Останусь пеплом на губах

                    Записывать агитационные ролики странно. Я смотрю на женщину в экране и не узнаю себя. Я честно полна желания помочь, но то, что выходит у нас — настоящий бред. Кто пойдёт за этой незнакомкой, красивой, опасной, сексуальной и желанной? Чего именно от меня хотят: стать символом Сопротивления или же просто секс-символом? Мне нравились образы, которые моя команда создавала перед Играми, но здесь… Ещё одна параллель, которая вот-вот пересечётся.       — Люди Панема, мы сражаемся, мы рискуем, мы жаждем справедливости!       Эта фраза звучит смешно. И пафосно. И явно не может звучать из уст семнадцатилетней девушки. Её может произносить воин, борец, несокрушимый лидер, но не я. У меня она вызывает лишь смех. И не только у меня. Едва я произношу эту фразу, и выключается камера, Хеймитч ехидно произносит:       — И вот так, друзья мои, умирает революция.       При одном звуке его голоса меня начинает колотить. Не хочу думать о том, что он прав, до сих пор не могу простить его за Пита. Не могу смотреть в его глаза. Не могу и не хочу входить в его положение, пытаться поставить себя на его место. Пусть буду эгоисткой, пусть. Пусть Прим говорит, что ему тоже приходится тяжело, что ему тоже пришлось выбирать. Не прощу. Упрямо мотаю головой и на все увещевания сестры только мычу. Нет. Хеймитчу нет веры.       Но утром следующего дня он говорит разумные вещи. И я, скрепя сердце, соглашаюсь. Я не создана для камер. Я и раньше-то держалась на них, только благодаря Питу. Его заслуга в том, что меня назначили Сойкой-пересмешницей. Ведь где-то в глубине души я отчётливо понимаю: её не существует. Есть Китнисс Эвердин, семнадцатилетняя девушка из Дистрикта-12. По жуткой насмешке судьбы пережившая две Игры. Лишившаяся всего, что дорого, лишившаяся себя. Восставшая из пепла Китнисс.       В Штабе полно людей. Многих из них я почти не знаю, не представляю, что они здесь делают, разве что, пришли посмеяться над вчерашним позором. В сторону Хеймитча не смотрю, но всё же ловлю его отражение в стекле и вздрагиваю: он похудел, осунулся, кожа пожелтела. А вдруг он умрёт? Страх прокатывается ледяной волной, но я тут же отбрасываю его — мне всё равно. Он больше не сможет втереться ко мне в доверие.       Постепенно понимаю, зачем всех здесь собрали. Зачем всех собрал именно Хеймитч. Люди вокруг принимаются вспоминать, когда я заставила их переживать. Так много воспоминаний. Чужих, принадлежащих моей жизни. Принадлежащих мне. Оказывается, люди действительно переживали. Кто-то плакал из-за того, что для меня на арене казалось естественным. Когда я пыталась остаться собой, невольно следуя словам Пита. Когда я пыталась защитить свою и его жизнь. Когда чувствовала нежность или же страх.       Ощущаю себя лягушкой, которую препарируют и разглядывают под микроскоп. Слушать, как другие люди говорят обо мне странно. И очень смущает. Наверное, никогда не привыкну к тому, что весь Панем считает, будто знает меня лучше, чем я сама. Но тут же молнией мелькает мысль: только Пит знал меня. Для остальных я кто угодно, только не Китнисс Эвердин. Они могут говорить, что чувствовали единение, привязанность, страх и любовь вместе со мной, но никто из них не был там, рядом. Никто из них не был в моей шкуре, и не будет никогда. Меня ничто с ними не объединяет. Я словно стою в стороне, одинокая и беспомощная. И вместе с тем обладающая силой над всеми этими людьми. Над всем Панемом. Это чувство: когда твоя душа разделяется на две половины, — пугает и наполняет уверенностью одновременно. Так и до раздвоения личности не далеко. Впрочем, психика и так нарушена, стоит ли переживать о мелочах?       Они решают отправить меня туда, где сражаются. Полагают, что именно там я смогу показать себя и вести именно так, как требуется. Я с ними согласна. Даже если убьют — неважно. Так даже лучше, наверняка, Койн сможет использовать мою смерть во благо. Её взгляд скользит по электронной карте, выбирая наиболее безопасное место, и останавливается на Дистрикте-8. Его только вчера бомбили, сейчас там безопасно. Место выбрано, кто-то предлагает смыть с меня всю краску — всё же надо подчеркнуть возраст, а не скрыть. Чувствую себя куклой, которую украшают на свой вкус. Всё равно.       