3. Безграничный страх
5 мая 2020 г. в 12:08
Пит проникает в меня постепенно, так медленно, что я сама не могу понять, когда это случилось. Он сливается с моей кровью, становясь частью меня, такой неотъемлемой, что когда я его не вижу — становится почти физически больно. Эта привязанность пугает тем сильнее, чем больше сгущаются над нашими головами тучи Капитолия. Там, за пределами Дистрикта-12, что-то происходит, и я цепляюсь за крохотные недомолвки и обрывки фраз, пытаясь собрать информацию воедино. Репортажи из якобы руин Тринадцатого, где репортёр записывает интервью на старом фоне, наложенном за её спиной. Сообщения о нехватке графита из Дистрикта-3 — почему? Смерти и казни, казни и смерти, непрерывным потоком проходящие через жизнь Дистрикта-12 — к этому невозможно привыкнуть.
Мне хочется действовать, хотя я и сама не знаю, что могу сделать, что предложить. Не бросаться же с луком на пулемётные вышки, выстроившиеся на нашей площади. Я ничего не могу сделать, и всё, что остаётся — лечить ногу, есть сырные булки и смотреть на то, как Пит рисует. Есть в этом что-то успокаивающее, что-то, что отдаёт летним зноем и безмятежностью. Словно здесь, в комнате, где мы сидим вдвоём, свой, отдельный от остального, мир. Светлый и ненастоящий, но такой желанный и отчего-то отдающий сладкой болью в груди. Хочется поймать это чувство за хвост, удержать, рассмотреть и изучить, но оно постоянно ускользает. Как ускользает из моей жизни всё, кроме кошмаров.
Рута снова и снова умирает у меня на руках. Кричит от боли Катон, которого живьём рвут на куски переродки. Мирта хрипит в руках Цепа, а я бегу прочь от Рога Изобилия, задыхаясь, ловя воздух раскалёнными лёгкими. Пит не может получить помощи от Хеймитча, лекарства нет, и я кричу, задрав голову к безоблачным, ненастоящим небесам, проклиная Капитолий и размазывая слёзы по щекам. А потом я закрываю его глаза. Ясные, голубые, с такими удивительными белесыми ресницами. Закрываю навсегда. И просыпаюсь, задыхаясь от слёз. Кошмарам нет конца, они выпивают все силы, и я бы многое отдала, чтобы Пит был рядом. Успокаивал и говорил, что всё хорошо. Мне надо видеть, что он жив, и я снова и снова обращаю взгляд на окно по соседству, чтобы удержаться в сознании, не провалиться в мучительную нереальность кошмаров, в которых остаюсь совершенно одна…
Зима отступает, заживает нога, и я уже могу ходить без посторонней помощи. Хочется узнать, что происходит в городе, но тут о себе напоминает Капитолий. Как всегда вовремя. Октавия, Вения, Флавий вспархивают в наш дом стайкой экзотических птичек, радуясь, как дети, видя меня. Щебечут шумным многоголосьем, сокрушаются, что я опять себя запустила — словно за эти месяцы мне было дело до того, как выгляжу. Сокрушаются, разглядывая шрам на щеке, и приходится соврать, что упала — к чему засорять их мозг ужасом, в котором мы вынуждены жить изо дня в день по воле Сноу?
Но судя по всему, им тоже приходится несладко, если это слово вообще применимо к беззаботным жителям столицы. Крупица за крупицей я начинаю собирать информацию: больше нет поставок морепродуктов, плохо с тканями и электроникой. А значит, Дистрикты 3 и 4 восстали. Дистрикт-8 почти полностью разрушен, но видимо уцелевшие не вернулись к работе, а продолжают сопротивление. От представшей картины захватывает дух — это всё слишком страшно и слишком невероятно, чтобы быть правдой. Но правда — вот она, на ладони. Пламя не остановить, оно пожирает дистрикты один за другим, пока мы здесь готовимся к никому не нужной свадьбе. Только глупец может поверить, что она состоится. Что в ней вообще есть хоть какой-то толк. Но я покорно позволяю наряжать себя в платья, верчусь, как кукла на подставке, выслушивая восхищённую болтовню стилистов. А внутри плещется раздражение, бессильная злость на то, что даже сейчас я не могу ничего изменить.
Макияж, причёска, освещение, фон — на каждое из шести платьев образ продуман до мелочей. Цинна как всегда постарался на славу, и теперь стоит в углу нашей гостиной и смотрит непроницаемым, нечитаемым взглядом. Словно не просто знает обо всём, что творится в моей голове, но и разделяет каждую мою мысль. Только не может облечь её в слова — слишком опасно. Хочется обсудить с ним всё, может, спросить совет. Хотя я с трудом могу представить, что именно он может посоветовать. Не высовываться? Нет, Цинна скорее скажет — покажи им! Но как? Что я, сидя здесь, могу сделать? Когда за каждым нашим шагом следят миротворцы, а дом и телефон наверняка прослушиваются?
