Останусь пеплом на губах

                    Пит жив! Эти два слова наполняют такой энергией, которой я не чувствовала с тех пор, как узнала про Квартальную бойню. Пит жив! И хочется сорваться с места и бежать, сворачивая горы, ему навстречу. Пит жив. И сейчас он в Капитолии. Говорит под их указку, улыбается по приказу. И всё ещё отчаянно хочет защитить меня. Эту простую истину, как ни странно, доносит до меня Гейл, когда находит в одной из каморок с продовольствием, где я прячусь от всех людей, которые хотят от меня ответов прямо сейчас.       Гейл сидит напротив, хлюпает разбитым носом — получил от Боггса, правой руки президента Койн. Здесь не церемонятся, дисциплина железная. Но сейчас мне на это плевать. Гейл рядом, он снова мой друг, не пытается перейти неведомую черту, может, потому что свадьба отменилась. Может, потому что понимает: пока Пит в плену, я всё равно не смогу думать ни о чём другом, кроме его освобождения. Плевать на то, что он там говорит, плевать, кому говорит, главное, что он может говорить. И наверное, все мои мысли проносятся вихрем на лице, потому что Гейл смотрит пристально и даже немного печально, говоря, что Пит наверняка выторговал мою свободу в обмен на то, что будет говорить с экрана нужный для Сноу текст. Он снова торгует своей жизнью, обещая её взамен на мою. Быть может, если повстанцы проиграют, нам даже позволят жить вместе, пожениться, но… Ради чего тогда всё было? Ради чего погибла Рута, избили Гейла, разрушили Дистрикт-12 и Дистрикт-8?       Пит всё ещё готов на всё, чтобы сохранить мою жизнь, а на что готова я? Сидеть, затаившись, в каморке, пока вокруг гибнут люди? Или всё-таки попытаться стать той, кем все вокруг хотят меня видеть?       Именно сейчас я понимаю: я должна стать Сойкой-пересмешницей. Если повстанцы готовы цепляться за такой призрачный шанс, как семнадцатилетняя девчонка, спятившая после двух Игр, то кто я такая, чтобы лишать их этого шанса?       Ночью опять не могу уснуть. Мама и Прим в обнимку с Лютиком спят на соседней кровати, а я ворочаюсь, пытаясь справится с волнением. Не знаю, чего именно от меня ждут, но знаю, что готова на всё, чтобы мы победили. На всё, чтобы вернуть Пита домой. Тихо встаю и крадусь к комоду. Там, под серой робой, которая здесь заменяет одежду, лежат мои сокровища. Медальон Пита с фотографиями Прим, Гейла и мамы внутри, серебристый парашют с водоотводной трубкой, и жемчужина, которую Пит подарил незадолго до моего выстрела. Лук и стрелы у меня отняли — оружие здесь носить запрещено. А мазь от ожогов забрали в больничный отсек.       Шарю по дну комода, пока пальцы не касаются гладкой жемчужины. Вытаскиваю её и возвращаюсь в кровать, сажусь по-турецки и смотрю на украшение, простое, незамысловатое, но такое дорогое. Единственное сокровище, его единственный настоящий подарок. Сделанный не для того, чтобы уговорить меня жить и отпустить его. Подаренный от самого сердца. Подношу жемчужину к губам и представляю, что это Пит сейчас касается меня в ответ. С сожалением думаю: а ведь у него от меня нет ничего. Только боль — вот и всё, что я оставила о себе на память.       — Китнисс? — Прим ворочается, приподнимается, глядя на меня. Говорю, чтобы ложилась спать, но Прим, подхватив своего ужасного кота, перебирается ко мне и серьёзно говорит, что я могу с ней поделиться. Могу всё рассказать.       Смотрю на неё и будто вижу впервые. Где моя маленькая сестрёнка, куда она ушла? Вместо неё рядом со мной сидит не по годам взрослая, мудрая даже девушка. Говорю ей, что готова стать Сойкой-пересмешницей и тут же делюсь главным страхом — потерять Пита. Если мы победим, его казнят…       — Ты не представляешь, как сильно им нужна, — резонно замечает Прим. — Ты можешь просить за Пита, просить, чтобы его помиловали. Они не смогут тебе отказать.       