Народ тянется к выходу, а Хеймитч вдруг просит на два слова. Гейл, задержавшись в дверях, нехотя уходит, а мы смотрим друг на друга, пытаясь подобрать слова. Пытаясь оправдать свои поступки. Признать, что мы оба не спасли Пита. Что в этом виноват не только Хеймитч. Я нехотя смотрю на него и не нахожу в себе ни злости, ни обиды. Только ужасающую усталость. Он так же одинок, как и я. И он один из немногих здесь, кто тоже может понять. Хотя бы отчасти. Мы снова в Игре, он снова мой ментор, и от осознания этого становится даже легче. Словно, если разделить груз вины на двоих, он будет не так давить. Мы оба не уследили, не уберегли, не смогли. А значит, теперь должны сделать всё, чтобы исправить ошибку.       Финник нагоняет нас в коридоре, когда мы с Хеймитчем, Боггсом и Гейлом идём к планолётам. Я успела смыть слой косметики и снова узнаю себя в зеркале. А ещё на мне броня, которую создал Цинна. И лук — подарок Бити. Что может случиться с такой экипировкой? Финник, в противовес мне, выглядит слегка не в себе. Что, в общем-то, недалеко ушло от правды. Всклокоченный, с голыми ногами и горящим взглядом, он умоляет взять его с собой. С трудом нахожу причину для отказа — Бити изготовил для него новый трезубец, самое время опробовать. И когда двери лифта закрываются, ловлю одобрительный взгляд Боггса.       Мы едем долго. Не только вниз, но и в стороны. Дистрикт-13 раскинулся под землёй, здесь есть всё для долгой автономной жизни. А когда выходим в ангар, и я вижу ряды планолётов, не могу сдержать порыв ненависти. Она буквально затапливает изнутри. Пока остальные умирали от голода, здесь жили, пусть и по строгим правилам, но явно лучше, чем мы. Боггс пытается оправдаться, но я возражаю:       — Вы не могли напасть, потому что не было возможности. Когда Пит призвал сложить оружие, вы назвали его бунтовщиком.       — Это другое, — не соглашается Боггс, а я думаю, что любая ситуация, любое слово может звучать иначе, смотря с какой стороны повернуть. Смотря, как выгодно услышать.       У планолёта уже собрались все. Фалвия вздыхает, замечая, что я без косметики, и кивает на Гейла, говоря, что ему невероятно идёт форма. Не могу это не признать. Он всегда отличался яркой внешностью, а сейчас серый комбинезон лишь подчёркивает его красоту. Думать об этом странно, как странно и смотреть на Гейла не как на друга, а как на привлекательного мужчину. Пытаюсь придумать остроумный ответ, но тут Боггс выдаёт:       — Нас не так уж легко смутить. Мы только что видели Финника в одних трусах.       Фыркаю в кулак, ловлю подозрительный взгляд Гейла и переглядываюсь с Боггсом. Нет, злиться на него определённо сложно.       Планолёт летит сквозь черноту тоннелей и взмывает в небо. Пока летим, вспоминаю слова Плутарха: он попытался объяснить, что может ждать во Восьмом и что вообще происходит в Панеме. Все Дистрикты, кроме Второго, сейчас в состоянии войны с Капитолием. И если появится возможность его захватить, дорога к столице будет открыта. А если повстанцам удастся победить, то все Дистрикты будут сами выбирать правительство. Звучит, как сказка. Несбыточная, но от того ещё более желанная. Никаких Игр, Жатвы, смертей от голода и пыток. Свободный мир, ради которого точно стоит умереть.       — А если мы проиграем? — вырывается невольно.       — А если проиграем, нас ждут незабываемые Голодные Игры, — усмехается Плутарх и достаёт пузырёк с лиловыми таблетками. — Мы называли их «морник», Китнисс. В твою честь. Больно не будет, обещаю.       Не знаю, куда деть таблетку, но Плутарх указывает на крохотный кармашек на плече. Даже если у меня будут связаны руки, я смогу её разгрызть. Цинна и это предусмотрел.       Дистрикт-8 не такой, каким я себе представляла. Ждала, что увижу разрушенные бомбёжкой здания, но вместо этого меня окружают искалеченные, отчаявшиеся люди. Непрерывный поток: кто на своих ногах, кого везут на тачках или тележках. Без рук, без ног, обожжённые, искалеченные. К горлу подступает тошнота. Эта кровавая жатва, которую собрал Капитолий в ответ за неповиновение, вызывает головокружение. Не могу. Чувствую, что не смогу произнести здесь ни слова, и кажется, командующая Восьмым Пейлор тоже так думает. В её глазах отчётливо читается: «Что она здесь забыла?», и я склонна с ней согласиться. Но Боггс уверяет, что людей воодушевит один только мой вид. Не знаю, что воодушевило бы меня, лежи я с оторванными ногами посреди склада, который даже с натяжкой нельзя назвать госпиталем.       