Нас сделали пленниками, лишили последнего, чем мы владели — тех крох свободы, которые считались неприкосновенными. Интересно, Сноу докладывают о моих кошмарах? Знает ли он, что на самом деле я боюсь до колик, боюсь потерять то немногое, что имею? Вечером, когда стихает болтовня стилистов, когда жители Капитолия покидают наш дом, я прислушиваюсь к маме и Прим — они обсуждают будущую свадьбу. Хочется оборвать их, сказать, что это всё — напускное. Но потом понимаю — они верят, что это хороший знак. Что, раз Сноу не отказался от мысли нас поженить, значит, всё обязательно будет хорошо. И моё вмешательство в избиение Гейла забыли. И мою непокорность и выходку с морником — тоже. Не хочется лишать их иллюзии безопасности, и всё, что я могу сделать — кивать, соглашаясь и рассеянно отвечая на их комментарии.
— А какое платье выберешь ты? — вдруг спрашивает Прим, и я застываю, пытаясь вспомнить хотя бы одно из них. Не помню. Ни одного платья, фасона, детали — не помню ничего, кроме волнения и мыслей, кружащихся в голове. Беженки из Восьмого, таинственный Тринадцатый, вероятное восстание в Третьем и Четвёртом… Где тут найти место для мыслей о свадьбе? О том, что это могло бы стать правдой, если бы… Если бы не восстание, которое пока замалчивают. Если бы не люди, которые сделали меня символом. Если бы не моё желание выжить и сохранить жизнь Питу на Играх… Как много «если бы», и ни в одном нет простого, ясного желания стать счастливой. Я и представить себе не могу, каково это: мечтать о настоящей свадьбе. Никогда не хотела ни семьи, ни детей. И сейчас не хочу, сейчас даже хуже — я ненавижу саму мысль о том, что придётся выйти замуж и родить. Но не могу озвучить это маме и Прим: они не поймут. Может, сделают вид, что согласны, но не поймут. Никто не поймёт.
А ночью я блуждаю в свадебном платье по Арене, раздирая роскошный подол и рукава о колючки, размазывая кровь по рукам, груди, лицу. А за спиной разрываются переродки, и я понимаю: мне не спастись. Никому не спастись от Капитолия. Никогда. Мы все обречены.
Мне надо с кем-то поделиться, иначе сойду с ума. С утра, едва позавтракав, иду к Питу, но его дома нет — ушёл в город, наверное. Отправляюсь к Хеймитчу, к удивлению, он сам предлагает пройтись. По его словам, Дистрикты 7 и 11 тоже восстали. А значит, половина Панема уже полыхает, этого не остановить. Это открытие вызывает внутри бурю восторга, от которого я начинаю задыхаться: значит, это правда? А что, если они все могут победить? Неужели нельзя помечтать об этом, хотя бы немного? Но Хеймитч быстро остужает мой пыл, приводя разумные доводы: Дистрикта-13, скорее всего, не существует. Восставшие дистрикты — большие, гораздо крупнее нашего. Там больше людей. А наш? Если Капитолий пожелает, он запросто уничтожит его, в назидание остальным. Сравняет с землёй каждый дом, и никто не посмеет сказать и слова.
Его речь приводит меня в уныние. Значит, всё напрасно. Где-то напрасно гибнут люди, кто-то напрасно надеется. Всё напрасно. И если нам завтра скажут пойти и умереть, большинство людей так и сделает, не задавая лишних вопросов. Они и сейчас идут в шахты, не ропща на поднятые рабочие часы, на ухудшившиеся условия, на казни и пытки за малейшее непослушание. Люди напуганы, а теми, кто боится, всегда проще управлять. Я знаю это, потому что от страха и отчаяния сама согласна на всё, чего просил Сноу. «Заставьте меня поверить». Кто бы согласился на это, имея хоть каплю мужества? Я не смогла отказать. Я такая же, как все они — потерявшая себя от страха за близких.
Домой возвращаюсь, почти не различая дороги. И только Прим, примчавшаяся из школы, выдёргивает из ступора: по телевизору будут показывать какую-то программу, обязательную к просмотру всем. Я устало пожимаю плечами, без разницы, что будет там. Моя фотосессия, очередной ролик из жизни Панема, ложь или яркое шоу — не всё ли равно. Разговор с Хеймитчем выпил все силы, оставил пустую оболочку, которая только-только начала оживать, наполняясь надеждой.
