Останусь пеплом на губах

                    Пит злится. Не так даже — он в ярости. Никогда не видела в нём столько злости, это пугает и завораживает одновременно. И вся эта злость направлена на нас с Хеймитчем. Чувствую себя нашкодившим ребёнком. Перед Питом стыдно, но в то же время внутри всё вопит, возмущаясь — даже Пит хочет ограничить мою свободу! Если я хочу напиться, кто может мне запретить?       Но Пит непреклонен — он настроен сделать всё, чтобы уравнять наши шансы на арене. Для этого Эффи прислала записи прошлых Игр, и мы смотрим их снова и снова, пытаясь найти слабые места у противников. Поначалу всё во мне протестует — я понимаю, что в этот раз двоим нам не выбраться. Больше никто не позволит нарушить ход Игр, и наша судьба — умереть там, может, нам даже позволят погибнуть красиво. Но постепенно энтузиазм Пита затягивает. Такой злой, яростный энтузиазм, с которым он, стискивая зубы, перематывает нужный момент, снова и снова разглядывает трибутов, делает пометки. Пит хочет защитить меня, но если он станет сильнее большинства, шанс на победу появится у него. Не сомневаюсь — он об этом не думает, зато думаю я. И начинаю вместе с ним изучать будущих соперников, пытаясь понять, как лучше к ним подступиться.       Хеймитч знает многих из них, с кем-то даже дружит. Ему не намного лучше, чем нам: мы никого не знаем, но едем умирать. Он знает почти всех и будет смотреть, как они умирают. Может, даже от нашей руки. Кажется, в этом мире совсем не осталось справедливости, и силы возмущаться этому на исходе.       Мы наконец находим себе дело: каждое утро начинается с тренировки. Мы бегаем, подтягиваемся, учимся основам рукопашного боя и метаем ножи. Я даже пытаюсь научить Хеймитча и Пита залезать на деревья. Иногда к нам присоединяется Гейл, учит ставить ловушки, выживать в лесу. Видеть его здесь странно. Не представляю, что он сейчас чувствует, ведь ни к Хеймитчу, ни к Питу он не испытывает никакого тепла. Особенно, к Питу. Кем он его считает? Понимает ли, что определение «счастливый соперник» совершенно ему не подходит? Понимает ли, что Пит идёт на Игры не для того, чтобы просто быть рядом со мной, а для того, чтобы за меня умереть? А сам Гейл, смог бы он так сделать? Это ведь не показатель особой смелости, мужества или силы. Это просто… проявление любви? Той самой, безусловной, о которой я теперь не могу не думать, глядя на Пита?       Я и сейчас сижу на лавочке на заднем дворе нашего дома и наблюдаю за ним. За тем, как он метает ножи в кедр, растущий в нескольких десятках ярдов от крыльца. Плечи у Пита раздались, стали шире, ежедневные тренировки явно пошли на пользу. При каждом замахе руки ткань майки на его спине натягивается, выступает лопатка, и кажется, что мышцы лишь слегка напряглись, но под кожей чувствуется сталь. Ловлю себя на мысли, что наверное хотела бы сейчас его потрогать. Проверить, не обманывают ли меня предположения? Представляю, как бы он выглядел без майки, и щёки внезапно полыхают огнём. Поспешно отвожу глаза и тянусь за верёвками, которые принёс Гейл. Лучше занять руки и попытаться думать о чём-то другом.       — Почему мне так трудно ненавидеть этого парня?       — Рассказывай! — усмехаюсь я. — Будь это просто, никто бы сейчас и горя не знал. Он бы умер, а я — наслаждалась победой.       — А мы, Китнисс, где были бы мы с тобой? — произносит Гейл.       Я не знаю, что отвечать. Гейл был рядом последние пять лет, я привыкла считать его своей семьёй, но понимаю, что ему этого мало. Он не считает меня сестрой или кузиной, как мы заявили всему Панему. Он признался мне в любви и явно ждёт от меня ответа. Но что я могу сказать? Если бы я выиграла, если бы вернулась домой одна, если бы Пит погиб от чужой руки, в самом начале Игры — что было бы дальше? Сытая безбедная жизнь с Гейлом? Навряд ли. Я люблю его, правда люблю, но это не то, чего он хочет. Не та любовь. Гейлу нужно большее, это видно по его глазам. Он старше, уверенней в себе, сильнее. И жаждет жить полной жизнью, в то время как я не могу даже представить себе каково это — связать себя с другим. Обманываю сама себя, конечно, ведь с Питом я пыталась это представить. Получалось не очень, но противными эти мысли точно не были. Мы смогли бы составить симбиоз — дополнять друг друга. Нам не пришлось бы открывать друг другу душу — мы и так уже связаны. Навсегда и неразрывно, крепкой нитью.       — Не знаю, — наконец отвечаю я, надеясь, что голос звучит беззаботно. — Наверное, охотились бы, как всегда.       Это самый глупый ответ, который можно дать на подобный вопрос. Глупее было только моё «Я знаю» на его признание в любви. Порой меня пугает настойчивость Гейла — он почти не приближается ко мне, но я вижу в его взгляде что-то глубокое, пугающее. Словно голод, съедающий его изнутри. Голод по мне. Который я не в силах утолить, по крайней мере, пока. И, скорее всего, не смогу утолить никогда, ведь с Игр мне живой не выбраться… Конечно, я попрощаюсь с Гейлом после Жатвы. Скажу, как дорог он мне был. Как я ему благодарна за всё. Но этого нам сделать не дают: под палящим солнцем, в духоте и полной тишине проходит наша Жатва. Моё имя называют первым, а когда доходит до мужчин, Пит тут же вызывается добровольцем. Нам не дают попрощаться, сразу отводят в поезд, и тот трогается, оставляя за спиной родной дистрикт. Для меня это билет в один конец, но я сделаю всё, чтобы Пит смог вернуться.       За ужином тихо, кусок не лезет в горло. Я даже не разбираю, что ем, просто автоматически заставляю себя проглотить несколько ложек с каждого блюда. Все подавлены, даже Эффи молчит. После пересматриваем Жатву, Пит отмечает в блокноте трибутов, с которыми нам придётся сражаться, многие из них уже в возрасте. Эфир завершается Жатвой в нашем дистрикте. Диктор смахивает набежавшую слезу, но тут же заявляет, что это будут самые зрелищные Игры за всю историю. Хеймитч бормочет что-то под нос и уходит, следом и Эффи. Я смотрю на Пита, он устало качает головой и говорит:       — Иди, поспи.       «Без тебя я не смогу уснуть», — думаю, но вслух ничего не говорю. Не могу позвать его в свою постель после того, как избили Гейла и я спала рядом с ним, держа за руку, Пит ко мне почти ни разу не прикасался. Я скучаю по его теплу, по чувству покоя, что мог дать только он. Но понимаю и принимаю его желание быть на расстоянии. Наверное, так ему легче.       Просыпаюсь от нового кошмара: женщина из Четвёртого дистрикта, которую сегодня выбрали трибутом, превращается в крысу и пытается меня загрызть. Кричу, просыпаясь, задыхаюсь от страха, но в этот раз никто ко мне не приходит. Ни Пит, никого из капитолийской обслуги поезда. Выхожу, чтобы попросить тёплого молока у проводника, надеюсь, что Хеймитч не спит. Но нахожу у телевизора Пита — он делает бесконечные пометки в своём блокноте. Отрывается от бумаги, смотрит на меня, окидывая одним долгим взглядом всю, от макушки до пяток.       — Не спится? — спрашивает тихо. Я качаю головой — и так всё понятно.       — Хочешь рассказать? — Пит не сводит с меня взгляда, в котором надежда, сомнение и грусть смешаны воедино. Я снова качаю головой — не хочу сейчас делиться.       Вдруг Пит выдыхает тихо, откладывает блокнот и раскрывает объятия, и я бросаюсь к нему, стремительно, через весь вагон. Утыкаюсь носом в шею, обвиваю руками так крепко, как только могу. Жду, что он вот-вот отстранится, но он лишь притягивает к себе крепче, зарывается лицом в мои волосы, задевает губами шею. Кожа покрывается мурашками, становится так спокойно, так хорошо, что шевелиться не хочется. Кажется, от облегчения, что он меня не оттолкнул, я вот-вот расплачусь, но заходит проводник, приносит два стакана молока с мёдом. Смотрит на нас с грустью, уходит молча. Я нехотя отстраняюсь, но не хочу отодвигаться слишком далеко. Устраиваюсь прямо под боком Пита, касаясь бедром его бедра. Просто сидеть рядом и чувствовать его тепло, знать, что сейчас мы — одни на всём свете.       