Останусь пеплом на губах

                    Я просыпаюсь поздним утром. Финник уже успел наловить моллюсков, наполнить водой две раковины и сплести циновку над нашими головами. Теперь он сидит на берегу и разбивает их камнем. Его глаза покраснели, я старательно делаю вид, что не замечаю этого. Мэгз много для него значила. Тело чешется, покрываясь струпьями — яд вышел, но ранки остались. Если так пойдёт и дальше, мы умрём от инфекции, которую наверняка занесём в расчёсанные ранки. Бреду к воде, поднимаю голову и громко кричу Хеймитчу, что нам не помешала бы мазь. Парашют появляется почти сразу, и сдержать довольную улыбку не получается.       Мазь тёмно-зелёного цвета, боль почти сразу проходит, но все мы становимся похожи на оживших мертвецов. Весело смотреть на Финника, который с недовольством разглядывает свои руки. Я хочу разбудить Пита, но Финник предлагает сделать это вдвоём. Почему нет? Вспоминаю, как он смеялся над моим лицом, когда перед нами раздевалась Джоанна, теперь моя очередь мстить. Склоняемся над ним и одновременно тянем руки. Пит открывает глаза, я вижу, как расширяются его зрачки, а в следующую секунду он, как ошпаренный, отскакивает на несколько футов. Мы с Финником падаем на спины, прижимая руки к животам. Взрыв веселья, такой яркий и внезапный, сейчас просто необходим. Отсмеявшись, я смотрю на Финника и понимаю, что совершенно запуталась — кто этот парень, чего можно от него ожидать?       Парашют появляется над нашими головами и медленно опускается вниз. Там зеленоватый хлеб из Четвёртого. Для Финника. Он смотрит на него долгим нечитаемым взглядом, а потом пожимает плечами и предлагает разделить его и съесть с моллюсками. Пока мы наслаждаемся поздним завтраком, вокруг тишина. Тело уже не так чешется, и струпья, кажется, начинают отваливаться. Вид у нас ужасный, но зато хоть какая-то защита от палящего солнца.       Вдалеке раздаётся пронзительный крик, ветки в джунглях начинают страшно трещать, и мы едва успеваем подхватить оружие и пожитки, когда из леса вылетает волна и смывает с берега остатки наших комбинезонов, от которых и так не было проку. Вода шипит и пенится у наших ног и так же стремительно отступает. Мы возвращаемся на берег и только собираемся сесть обратно, как я замечаю троицу, вышедшую из джунглей в стороне. Финник присматривается и вдруг кричит:       — Джоанна!       Её я хотела бы видеть в союзницах в последнюю очередь, но бросить их теперь нельзя. Двумя её спутниками внезапно оказываются изобретатели из Шестого — полуживой Бити и Вайресс, которая ходит кругами, повторяя, как заведённая: «Тик-так». Все они покрыты чем-то коричнево-бурым, и Джоанна, когда мы подходим ближе, начинает кричать срывающимся голосом:       — Мы думали, это обычный дождь, понимаешь! Выскочили и стали пить, а оказалось, это кровь. Она забивалась везде: в нос, в глаза, не давая вздохнуть. Потом погиб Чума, а этому, — она кивает на Бити, — всадили нож в спину. Тронутая совсем умом тронулась.       Вайресс, словно поняв, что говорят про неё, начинает повторять «тик-так, тик-так». Джоанна раздражённо отпихивает её от себя, и я не выдерживаю, кричу, чтобы отстала от неё.       — Отстать? — Джоанна вдруг вспыхивает и кривит губы. — А кто их, по-твоему, вытащил из этих кровавых джунглей ради тебя?!       Финник вдруг бросает её на плечо и несёт в воду, она громко отфыркивается и кричит, когда он несколько раз её окунает. А я стою со стрелой в руке, пытаясь понять, что значат её слова. Почему «ради меня»? Что всё это значит? Почему все эти люди сейчас здесь и, кажется, действительно готовы меня защитить? Вопросов много, ответов, как всегда, нет. Мы с Питом помогаем Бити и Вайресс добраться до лагеря. Кровавый комбинезон прилип к телу Бити, бельё тоже пропитано кровью, и приходится раздеть его догола, чтобы помочь отмыться. Сейчас меня это не трогает — на нашей кухне за последний год слишком много перебывало голых мужчин. Раненых и умирающих. К этому тоже можно привыкнуть.       