Почему эта простая мысль не пришла в голову мне? Впрочем, неважно, кто догадался, важно, что теперь моя цель становиться яснее, проще. Сделаю всё, чтобы мятежники победили. Всё, что в моих силах. И если смогу, добьюсь того, чтобы Пит вышел на свободу. Чтобы никто и никогда не посмел назвать его предателем. Им просто рассуждать, глядя на него с экрана. А если бы они сами оказались по ту сторону, если бы их близким грозила смерть, хотела бы я посмотреть, как они будут себя вести. Все эти честные, умные, несомненно храбрые. Они привыкли жить с чувством вечной угрозы за свою жизнь. Но чувствовать — это одно, а испытать на себе, испытать не призрачную угрозу, а реальную, когда прямо на тебя смотрят змеиные глаза, и запах роз и крови отравляет лёгкие. Как бы тогда заговорили они, будь сами на месте Пита?       Утром в столовой расправляюсь с пюре из репы с такой скоростью, что даже вкус еды не успеваю почувствовать. Кормят здесь тоже по расписанию, дают ровно столько, сколько нужно для поддержания здоровой жизнедеятельности. Гейл опять делится со мной своей порцией, и я, хоть и принимаюсь за неё с благодарностью, раздражённо шиплю — за это могут наказать. Во многом контроль здесь в разы сильнее, чем в Капитолии, и это иногда настораживает. Понятно, что иначе Дистрикт-13 просто не смог бы выжить, но даже у себя дома мы не оставались голодными — всегда была возможность охотиться. Для многих выживших из Дистрикта-12 постоянная еда, пусть даже её немного, это отличный шанс поправиться. Но не для нас. Мечтаю вырваться в лес, охотиться. Дышать полной грудью.       В штабе на меня смотрят настороженно: всё-таки впервые за месяц я проявила хоть какой-то интерес, даже попросила себе лист бумаги и ручку. Койн протягивает их, и все напряжённо ждут, пока я пишу свои требования.       Лютик. Охота. Безопасность Пита. Публичное заявление.       Гейл, вспоминаю я. Без него я точно не смогу. Даже сейчас, от простых мыслительных усилий, голова начинает раскалываться, мысли путаются. Пытаюсь их удержать, но понимаю, что проваливаюсь в пустоту. Отчаянно цепляюсь за привычное, пробираясь к сложному, дальше.       Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне семнадцать. Я живу в Дистрикте-12. И я участвовала в Голодных играх. Я сбежала. Капитолий ненавидит меня. Пит в плену. Он жив. Он предатель, но жив. Я должна защитить его жизнь.       Перед глазами — Дистрикт-12. Пепел оседает на коже, впитывается, смешиваясь с кровью. Пепел погибших друзей, знакомых. Повожу ногой под столом — кажется, что только что наступила на череп. Ледяной пот прошибает резко, липкой волной прокатывается по спине. В глазах плывут точки, и я точно знаю, чем пахнет помещение штаба. Кровью и розами. Открываю глаза: на бумаге нацарапано, криво и жирно: Я ДОЛЖНА УБИТЬ СНОУ. Теперь точно всё.       — Я согласна стать вашей Сойкой-пересмешницей. — Выдыхаю и добавляю так твёрдо, как только могу: — Но у меня есть несколько условий.       Странно, но больше всего обсуждений вызывает первая просьба — оставить Лютика. Сходимся на том, что нас переселят на верхний уровень, там есть окно. Если кот каким-то образом создаст угрозу безопасности — его расстреляют. Не скажу, что я бы сильно расстроилась, к тому же, это резонно. Охотиться нам разрешают легко, даже странно, но именно Койн соглашается, а Плутарх спорит. Но когда очередь доходит до Гейла и того, что он должен быть со мной, я теряю дар речи от простого, сказанного равнодушным тоном вопроса Койн:       — С тобой в качестве кого? При выключенной камере? Рядом с тобой все время? Ты хочешь представить его в качестве нового любовника?       