Среди кассет нахожу запись с Квартальными играми, в которых выиграл Хеймитч. После недолгих пререканий решаемся посмотреть её — как выиграл наш ментор, нам неизвестно. Запись начинается с Жатвы, и мы с трудом узнаём Хеймитча в пышущем здоровьем молодом человеке, который с лёгкой бравадой выходит на сцену. А потом называют Мейсили Доннер, и я вспоминаю, что мама упоминала её. Маму я вижу рядом, а ещё, вцепившись в её руку, рыдает точная копия Мейсилии. Кусочки паззла складываются в одно — это мама Мадж, именно брошку Мейсилии она принесла мне перед первыми Играми. Её сойка-пересмешница не смогла спасти ей жизнь, но для меня теперь брошь обретает своё значение. Знать о том, что когда-то она принадлежала трибуту, тревожно и приятно.       Запись Квартальной бойни мы смотрим с интересом. Хеймитчу часто везёт, но он тоже сдаёт свои позиции. Уходит на самый край арены и случайно задевает камень, стоя у обрыва. Камень возвращается через мгновение, едва не задевает Хеймитча по уху. Там, невидный глазу, защитный контур вроде того, что есть в Башне Трибутов в Капитолии. Он не даёт трибуту покончить собой. Но он же даёт Хеймитчу единственный шанс. Остаётся лишь двое: наш ментор и девушка из Одиннадцатого. Хеймитч безоружен, у него нет шанса на победу, и девушка понимает это, холодно улыбаясь. Заносит руку, бросает топор, Хеймитч отклоняется и приседает. В следующую секунду топор возвращается и вонзается ей прямо между глаз.       Я вдруг начинаю хохотать: Хеймитч смог победить систему так же, как мы со своим морником! Он разгадал уязвимое место арены, смог им воспользоваться, и едва ли Сноу смог ему это простить.       — Поступок Хеймитча был таким же, как наша выходка с ягодами! — восклицаю я.       — Почти, но не таким же, — отвечает Хеймитч. Мы оборачиваемся: как долго он стоит за нашими спинами? Я жду взрыва, но его не следует. Хеймитч салютует бутылкой, которую держал в руках, и криво улыбается. Как многого я не знала о нём, почему никогда не задумывалась, как он таким стал? Что сделал с ним Сноу после его выходки, раз весельчак из Двенадцатого превратился в горького не просыхающего пьяницу? И разве мы, два бунтаря из одного дистрикта, не сможем спасти Пита?..                     Наши костюмы прекрасны. Я смотрю на себя в зеркало и не могу узнать в опасной, грозной фигуре девушку в жёлтом платье, что так счастливо и доверчиво льнула к Питу на интервью Победителей. Моё платье похоже на настоящий уголь, оно переливается всеми оттенками красного, а чёрная корона победителей и чёрный макияж делают меня высокомерной и уверенной в своих силах. Это вызов, я это понимаю, понимает и Цинна. Спускаюсь к колесницам, где уже собрались другие трибуты, жду Пита и Хеймитча, когда ко мне подходит парень, на котором из костюма только золотая сеть, спадающая с одного плеча и связанная узлом на паху. Рыжеволосый, голубоглазый, он самоуверенно улыбается, и я вспоминаю его имя — Финник Одэйр, трибут из Дистрикта-4. Любимец Капитолия, удачливый парень, самый молодой победитель — ему было всего четырнадцать, когда он выиграл. Сейчас Финнику двадцать четыре, и от него буквально исходят волны уверенности в собственной неотразимости. Не могу сказать, что мне это нравится: нахальная улыбка, попытки откровенного флирта и то, как он разглядывает меня, вызывает желание въехать по лицу. Пит подходит как раз вовремя.       Над ним тоже поработали: глаза подведены чёрным, костюм, корона — всё в точности как у меня. Мы забираемся в колесницу, и Пит напоминает последние наставления стилистов: не улыбаться, не махать руками, не показывать, как мы рады. Я делаю это с удовольствием. Пусть смотрят на нас, на победителей, которые не умеют и не хотят прощать. Мы делаем несколько кругов по арене, я порой бросаю взгляд на огромные экраны и невольно замираю от восхищения: мы с Питом сейчас — как представители тёмной силы, грозной и неотвратимой. Если Цинна хотел, чтобы нас запомнили, ему это удалось на все сто. Но Сноу тоже не сводит с нас глаз, и я думаю, ему видится вызов в наших костюмах, в нашей позе. Пусть думает что хочет, мне уже всё равно, я ведь скоро умру.       Странное дело — ещё год назад я думала о том, что могу убить Пита. Теперь я хочу его защитить ценой собственной жизни.       