Переворачиваем его на живот, осматриваем рану, лечим, как можем. Потом я помогаю раздеться Вайресс, отмываю её комбинезон и поддерживаю, когда она одевается. Её бельё приходится придавить камнем и оставить на мелководье. Возвращаются Финник и чистая Джоанна, а я думаю, что мы сейчас выглядим явно очень живописно: я, Пит и Одэйр в одном белье и поясах, голый Бити и Джоанна с Вайресс в комбинезонах.       Первым выпадает дежурить нам с Джоанной. Я рассказываю ей о том, как погибла Мэгз, а она смотрит на меня с нескрываемым презрением, говоря, что привела сюда Бити и Вайресс, чтобы мы стали союзниками. Она ненавидит меня, но я, хоть убей, не понимаю за что. Раньше я не представляла о её существовании, она ведь до последних Игр наверняка тоже не знала обо мне. Как можно так возненавидеть человека за год? Даже сейчас я не испытываю к ней ненависти. Неприязнь — да, но не ненависть, это слишком сильное чувство, его не растрачивают на чужаков.       К нам подходит Вайресс, и Джоанна, возмущённо фыркнув, уходит спать. Вайресс бормочет «тик-так», а я рассеянно киваю, глядя на воду передо мной. Полдень. Где-то слева молния бьёт в дерево, кто-то снова запустил бурю. Мысли ворочаются вяло, я пытаюсь вспомнить всё, что с нами случилось, и вдруг меня осеняет.       — Вайресс, ты умница! Это часы!       Бужу всех, делюсь открытием. Дружно пытаемся вспомнить, когда и где нас заставали ловушки, помогаем Бити подняться и идём в противоположную сторону от места, где появились Джоанна и Бити с Вайресс. По пути ругаемся с Джоанной, и я почти готова свернуть ей шею голыми руками. Сейчас в этом нет необходимости, но вскоре я убью её и не пожалею. Бити и Вайресс наверняка сами погибнут, а вот Финника лучше стравить с профи, не смогу поднять на него руку. Мысли, гадкие, мерзкие, лезут в голову, и разум успокаивает — это правильно, это инстинкт самосохранения. Но я не верю ему — человек так быстро не может превратиться в зверя. Человек не может так просто убить того, кто тебе помог, кто спас. Как вообще это работает?       Пытаюсь отвлечься и представляю, как убиваю президента Сноу. Не самые подходящие мысли для семнадцатилетней девушки, но от них становится приятно.       Располагаемся на островке рядом с Рогом изобилия, когда решаем, что далеко ушли от опасного сектора. И действительно, Вайресс вдруг показывает пальцем на джунгли и говорит:       — Два.       Из леса наползает ядовитый туман, мы радуемся тому, что догадка подтвердилась, а Бити говорит, что Вайресс — как канарейка, которая чувствует беду. Канареек спускают в шахты, где они поют. А при приближении обвала или взрыва газа замолкают. Это сигнал, и если никто не успевает выбраться, канарейка погибает вместе с людьми.       Шахты. Вспоминаю Гейла. Что может сделать с ним Сноу. С ним, с Прим, с мамой. Когда пытаешься выжить сам, страх за близких притупляется, но он всё равно незримо присутствует в каждом вдохе. Невозможно каждую секунду анализировать свои поступки и думать о том, к чему они могут привести для тех, кто остался там, иначе можно сойти с ума. Я понимаю это, поэтому гоню от себя мысли о родных и снова думаю о том, как было бы прекрасно убить Сноу. Страх отступает медленно, нехотя.       Пит рисует карту арены, мы все склоняемся над ней, обсуждая сектора, и вдруг становится тихо. Наша канарейка замолчала. Я стремительно оборачиваюсь и вижу, как Вайресс падает в воду с распоротым горлом. Краем глаза замечаю Блеска, и в следующую секунду он падает со стрелой в виске. Топор Джоанны вонзается в грудь Кашмиры, трибуты Дистрикта-2, Энорабия и Брут, скрываются в джунглях, а островок, на котором мы сидим, вдруг начинает вращаться с бешеной скоростью. Джунгли за водой сливаются в сплошное пятно, я пытаюсь зацепиться за что-то, чтобы удержаться. Всё прекращается так же быстро, как началось. Меня мутит, остальные выглядят не лучше. У Бити, Финника и Джоанны скорбь на лицах — они все потеряли