он бы попросил заверить ее обещание — клятвой, там, или вовсе нотариально, но Хината дает гарантии только устно. Саске смотрит на нее устало; уровень жизненных сил — до нижней границы зрачков и верхней точки болевого порога. Берет ее руку, притянув чуть ближе, и прикасается губами к пальцам, кольнув взглядом исподлобья. Нулевая сила сопротивления поражает и разочаровывает одновременно: Хината молчит, когда он прикусывает кожу зубами, когда резцами вспарывает ткани и кровь берет на пробу. — Больно? — спрашивает. — Нет. Не очень, — отвечает, сжав свободной рукой ткань его брюк, взбитых складками в районе бедра. Саске вздрагивает. — Извращение какое-то, правда? Смех у него выходит помятым, скомканным челюстями. Он проводит ее пальцем по свитку, наслаиваясь кровавым штрихом поверх его собственного: их кровь схлестывается крест-накрест. Хинате это кажется символичным, Саске же видится, скорее, приговорным. Должна быть довольна теперь: смотри, на шаг отступаю под флагом капитуляции; взгляни, жертвы нести тоже приходится; заметь, по телу смирительный канат узлами идет. — Без посягательств, Хината. — На что? — У нормальных людей — на честь и достоинство. В нашем случае — на какие бы то ни было чувства. Прошлое летит фрагментами: у Саске кружится голова, у Хинаты немеют руки. Они складывают печати, соприкасаясь окровавленными пальцами, — впервые совместно. Не было у них никогда "взаимно" и "согласно", потому что потолочное "я" и "мое" давило оползнем сугубо личного. На раз — припадают друг к другу ладонями и думают, что не туда свернули еще на подходе к браку. Ориентироваться на местности не есть разбираться в чувствах. На два — сгибают малый и безымянный, убеждаясь в исключительности их отношений: у всех ли шиноби вот так, словно на миссии высшего ранга? Занести бы брачный опыт в их послужной список. На три... — Эй, Хината, — на "три" он каменеет мышцами и решается взглянуть в лицо. — М? — Заканчиваем мы так же хреново, как и начинали, да? На три она сплетается с ним всеми пальцами: по одному на каждый семейный день, который счастливый, — такие ведь были, оказывается. Хината улыбается, соприкасаясь лбами и глядя на него чуть ли не влюбленно. Саске теряется. — Мне кажется, что завершаем мы намного лучше, — в ее глазах трепещет крыльями благодарность, еще не любовь: вновь спутал. — Правда. Саске-кун. Когда замок из их рук отпирается, свиток вспыхивает спичечно, и огонь хватается за бумагу с нижнего угла, где кровавые отпечатки, которые крестом, застыли немыми подписями. Брак горит, брызжа искрами, пока рушатся договоренности, а горизонт событий рисуется для нее четче. Впервые не "против", а "для" нее, и дался ему этот шаг запредельно сложно. Дался через открытые переломы гордости, вывихи обид и смещение многочисленных "хочу". — Спасибо, Саске. Я это ценю. — Дай угадаю: и меня тоже? — ухмыляется, понимая, что одной ногой в стадии бреда. Там, за меловой чертой, маячит пеленой опиумная горячка. Или же просто рассвет пробивается — непонятно. — И тебя ценю, — Хината не теряется; взгляд ясный. — По-своему. Саске роняет голову на ее плечо, выжатый эмоционально, и словно спрашивает: почти хороший теперь, правда? Почти терпимый? Хината прижимает его к себе, сомкнувшись руками вокруг груди: да, Саске, почти принимаемый. — Так, на заметку: я не Наруто и вести тебя к светлому будущему не собираюсь. Надеюсь, выразился конкретно. — Конечно, Саске-сан. Можешь быть спокоен, я тоже не совсем Сакура, чтобы личные границы пересекать. — Так себе текст для свадебной клятвы, не находишь? Хината помнит, что свой брак поцелуем они так и не закрепили, потому что входили в него оппозиционными по дефолту. Посмотрели лишь друг на друга чуть более вовлеченно, а после — разорвали контакт, ошпаренные на церемонии. В тот день Хьюга провалилась в попеременный страх, а Саске соскользнул в перманентное раздражение. Но сейчас, почему-то, ответить на его поцелуй проще, потому что сам Саске понятнее. По-прежнему натянутый, все еще неправильно скроенный и выпирающий углами, но заточенный под нее. Целует он не требовательно — скорее, вопрошающе, да и сжимает мягче, чтобы не напарывалась насквозь, а лишь царапалась поверхностно. И страха нет как такового, и тело не под росчерком силовых линий. Он углубляет поцелуй, чтобы ближе телами и ярче мыслями, а она просто позволяет. Можно, Саске, и губами к губам можно, и руками по ее талии — тоже. Можно, пока не догорит до золы свиток у ног, пока ночь не сотрется предутренними часами и их брак не истечет до последних секунд. Саске поздравляет ее не с днем рождения, нет, — скорее, с днем душевного освобождения. И Хината говорит ему спасибо.