Мы входим в лифт, и в последний момент за нами протискивается девушка в венке из трав и ветвей. Раздражённо бросает его на пол и заводит со мной разговор о нарядах. Я отвечаю нехотя: никогда не любила обсуждать все эти женские штучки. Тем временем девушка, Джоанна Мэйсон, избавляется от всей одежды, не переставая говорить. Поворачивается к Питу и безмятежно принимается обсуждать с ним живопись, а я пытаюсь не смотреть на то, как красные отсветы костюма Пита отражаются на её обнажённой груди. Во мне всё цепенеет, я не могу представить, как можно вести себя так вызывающе. И главное — для чего?       Едва мы выходим из лифта, как Пит начинает хохотать, а меня разбирает злость. На мой вопрос в чём дело, он пытается объяснить, что все они, эти трибуты: Финник со своим взглядом и тем, как облизывал губы, рассматривая меня, Джоанна с явной демонстрацией обнажённого тела, и даже Рубака — трибут из Дистрикта-11 и друг Хеймитча, смачно поцеловавший меня прямо в губы — все они пытались смутить меня.       — Ты такая… — Пит делает вид, что задумался, хотя на самом деле едва сдерживает смех, — такая чистая… Даже когда я был при смерти, не смогла смотреть на моё обнажённое тело. Это не плохо, нет, — он замечает, что я собираюсь разразиться криком, — мне даже нравится. Они просто дразнят тебя, Китнисс.       — И ты с ними заодно! — выпаливаю резко. Мне неприятно чувствовать себя объектом насмешки. Особенно неприятно видеть, что Пит разделяет их веселье. Он бы тоже хотел смутить меня подобным образом?       Но всю мою злость как рукой сдувает, когда появляются Эффи и Хеймитч, а следом наша новая прислуга. Безгласую девушку я помню с прошлого раза, но тот, кто стоит рядом… Тело пронзает током — это Дарий, миротворец из Дистрикта-12. Тот, кто заступился за Гейла прежде, чем я успела вмешаться. Вот значит, как он поплатился за своё сочувствие. В Капитолии безгласым что-то делают с языком, и они никогда больше не могут произнести ни слова. Меня трясёт, весь ужин я пытаюсь делать вид, что всё в порядке, но по тяжёлому взгляду Хеймитча понимаю — ему тоже не по себе. Пит почти не знал Дария, он не жил в Шлаке, не ходил в Котёл. Он не знает львиной доли того, как я жила до Игр. Только и видел, что в школе. И я начинаю на него злиться, хотя понимаю, что он ни в чём не виноват. Позже, закрывшись у себя в спальне, сворачиваюсь в клубок и думаю о Гейле. О том, что его может постигнуть та же участь. Животный страх поднимается волной, хочется бежать к нему, умолять не высовываться. Не делать глупостей. Но я просто лежу и смотрю прямо перед собой. Ночью ко мне в дверь кто-то скребётся, скорее всего, Пит, но я не хочу его видеть. Я спасу его и этим отдам свой долг, но больше ничего. Я ему ничего не должна, а он ничего не должен мне.       К утру просыпаюсь совершенно разбитой — сегодня мои кошмары наполнены трибутами со змеиными языками. Завтракаю у себя и спускаюсь к Питу и Хеймитчу, когда они уже поели. Стратегия на этих битвах — меньшее из того, что я хочу обсуждать. Хеймитч говорит, что мы должны обзавестись союзниками, я пытаюсь спорить, но понимаю, что он прав. Все они знают друг друга годами, и одни мы быстро станем самой желанной мишенью. Приходится согласиться и весь день наблюдать за будущими соперниками, подыскивая тех, кто может на время стать другом.       Следующие дни проходят в тренировках и попытках узнать трибутов. Я стараюсь и не могу найти к ним ненависти, все они заложники обстоятельств. И практически каждый из них интересен по-своему. Я не хочу убивать никого из них, и кажется, они тоже. По крайней мере, мне хочется так думать, ведь все подчёркнуто дружелюбны, чего не было на прошлых играх. Даже есть садятся за общий стол, что вообще кажется дикостью.       Тренировки всегда заканчиваются личной демонстрацией способностей. В прошлом году я всадила в яблоко, которое было во рту свиньи, стоящей на столе распорядителей, стрелу. В этом надо удивить и поразить их ещё больше. Показать, что я плевала на их мнение и на то, сколько баллов мне поставят. Я беру манекен и ловко натягиваю петлю ему на шею. Потом быстро рисую на груди: Сенека Крейн, и жду реакции. Все поражены. Кто-то вскакивает с кресла, кто-то что-то кричит, и только Плутарх Хэвенсби смотрит на меня слишком внимательным взглядом. Я лишь хотела показать, что знаю, как поступили с тем, кто решил сохранить нам жизнь, пусть даже на потеху толпе.       