своих напарников. Тянусь к Питу, обвиваю его шею, слушаю стук сердца. Пока он жив — жива я. Не представляю, как держатся остальные, но голову не покидает назойливая, эгоистичная мысль — им проще, чем было бы мне или Питу, останься мы в одиночестве. Между ними не было той связи, что есть у нас. Мы другие. Не лучше, не хуже, просто другие. Одно целое, которое нельзя разлучать ни в коем случае. Потому что мы давно проросли друг в друга корнями, сплелись так, что не разделить. Пит, почувствовав моё настроение или же разделяя мои мысли, а может, и то, и другое, прижимает к себе крепко, насколько хватает сил, и коротко выдыхает в ухо.       Мы возвращаемся к джунглям, Пит вызывается набрать воды, но Джоанна вдруг перебивает: пусть это сделаю я. Поначалу смотрю с подозрением, потом соглашаюсь, а по пути думаю: здесь что-то не так. Сначала Финник спас Пита, потом морфлингистка закрыла его от обезьян, только что Финник отбил копьё, предназначавшееся Питу, зная, что сам получит рану. Даже Джоанна сейчас настаивает на том, чтобы он оставался на берегу и чертил карту, вместо того, чтобы идти в опасные джунгли. Они все защищают его. Защищают, потому что… Я попросила об этом Хеймитча? Это открытие потрясает до глубины души.       Они готовы вытащить его ценой собственной жизни, но почему? Мои мотивы ясны и понятны, он — мой друг, может, гораздо ближе, чем друг, но остальные трибуты… Они все здесь победители, все прошли Игры, тогда почему решают вытащить его и погибнуть сами? Вспоминаю его интервью, вспоминаю его силу убеждения, и понимаю — восстанию нужен лидер. И этот лидер — Пит. Он сможет повести за собой весь Панем, сможет поднять его, сказав несколько ёмких, правильных фраз. Он тот, кто им нужен. Это открытие наполняет неожиданным покоем. Я даже смогла бы улыбнуться, зная, что он останется жив. Если бы для этого мне не пришлось бы сражаться с теми, кого сейчас называю союзниками…       Финник просит достать трубку, я тянусь за ней и вдруг замираю, слыша голос Прим. Она здесь, совсем близко, я срываюсь с места, бегу сквозь джунгли, не обращая внимания на корни под ногами, на то, что лианы хлещут по лицу, на то, что пот заливает глаза. Бегу, кричу, зову её, а Прим рыдает так жалобно, что разрывается сердце. Не вижу ничего, кроме стены леса, и только через минуту лихорадочного блуждания взглядом по ветвям различаю чёрную птицу.       Сойка-говорун, настоящий переродок, тот, от кого произошли сойки-пересмешницы. Говорили, что Капитолий их уничтожил — очередная ложь. Вот один из этих переродков сидит на ветке и кричит голосом Прим. Выпускаю в птицу стрелу, а потом для верности сворачиваю ей шею. Это всё невзаправду. Это всё игры распорядителей, ничего больше. За спиной шум — выбегает Финник, оглядывается, и вдруг срывается с места на голос совершенно незнакомой мне девушки, выкрикивая:       — Энни! Энни!       Бегу следом, убиваю птицу, и только когда Финник говорит, что они не смогли бы узнать голоса наших близких, понимаю, что он прав. И что именно сейчас их пытают, чтобы свести нас с ума. Теперь из леса доносится голос Гейла, и разум отступает, остаётся лишь желание спасти, помочь, защитить. Финник хватает меня в охапку, кричит на ухо, что это ложь, и мы бежим от птиц к лагерю, стараясь не слышать голосов, которые нас окружают. Видим Пита, Джоанну и Бити, они не двигаются, смотрят на нас — не пытались бежать к нам, помочь. Причина становится очевидна быстро — мы врезаемся в прозрачную стену, из-за которой не доносится ни звука.       Пит кладёт руку по ту сторону стены, его губы беззвучно шевелятся, и я прикладываю ладонь со своей стороны, пытаясь дотянуться до его тепла. Птица над нами собираются в стаю, начиная свой жуткий концерт, и я чувствую, что схожу с ума. Голоса родных кричат, плачут, умоляют спасти. Все, кого я когда-либо знала, страдают из-за меня. Я уничтожила их, убила, и сейчас умираю вместе с ними, окружённая их голосами, которых никогда не увижу. Никогда не смогу обнять маму и Прим, поохотиться с Гейлом. Никогда не поговорю с Марж. Они все сейчас здесь, в голосах этих переродков. Финник падает на землю, зажимая уши, и вскоре я падаю рядом, зажмуриваюсь, стараясь отрешиться. Но как это можно сделать, когда твою душу рвёт на мелкие кусочки, когда мир рассыпается на осколки?       