Щёки вспыхивают пунцом, от возмущения не могу произнести ни слова. Интересно, почему молчит Гейл, почему оставил меня одну, оправдываться в несуществующей связи? Плутарх тут же говорит, что люди не поймут, если я, потеряв Пита, так быстро переключусь на Гейла. Они принимаются обсуждать то личное, что принадлежит только мне, так, будто меня здесь нет. Гадают, как лучше представить Гейла, чтобы никто ничего не заподозрил. Строят предположения. И всё это время Гейл молчит! Я готова провалиться сквозь землю, готова придушить и его и всех вокруг, когда они, наконец, замолкают. В повисшей тишине чеканю новое условие:       — Когда война закончится, если мы победим, я хочу, чтобы Пита пощадили.       Тишина такая оглушительная, что слышно, как стучит моё сердце. Наверное, слышно всем. Никто не двигается, и я продолжаю, говорю, что пощадить должны не только его, но и Энорабию, и Джоанну. На самом деле мне плевать на последнюю, но бросать её одну будет как-то несправедливо.       — Нет, — отрезает Койн.       — Да, — в тон ей огрызаюсь я. Я нужна им, и именно сейчас, наблюдая за всеми уступками и спорами, за попытками поставить меня на место и вынужденным согласием на все мои просьбы, я начинаю понимать, как сильно нужна. Жизненно необходима. Вижу в сером взгляде Койн не злость, скорее, раздражение и желание меня заткнуть. Но заткнуть она не может, как бы ни хотела. Мы нужны друг другу, и пока это будет продолжаться, она будет меня терпеть. Впрочем, как и я её. Когда утихают споры про судьбу Пита и я выдвигаю последнее условие, Койн даже смотрит на меня по-новому. Не могу уловить эту эмоцию, что-то, отдалённо похожее на одобрение.       Президент и её помощники уже ушли, мы остаёмся с Плутархом, Фалвией, помощницей Хэвенсби, и Гейлом. Смотрю на чёрную папку с эскизами, и слёзы текут из глаз — последние творения Цинны. Он знал, знал, что так будет. Знал, и теперь я хочу оправдать ещё и его надежды. Если смогу. Фалвия радостно щебечет, что теперь надо привести меня в порядок, Плутарх согласно кивает, и только Гейл фыркает, с подозрением косясь на капитолийцев. Да, об этой стороне Игр ему тоже неизвестно.       Плутарх сверяется с расписанием, смотрит в свои записи и вдруг ведёт нас всех вниз. Лифт отсчитывает этажи, Фалвия что-то говорит об ещё одном сюрпризе, но я не представляю, что это может быть. Здесь, внизу, воздух затхлый — видимо, система очистки работает вполсилы. Но не только этот запах заставляет морщить нос. В коридоре сквозь тошнотворный запах антисептика просачивается что-то другое: вонь немытых тел, мочи и фекалий. А ещё слух различает знакомый, слишком знакомый всхлип.       Охранника приходится обмануть — пропускать нас никто не хочет. Пока Гейл валит его с ног, бегу к нужной двери, толкаю её и отшатываюсь — на полу, полуголые и прикованные цепями к стене, сидят Вения, Октавия и Флавий. Флавий и Октавия тут же отшатываются, гремя цепями, прижимаются к холодной стене. Я подхожу к Вении, она всегда была сильнее, беру её за ледяные руки, смотрю прямо в глаза.       — Нас забрали сразу после того, как ты сбежала, — говорит она тихо. Октавия начинает всхлипывать и тоненько подвывать.       — Этого хотел Цинна, — добавляет Плутарх.       — Вот этого хотел Цинна? — кричу, задыхаясь от гнева.       — Я не знал об этом, Китнисс, — отвечает Плутарх, и я отчего-то ему верю. Понимаю, что капитолийцам здесь, в Дистрикте-13, доверяю больше, чем всем незнакомцам, что меня окружают. Больше, чем президенту Койн. — Почему их арестовали? — обращается он к охраннику, который наконец появляется следом за Гейлом.       — Из-за кражи хлеба, — сурово отвечает охранник.       — Она взяла всего один кусочек, — возражает Вения. Октавия начинает рыдать громче, поднося руки к лицу, и я вижу кровавые ссадины от кандалов на сухих, тонких запястьях. Если бы не Октавия, в своих первых Играх я бы умерла от голода — именно она тайком под столом передала мне рулет, который я ела в первый день. Октавия не могла смотреть, как я голодаю. А сейчас её посадили на цепь за кусочек серого хлеба.       