А ещё я думаю о Гейле — каково будет ему увидеть мою свадебную фотосессию? Миротворцы на корню подавили идею восстания в нашем дистрикте. И если Сноу удастся удержать остальные в повиновении, свадьба всё-таки будет. Что подумает Гейл, когда поймёт, что я всё же останусь с Питом? Поймёт ли, что это всё — ради безопасности, а не из-за чувств, что я никогда не смогу быть с ним так, как он того хочет?
Бездумно смотрю в экран, там действительно появляется Цезарь Фликерман, вызывает Цинну, и вместе они обсуждают мои платья, за которые, оказывается, голосуют зрители. Смешно. Я и пальцем не прикоснулась ни к одному из них до того, как не приехали фотографы. А кто-то в сотнях километров от моего дома выбирает, в чём мне выходить замуж. Наверное, это правда смешно. Знали бы они мои настоящие мысли по поводу этого «торжества»…
Я уже тянусь к пульту, чтобы выключить телевизор, когда Цезарь «внезапно вспоминает», что грядёт Квартальная бойня. Раз в двадцать пять лет проводятся игры, отличающиеся от обычных, что проходят каждый год. Выходит Сноу, и я с жадностью впиваюсь в его лицо, ища признаки беспокойства, может, бессонных ночей, тревоги… Но нет, он спокоен, как всегда. Даже слегка улыбается своей змеиной улыбкой, от которой меня бросает в дрожь.
На первой Квартальной бойне жители дистриктов сами выбирали трибутов. Выбирали своих детей, которые пойдут умирать, чтобы остальные продолжали жить в вечном страхе. На пятидесятую годовщину, во время второй Квартальной бойни, дистрикты предоставили вдвое больше трибутов. Именно тогда выиграл Хеймитч.
— Я в тот год потеряла подругу, — вдруг говорит мама. — Мейсили Доннер. Её родители держали кондитерскую.
Мы с Прим переглядываемся — ничего об этой Мейсилии мы не слышали.
Не могу даже представить, что будет в этом году. Но долго ждать не приходится — Сноу открывает коробку, в которой ровной стопкой лежат конверты — устроители продумали и расписали Квартальные игры на несколько веков, не меньше.
— Дабы напомнить повстанцам, что даже самые сильные среди них не преодолеют мощь Капитолия, в этот раз Жатва проводится среди уже существующих победителей.
Я молчу, застыв. Только в ушах начинает звенеть, тихо-тихо, на пределе слышимости. У нас только три победителя: двое мужчин и я. А значит, я вернусь на арену.
Выскакиваю из дома и бегу, не разбирая дороги, прямо в ночь. Мчусь мимо пустых домов Деревни Победителей, мимо тёмных деревьев и огней чужих окон. Мчусь к лесу, как к единственной защите, но только у забора вспоминаю — он под напряжением. Я в ловушке. Не могу остановиться, не могу отдышаться — разворачиваюсь и бросаюсь обратно, бегу, не разбирая дороги, чтобы спрятаться, скрыться, чтобы не нашли. Хочется стать маленькой, невидимой, неслышной. Вламываюсь в подвал пустующего дома в нашей Деревне. Ноги подкашиваются, я падаю на четвереньки и крупно дрожу. Мышцы словно сковало судорогой, а из груди рвётся крик, животный, отчаянный. Я затыкаю рот рукавом рубашки и кричу, кричу, кричу, ничего перед собой не видя.
Потом падаю на пол и сворачиваюсь в клубок, подтягивая какую-то ткань, которой, кажется, накрывают мебель. Заворачиваюсь в неё, тихонько подвывая, пытаясь собрать сознание, рассыпающееся на кусочки. Только не туда, только не туда, только не туда. Я никогда не должна была возвращаться на арену. Я никогда не должна была вновь пережить этот ужас. Я никогда не должна была снова убивать, чтобы выжить. Это не просто несправедливо — это жестоко даже для Сноу. Это жестоко для всех трибутов, живущих в относительной безопасности и просыпающихся от кошмаров.
Слышу чьи-то голоса на улице, кто-то зовёт меня, но я не делаю даже попыток подняться. Я не выйду к ним, я не могу. Не могу себя заставить покинуть эти стены, выйти наружу и встретиться с будущим, в котором у меня нет никаких шансов. Не могу видеть лица родных и делать вид, что сильная. Что справлюсь. Потому что это не так. Возвращаться туда, где родились мои кошмары, туда, где меня сломали, туда, где заставили убивать — не могу. А придётся. Пита или Хеймитча я должна буду убить. Пита или Хеймитча.