Понимаю, что всё закончилось, когда Пит обнимает меня, берёт на руки и уносит. Но всё равно не могу открыть глаза и заставить себя отнять ладони от ушей. Он что-то шепчет, гладит по спине, укачивая, словно ребёнка, но я не могу ответить — мышцы одеревенели. Постепенно его тепло отогревает, сердце успокаивается, и меня начинает бить дрожь.       Пит утешает, как может. Говорит, что это всё неправда, что у Прим и мамы как раз сейчас должны брать интервью, что никто не станет её трогать. Финник жадно прислушивается, жалобно спрашивает Бити, может ли так быть, и тот соглашается с Питом — так и есть. Это всё придумали распорядители, не иначе. И, окажись в том секторе любой другой, крики были бы их близких, а всех не убьёшь, не запытаешь.       Джоанна вдруг презрительно кривится и говорит:       — Зрители обожают маленькую сестренку Китнисс. Если б ее и в самом деле убили, все дистрикты поднялись бы на восстание. — И вдруг, запрокинув голову, громко кричит: — Представляете, мятежи по всему Панему! Кому такое понравится?       Я ошарашено смотрю на неё — откуда такая смелость? Эти слова конечно же вырежут, но мы-то их слышали! Джоанна не устаёт удивлять, даже вызывает невольное уважение, — опасная роскошь в нашем положении. Она собирается идти за водой, но я ловлю её за руку:       — Не ходи. Там эти птицы…       — Им нечего мне сказать, — бросает она. — У меня, в отличие от вас, не осталось любимых.       Против Финника использовали Энни — бывшую победительницу прошлых Игр. Для Пита кричала бы я?.. Смог бы он сохранить разум, когда я молила бы о помощи? Невольно смотрю на него, спокойного, рисующего новую карту. Пит бы выдержал, он сильнее меня. К тому же, он бы меня видел, знал, что я жива. Но разве это спасло бы от страха за любимого человека?       Финник сплетает рыболовную сеть, мы купаемся и готовимся ужинать, когда в потемневшем небе появляются лица погибших трибутов. Ещё восемь к восьми, погибшим вчера. Две трети за полтора дня — эти Игры точно будут самыми быстрыми. Вспоминаем тех, кто остался жив, кроме нас пятерых ещё трое в джунглях. С неба спускается парашют с булочками, и Финник снова внимательно смотрит на них, пересчитывает и раздаёт каждому. Все ложатся спать, кажется, только Джоанна дышит неровно. Не представляю, как она вообще на ногах держится — с начала Игр спала от силы час.       Мы с Питом сидим на пляже, прижавшись друг к другу плечами: я смотрю в сторону воды, он — на джунгли. Не хочу смотреть на лес, до сих пор кажется, что там сидят говоруны и только и ждут момента, чтобы начать свою жуткую песню. Кладу голову Питу на плечо, и он тут же принимается гладить мои волосы, рассеянно, быть может, чтобы тоже успокоиться.       — Китнисс, — подает голос он. — Нет смысла притворяться, будто нам неизвестны намерения друг друга.       Может, и нет. А может, и да. Пит предсказуем — он просил за меня, просил, чтобы меня вытащили. Для меня это не сюрприз, Хеймитч не стал бы его переубеждать. Но следующие слова Пита заставляют задуматься:       — Значит, одному из нас он сказал неправду.       Кому? Кто нужнее для восстания: я, или Пит? Думаю обо всём, что случилось за эти дни, вспоминаю попытки спасти Пита. Нет, Хеймитч меня не обманет. Вытащит его. Не знаю, что видит Пит в моих глазах, но его голос звучит мягко и печально, касаясь души, задевая её потайные струны:       — Ты ведь понимаешь — у нас слишком разные обстоятельства. Я не смогу жить без тебя. Ни дома, ни где-либо ещё. Попробуй это понять, прошу.       Я пытаюсь что-то возразить, но он накрывает мои губы пальцем, продолжая:       — У тебя есть родные, близкие. Есть те, кому ты действительно нужна. Те, ради кого стоит вернуться.       