Как оказывается позже, Пит тоже показал себя бунтарём: он нарисовал на полу Руту в цветах, которыми я украсила её тело после смерти. Если мы хотели как-то заявить о своём неповиновении, то нам это удалось в полной мере. Это пугает, но больше всё же восхищает — вместе мы сила, с которой надо считаться. Наверное, распорядители тоже это понимают, потому что впервые за всю историю Игр нам присваивают высший балл — двенадцать. Нас снова заметили, а это повышает шанс на выживание на арене.       Пит провожает меня до спальни, а я не могу его отпустить, вдруг осознав, как мало времени нам осталось. Наши шансы на победу, смерть одного из нас, неотвратимая потеря — всё это ждёт там, впереди. А сейчас хочется снова чувствовать себя живыми, и когда Пит говорит, что оставшееся время хотел бы провести со мной, я, не раздумывая, веду его в свою спальню.       Прижимаюсь к нему всем телом, ныряю в его объятия и думаю, как же всё-таки глупо было запираться от него последние ночи! Зачем лишать себя тех крох настоящего, искреннего человеческого тепла ради мелочной обиды? Я сплю впервые за долгое время без кошмаров, и Пит наутро тоже выглядит отдохнувшим. Признаётся, что забыл, каково это — просто спать всю ночь. Все наши встречи на сегодня отменены, и мы пробираемся на крышу, прихватив одеяла и заказав кучу еды.       Целый день вдвоём, вдали ото всех, среди цветов и мелодичного перезвона музыки ветра. Пит рисует меня, а я смотрю на него и вспоминаю, как мы сидели у меня дома, и было так же спокойно. Только тогда над нами не маячила Квартальная бойня, и всё казалось проще. Куда уж проще, чем сейчас. Мы почти не говорим, только порой перебрасываемся парой-тройкой ничего незначащих фраз — к чему всё портить? Я могу смотреть на Пита столько, сколько моей душе угодно, не прячась, и пользуюсь этим, открыто любуясь его длинными музыкальными пальцами, тем, как он покрывает бумагу ровными чёрно-белыми штрихами, и на ней возникает моё лицо. Сейчас меня не злит то, что он рисует именно меня. Это кажется единственно верным. Я вяжу из травинок петли, но почти не смотрю на свою работу — всё моё внимание сегодня принадлежит Питу. Потом кладу голову ему на колени, а его пальцы принимаются перебирать мои волосы, — Пит пытается сделать вид, что тоже пытается что-то сплести. Я же в свою очередь делаю вид, что верю ему, хотя на самом деле мне просто слишком приятны эти лёгкие, нежные прикосновения. Пит пропускает мои волосы сквозь пальцы, гладит затылок, и от него по позвоночнику растекаются волны тепла. Внезапно его пальцы застывают, и я нехотя приоткрываю глаза, которые успела закрыть.       — Я бы хотел, чтобы этот день длился вечно, — тихо говорит он.       Обычно в такие моменты я начинаю испытывать чувство вины, ведь Пит всегда имеет в виду, что хотел бы провести эту вечность со мной. Но сейчас мне так тепло и приятно, что я позволяю себе ответить: «Да», потому что это — правда. Я хочу растянуть в вечности ощущение пальцев в моих волосах, тепла под моей щекой, неспешного стука его сердца и тихого дыхания. Хочу запомнить его запах: корица и укроп ещё пробиваются сквозь ароматы местного мыла.       — Разрешаешь? — с улыбкой говорит Пит. Я отвечаю согласием, и он больше не притворяется, что плетёт косы — просто гладит, даря невинную, незамысловатую, но такую желанную ласку. Я не замечаю, как проваливаюсь в сон, просыпаюсь от лёгкого прикосновения к плечу.       — Я думал, ты захочешь это увидеть, — говорит Пит. Поднимаю глаза — над нами раскинулся закат. Он полыхает всеми оттенками оранжевого и розового, такой потрясающей красоты, что захватывает дух. Теперь понимаю, почему этот цвет у Пита — любимый. А ещё думаю о том, какой он всё-таки удивительный. Как можно замечать такую красоту, видеть её даже среди серости и уныния Двенадцатого дистрикта? В этом весь Пит — он умеет видеть в людях хорошее. Он смог разглядеть хорошее во мне. Он такой, какой есть: самый добрый, самый искренний и настоящий. Тот, кого я действительно никогда не смогла бы заслужить и тот, чью безусловную любовь я почему-то всё же заслужила.