Становится холодно, так холодно, что я не могу вздохнуть. Паника подступает знакомой волной, сжимает судорогой горло. Я сажусь резко, отбрасываю покрывало и, шатаясь, поднимаюсь. Пытаюсь понять, где нахожусь, и на ощупь выбираюсь из дома. Рука кровоточит — чтобы открыть дверь, я разбила окно. Иду к Хеймитчу, шатаясь, как пьяная. А может, я действительно сейчас пьяна от страха, пульсирующего в венах.
Хеймитч сидит за столом: в одной руке бутылка, в другой — нож. Смотрит насмешливо и зло, знает, зачем я сюда пришла. Говорит, что Пит уже был здесь. Сказал, что поедет со мной. Что будет меня защищать. Я знала, что он это скажет. Хеймитч знал, что он это скажет. Пит знал, что мы знаем. Вот такая занимательная математика. И поменять это уравнение с одной неизвестной невозможно — никто в Панеме не сомневается, что Пит поедет вместе со мной. Поедет, чтобы умереть. Только умереть я ему не позволю.
Сажусь рядом с Хеймитчем и беру бутылку в руки. Хочется хотя бы раз почувствовать, понять — что может подарить бутылка белого. Забвение? Избавление от страхов? Мнимую храбрость? Горло обжигает, из глаз текут слёзы, я кашляю и смотрю на хохочущего Хеймитча. Пит сказал, что ментор ему обязан. Что надо спасти меня, спасти любой ценой. Это злит, так злит, что я делаю новый глоток, чтобы заглушить эту злость, и боль, прорывающуюся наружу. Пока я лежала в подвале и жалела себя, Пит был здесь и думал лишь о том, чтобы меня спасти. Осознавать это, понимать — ужасно. Я сжимаюсь, снова хочу стать крохотной, хочу, чтобы судьба никогда не сводила нас с Питом. Хочу, чтобы он жил. А что будет со мной — неважно. Он сильный, он справится с потерей. Я же без него жить не смогу. Не смогу жить с чувством вечной вины.
Морщусь — всем мои мысли всегда были только о себе. Но почему, почему я никогда не пытаюсь встать на место Пита и представить — каково ему? Наверное, потому что не могу понять, как можно любить кого-то так сильно, такой огромной безусловной любовью. Просто любить за то, что человек есть на свете. За то, что он дышит, ходит, говорит. Любить без оглядки на его чувства, радуясь, что дышишь одним с ним воздухом? Я пытаюсь себе это представить, но не могу. Знаю лишь, что без Пита я не выживу.
— Знаешь, проживи ты хоть сотню жизней, и тогда не заслужишь такого парня, — говорит Хеймитч. Он словно читает мои мысли, и я с ним сейчас согласна. Я не заслуживаю Пита, не заслуживаю его любви. Но в этом же весь и смысл, не так ли? Быть для кого-то всем миром, даже если сам не можешь ответить на эти чувства? Всё это несправедливо и обидно. Если я для Пита весь мир, то кто для меня он? Моя защита, моя опора, часть меня?
Делаю новый глоток, идёт легче, и голове вдруг проясняется. Поднимаю взгляд на Хеймитча, смотрю, как он открывает вторую бутылку, говорю с удивительной для выпившей твёрдостью:
— Ты должен спасти Пита. Моё дело решённое, меня всё равно убьют. Ты должен его спасти любой ценой, потому что мы ему обязаны. Мы оба ему обязаны.
Хеймитч молчит. Смотрит странно, с болью и сожалением. Кивает неохотно, отводя глаза. А мне вдруг становится легче. Ненадолго, но правда легче — когда есть хотя бы крохотная надежда, что Пит выживет, становится проще дышать.
Дома ждёт Гейл. Обнимает крепко, шепчет, что должен был согласиться и бежать. Ещё тогда, когда я предлагала. Но мне не нужны его слова. Его вина и его оправдания. Теперь ничего не изменить.
Меня тошнит, я с трудом заползаю под душ, пытаясь понять, зачем столько пила. Вместо обещанного забвения острая боль и безнадёжность. Чувствую себя обманутой. Преданной. Когда в комнате появляются мама и Прим, пытаюсь сделать вид, что всё в порядке, но не могу — рыдания рвутся наружу, я захлёбываюсь ими, не в силах выдавить ни слова. Я не хочу умирать. Я не хочу терять Пита. Я просто хочу, чтобы всё было как прежде. Я просто хочу снова стать маленькой. Я просто хочу, чтобы все оставили меня в покое.