Он снимает с груди медальон, что сделала Эффи, и открывает его. На меня смотрят лица мамы и Прим. И Гейла. Нечестно. Словно удар под дых — на глаза наворачиваются слёзы. Смогу я лишить их своей поддержки и защиты, если добровольно останусь здесь? Смотрю на Гейла — он ведь и правда часть моей семьи. По крайней мере, давно ею стал. Я могу вернуться и выйти за него замуж. И может, когда-нибудь забыть обо всём. Жить в мире, где никогда не будет Пита.       — Ты нужна родным, Китнисс, — произносит он, видя, что я не могу возразить.       Жду, когда он заговорит о ребёнке, но Пит молчит, и я понимаю — этот разговор реальный, не для камер, не для спонсоров и не для зрителей. Эти слова предназначаются мне и идут прямо из сердца. Он отдаёт мне всё, но главное — он отдаёт мне свою жизнь. Чтобы жила я.       — А я никому не нужен, — добавляет Пит спокойно, ровно. И от этого тона по спине мурашки. Вспоминаю о его семье, обо всём, что Пит когда-либо рассказывал. Они остались в городе, когда он вернулся. Не захотели переехать, не захотели быть рядом. Холод понимания настигает слишком поздно — его семья переживёт потерю. Поскорбит, конечно, но переживёт. Хеймитч, быть может, замкнётся в себе сильнее, но тоже справится. А я? Что будет со мной?       — Мне, — говорю на выдохе. — Мне ты нужен.       Пит набирает воздуха в грудь, собираясь спорить, и я не нахожу ничего лучше, кроме как закрыть его рот поцелуем. Хочется просто избежать споров, отвлечь, но получается, что касание его губ отвлекает и меня саму. Мысли в голове моментально испаряются, остаётся только его вкус на моих губах. Пит что-то мычит, пытаясь возражать, но я касаюсь его щёк, целую настойчивей, глубже, и он сдаётся. Слегка склоняет голову, чтобы было удобнее, кладёт горячую ладонь мне на талию, и мелкий песок, прилипший к ней, осыпается по коже. Внутри растёт тепло, течёт от груди и разливается по телу до кончиков пальцев. Сердце разгоняет свой бег так стремительно, что начинает оглушительно грохотать. Эта жажда мне знакома — так уже было давно, в пещере. Но тогда кровь, так некстати потёкшая из раны на голове, заставила всё остановить. Сейчас ничего не может нам помешать, и я целую его с отчаянной жадностью, чувствуя, как с каждым новым прикосновением хочется испытать её ещё, снова и снова, с большей силой. Голова кружится, всё остаётся в стороне, и только влажность чужих губ и жар чужой руки удерживают на месте моё тело, которое, кажется, вот-вот оторвётся от земли и взлетит.       Молния бьёт в дерево, и мы нехотя отстраняемся друг от друга. Я смотрю в его глаза и понимаю, что сейчас в них заключён весь мой мир. Навсегда.       Финник просыпается, резко садится и смотрит на нас глазами, в которых стремительно затихает безумие. Предлагает подежурить, замечает наши объятия и то, как тяжело мы всё ещё дышим, и, не смутившись, предлагает подежурить один. Но Пит не соглашается. Провожает меня до циновки и надевает на шею медальон. Кладёт руку на живот и отчётливо произносит:       — Знаешь, из тебя выйдет отличная мать.       Мы снова в игре, но всё, что произошло минуту назад, навсегда останется только нашим. Моим или его — я уже не знаю, кто выживет. Уже засыпая, думаю, что если кому и суждено стать родителем, то не мне — Питу. И впервые за долгое время, погружаясь в сон, думаю не о кошмарах и Сноу, а о мире, в котором не было бы Капитолия и Игр, мир, в котором было бы место ребёнку Пита. Он станет самым лучшим отцом, самым добрым и справедливым. Сделает всё, чтобы защитить свою семью, ту, что будет любить его и ценить. Невольно представляю его жену, и сердце пронзает острая боль, шевелится в животе невнятным чувством. Сможет ли она понять его? Принять таким, каким он стал после Игр? Будет ли разделять его кошмары и молчать, когда он не захочет ими делиться? А он? Сможет ли он полюбить её так же сильно, как?.. С этими мыслями я засыпаю.