С трудом, пререкаясь с охраной, но нам удаётся их освободить. До медицинского отсека добираемся молча. Я передаю своих стилистов маме, а сама не могу смотреть ей в глаза — вижу там тот же страх, что теперь терзает меня. Нас не удивить пытками, достаточно насмотрелись дома. Но то, что здесь происходит то же самое… Плутарх и Фалвия садятся напротив в коридоре, пока мы ждём вердикта мамы о здоровье Флавия, Вении и Октавия. Я смотрю на капитолийцев и вдруг начинаю говорить. Осторожно озвучиваю свои мысли: это предупреждение. Всем нам, о том, что с нами будет, если ослушаемся. Если вдруг станем не нужны Койн. Плутарх и Фалвия возражают, но я знаю, вижу по их лицам — они задумались. И задумались крепко.       Узнав, что с трио всё будет в порядке, мы спускаемся в столовую. Есть не хочется. Смотрю на хлеб в своей руке и кладу его Гейлу на тарелку. Сбежать отсюда. Вырваться хотя бы на время в лес, вздохнуть, не чувствовать над головой толщу камней, которая давит на плечи. Нас отпускают — Койн держит слово. Всего два часа, не отходить далеко, но разве это ограничения? Едва оказавшись в лесу, раскидываю руки и начинаю кружиться, купаясь в тёплых солнечных лучах. Это свобода, те крохи, которых меня снова лишили, заперев в Дистрикте-13. Это свобода, которая раньше казалась чем-то обычным. А теперь каждая подобная кроха будет казаться счастьем.       Охотимся безмолвно, давно привыкли и знаем, как лучше подойти, кто куда выстрелит. Звери здесь непуганые, так что вскоре мы уже сидим на берегу пруда. Вода в нём холодная и сладкая, настоящая, не та фильтрованная бурда, которую под землёй выдают за воду. Гейл потрошит тушки зайцев, белок, уток, а я сижу, вытянув ноги, и жую листики мяты, подставляя лицо прохладному ветру.       — Почему ты так беспокоишься о них? — вдруг спрашивает Гейл. — О том трио стилистов. Они из Капитолия. Они жили Играми. Весь прошедший год они потратили, чтобы заставить тебя убивать. А потом проводили на смерть. Два раза проводили, между прочим.       — Всё не так просто, — вздыхаю я. Как объяснить Гейлу, что люди там, в Капитолии, тоже разные? Как выразить словами ту поддержку, что всегда исходила от Флавия, Вении и Октавии? Как рассказать о том, как они заливались слезами, зная, что больше никогда меня не увидят?       Гейл злится. Он не может понять. Грубо говорит, что они — такие же, как все. Что я защищаю их, сама не знаю, почему. Но я знаю! Я знаю, потому что, несмотря на то, что должна желать им смерти, до слёз сочувствую.       — Я постараюсь запомнить, что они… изменили тебя, — горько говорит Гейл.       — Постарайся, — отвечаю я сухо и отказываюсь от протянутой руки. Поднимаюсь, слегка пошатнувшись, и в молчании мы возвращаемся.       Пропасть между нами с Гейлом больше, чем мне кажется. Гораздо больше, чем мне бы того хотелось. Сначала нас разделили Игры, потом мнимая свадьба. А теперь я смотрю и осознаю: Гейл не может понять и разделить не только ужас, когда тебе приходится убивать других детей. Он никогда не поймёт, как среди страха, одиночества и растерянности важны были крохи тепла, которое дарили совершенно незнакомые люди. Дарили искренне, не задумываясь, потому что хотели поддержать. Потому что знали, быть может, лучше многих в Дистриктах знали, что нас ждёт. И скольких они проводили так?       Дома Прим говорит, что нас ждут на каком-то большом собрании. Мы спускаемся в большой зал, замечаю среди собравшихся Финника — он всё ещё в больничной одежде, в руках обрывок верёвки. Финник плетёт узлы, плетёт и непрерывно развязывает, даже не глядя на свою работу. Наверное, это часть его терапии, не знаю. Но из яркого улыбчивого парня он превратился в бледное подобие себя прежнего. Подхожу ближе, зову его, но он не замечает. Приходится легонько толкнуть в бок, и только тогда он оборачивается.       — Зачем нас всех здесь собрали?       — Я сказала, что буду Сойкой-пересмешницей, — поясняю ему. — Но я заставила её пообещать, что все трибуты будут помилованы, если победят повстанцы. Пообещать прилюдно.       — Это хорошо, — в глазах Финника впервые появляется отблеск разума. — Значит, Энни тоже спасут. Она ведь может, по незнанию, сказать что-то, что может быть расценено, как предательство.       А ведь я совсем забыла про Энни. Оставляю Финника, пробираюсь к Койн — она готовится к речи. Прошу добавить в список Энни Кресту.       — Это кто? — хмурится Койн.       — Это… — я не знаю, кем Энни приходится Финнику. — Она друг Финника Одейра, победителя из Дистрикта-4.       — Она слабоумная девочка, — кривит губы Койн. — У нас нет привычки наказывать слабых, пусть не переживает.       — Значит, не будет проблем с тем, чтобы доставить её сюда, — с нажимом говорю я. Спорить не хочется. Прижавшаяся к стене, рыдающая Октавия так и стоит перед глазами.У нас с Койн разные понятия о слабости и слабых.       Койн выступает перед народом. Говорит о моих условиях, и я слышу возмущение в стройных рядах Дистрикта-13. Дистрикт-12 молчит, все понимают моё желание спасти Пита. Мне плевать на враждебные взгляды и чужие домыслы. Я просто хочу, чтобы он был жив, остальное не важно. Но Койн повышает голос, призывая к спокойствию, и добавляет, так чётко, чтобы слышали все, но главное — чтобы слышала я.       — Но в ответ на это беспрецедентное требование, Солдат Эвердин обещала посвятить себя нашему благому делу. Из этого следует, что любое отклонение от миссии — мотивом или поступком — будет рассматриваться, как нарушение сделки. Неприкосновенность будет отменена, и судьба четырех победителей решится согласно законам Дистрикта-13. Как и ее собственная. Спасибо.       Другими словами — стоит мне нарушить правила, и все мы умрем. Новая Игра для меня началась. Если до этого могли быть сомнения в намерениях Дистрикта-13 и их президента относительно меня, теперь их нет. Сначала меня использовали распорядители Игр, когда вознесли до небес, а потом, из-за горстки ягод, повергли в пропасть. Потом Сноу пытался с моей помощью погасить пламя восстания. Потом нас с Питом бросили в пекло Квартальной бойни, а теперь Койн решила манипулировать мной, но быстро поняла, что Сойку-персмешницу проще изловить, чем потом подчинить. Она рассчитывает на мою помощь, но теперь я знаю точно — после победы я стану неудобной. Ненужной. И никакие наши договорённости не будут иметь силы. Потому что сила, которую представляю я, уже будет не нужна. Если я надеялась, что что-то изменится, то зря. Надежда всегда умирает.       Моя команда подготовки выглядит гораздо лучше, правда, без привычных париков и макияжа видеть их непривычно. Октавия постоянно дрожит, бросая в мою сторону испуганные взгляды, и я вспоминаю, как когда-то она пришла ко мне в розовом парике с крохотными светящимися мышками. Тогда мне показалось это противным, хотя она и сказала, что у неё живёт несколько мышей. Теперь, думая об этом, понимаю, что Октавия могла любить их. Считать мягкими, тёплыми и писклявыми. Почти как она. Раньше.       Мне пытаются придать вид «небрежной повседневности», как заявляет Фалвия, но мой шрам на руке, тот, что остался, когда Джоанна вытащила датчик, вызывает в ней чувство брезгливости. Это видно. А ещё видно, что, будучи Распорядителем Игр, она никогда не видела ран ближе, чем с экрана телевизора. Настоящих ран. Пусть смотрит.       После мы вчетвером идём в столовую, где все смотрят на нас. Мне по-прежнему всё равно, но мои капитолийские птички сжимаются, словно собираются под моим крылом. Гейл увлечённо поддерживает разговор, хотя обычно молчит во время еды. Знаю, почему: вчера мы поссорились. Он сказал, что Койн права. Что она не могла принять мои условия без оговорок. Я не могу этого понять. Я вижу одно, Гейл — другое, и это неожиданно обидно. Он встаёт на сторону Койн, понимает её лучше, чем я. Или просто не хочет видеть очевидного. Или просто не знает, как могут обманывать люди, когда им от тебя что-то нужно. Сноу хотя бы не скрывал своих намерений, угрожая открыто и ненавидя прямо. Койн — холодная, но я чувствую: за ледяной обходительной улыбкой кроется гораздо больше, чем мог спрятать Сноу за белоснежными розами.       — Всё ещё злишься на меня? — спрашивает Гейл, когда мы поднимаемся на лифте в тренировочный зал.       — А ты всё ещё не спешишь извиняться, — парирую я.       — Я по-прежнему настаиваю на том, что сказал. Или ты хочешь, чтобы я солгал? — спрашивает он.       — Нет, я хочу, чтобы ты всё переосмыслил и пришёл к правильному мнению, — говорю я ему. На это он лишь смеется в ответ. Нет, так нельзя. Это не дело, пытаться диктовать Гейлу то, что он должен думать. И в этом, если быть честной, основная причина, по которой я так ему верю.       Мы находим Бити в прекрасном саду, непонятно как появившемся под землёй. Он любуется колибри, спрашивает, как можно было бы поймать этих крохотных прекрасных птичек, порхающих между ярких цветов. Гейл предлагает сделать ловушку, заманить их туда, а потом захлопнуть её. Бити задумчиво смотрит на птиц, а я вспоминаю, как смотрела его Игры. Тогда он, мальчишка ещё, сделал так, чтобы несколько детей погибли от ударов тока. На Играх мы всегда действовали только в порядке самообороны… Бити убил их намеренно и смотрел, как они мучаются.       Хочу уйти отсюда, чувствую, что начинаю задыхаться. Но не могу — меня ждёт новое оружие, лук с усовершенствованными стрелами. Бити спрашивает про Финника, и я мямлю, что у него проблемы с концентрацией. Не хочется говорить, что сейчас он совершенно потерял рассудок. Но Бити, кажется, и так всё знает. Он улыбается как-то горько, и говорит, что если бы знали, что пришлось пережить Финнику за эти годы, то удивились бы, как ему удалось сохранить рассудок. Не знаю, что сказать. Я вообще не знаю толком о Финнике ничего. Только то, что он очень любит свою девушку, Энни Кресту, и страдает, зная, что ей плохо. Любить страшно. Любовь лишает тебя сил, рассудка, возможности нормально мыслить. Любить — значит терять, постоянно терять тех, кто тебе дорог. И я не хочу любить. Не знаю, что чувствую к Питу, но сама мысль о том, что с ним могут делать в Капитолии, причиняет такую боль, что сложно дышать.       Пройдя несколько уровней защиты, мы оказываемся, наконец, в тренировочном зале. Здесь Бити даёт нам по луку с новыми стрелами. Со стрелами, которые могут разорвать на части, не оставив и подобия человека.       — Это кажется несправедливым — охотиться с такими на оленя, — замечаю я, рассматривая оптический прицел на одной из стрел.       — Значит, не будем использовать его на оленях, — спокойно говорит Гейл. Я замираю. Смотрю недоверчиво, спрашиваю голосом, который вдруг отказался слушать и звучит хрипло, надтреснуто:       — Ты смог бы выстрелить такой стрелой по человеку? Для тебя бы это было легко?       — Не знаю… Если бы это были люди, которые разбомбили Дистрикт-12, думаю, да. Смог бы. А ты разве нет?       — Да, я тоже, — соглашаюсь и молчу. Добавить нечего. Как объяснить, что каждое убийство остаётся с тобой навсегда? Как объяснить ужас при виде раздувшегося лица Диадемы, или крики Катона, или того парня, имени которого я даже не знала, но, не задумываясь, убила, потому что он мог убить меня? Как сказать, что эти люди будут приходить к тебе в кошмарах, и ты не сможешь им объяснить, почему именно ты остался жив, в то время, как они умерли? Я никогда не убивала добровольно. Гейл не убивал вообще никогда. И я не хочу, чтобы это менялось. Но подозреваю, что и этой надежде суждено умереть.