Вонь испражнений, гниющей или обгорелой плоти, немытых тел и грязи. Вонь подступающей смерти и удушающий запах отчаяния. Это окружает нас с первых же секунд, стоит переступить порог. Меня мутит, жалею, что всем уже объявили, что я потеряла ребёнка. Как легко было бы скрыться и освободить желудок от завтрака, а может, даже ужина, ссылаясь на токсикоз. Но в глазах, которые вдруг начинают поднимать на меня, столько надежды, они начинают вспыхивать так ярко, что я просто не могу уйти. Смотрю на них, сдерживая слёзы, пытаясь проглотить комок, который царапает горло. Ко мне тянутся руки, люди пытаются коснуться, говорят, что переживали, уверяют, что знают — Пит говорит не то, что думает. Он не предатель. Многие даже расстраиваются, когда узнают, что я потеряла ребёнка. Хочется сказать им, что это ложь, придуманная Питом, чтобы меня спасти. Но сейчас это может лишь ухудшить его положение, сделать его лжецом в глазах всех этих людей.       Ещё недавно я злилась на то, что кто-то насильно выбрал для меня роль. Сейчас, гляжу на всех этих людей, и в груди зарождается иное чувство. Я никогда не была одна. Все эти тысячи людей переживали за меня, видя человека, который идёт наперекор обстоятельствам. Поступает так, как не мог поступить никто до меня. Я стала их Сойкой-пересмешницей задолго до того, как кто-то официально назвал меня так.       И я, наконец, чувствую её. Власть. Настоящую власть над людьми, то, о чём говорила Прим. Я могу вести их за собой просто потому, что я — это я. И об этой власти знал Сноу, об этой власти знал и Плутарх, когда решил вытащить именно меня. Эту власть видит Койн, и, наверное, боится её. Потому что власть в нужных руках может стоить слишком много…       Уже на улице, тяжело дыша, принимаю фляжку из рук Боггса, слушаю скупые похвалы и думаю о том, что гордиться мне нечем. Меня не вырвало, я не упала в обморок, не убежала оттуда, но по сути, всего лишь прокатилась по волне эмоций, захлестнувшей госпиталь.       Режиссёр из Капитолия, Крессида, хвалит и говорит, что они сняли отличный материал. Они все гордятся мной, а я не могу понять: от того, что ждали худшего, или от того, что я повела себя именно так, как все думали изначально?       Боггс прислушивается к голосу Хеймитча в наушниках, говорит, что нам надо немедленно уходить, и через несколько минут Дистрикт-8 превращается в ад. Рвутся снаряды, с неба падают камни, земля дрожит под ногами. Бежим, падаем, снова бежим. Воздух гудит и вибрирует от гула планолётов, но вместо того, чтобы слушать Хеймитча, кричащего отходить, я вырываю наушник из уха и бегу на крышу. Гейл за мной, следом — съёмочная группа. Невольно начинаю испытывать к ним уважение — они не неженки, прячущиеся при первой опасности.       С крыши видно то, что казалось немыслимым на земле — Капитолий бомбит госпиталь! Мы с Гейлом вскидываем луки одновременно, стрелы улетают в воздух, и один планолёт на наших глазах вспыхивает и начинает падать. Следующая группа планолётов, новые выстрелы. Рядом стрекочет пулемёт — Пейлор выпускает очередь за очередью. Третья группа, после — конец. Мы многих сбили, но многие смогли вернуться. Но даже это не важно. Спускаемся вниз и выходим из здания.       Смотрю прямо перед собой, смотрю внимательно, впитываю в себя эту картину, так, чтобы никогда не забыть. Чтобы не простить. Чтобы помнить вечно. Госпиталя больше нет. Все люди, находившиеся там, погребены под завалами или сгорели заживо. Ни одному не удалось спастись. Пытаюсь понять, зачем это Капитолию. Зачем убивать тех, кто уже не может сопротивляться? Но Гейл находит правильный ответ: это не выгодно. К чему кормить тысячи немощных рабов, если Капитолий победит? А сейчас этот налёт — лишь устрашение. Очередная фигура заняла своё место на шахматной доске. И теперь наша очередь сделать ответный шаг. Вижу Крессиду. Она смотрит спокойно, холодно, очень по-деловому. Рядом Кастор и Поллукс — операторы уже держат камеры наизготовку.       — Китнисс, — говорит она, — Президент Сноу только что показал эту бомбежку в прямом эфире. Затем он сделал заявление, в котором сказал, что это его способ предупредить мятежников. Что ты об этом думаешь? Хочешь ли ты передать что-нибудь повстанцам?       — Хочу сказать повстанцам, что я жива. Что я тут, в Восьмом Дистрикте, где Капитолий только что атаковал госпиталь, полный невооруженных людей, женщин и детей. Там не выжил никто. — Шок, который я испытала, начинает перерождаться в гнев. — Я хочу сказать людям, что если вы думаете, будто Капитолий обойдется с вами справедливо после прекращения военных действий, вы глубоко заблуждаетесь. — Мои руки взмывают вверх автоматически, показывая весь ужас, творящийся вокруг меня. — Вот, что они сделали! И Мы должны дать им бой!       Я двигаюсь ближе к камере, подгоняемая собственной яростью.       — Президент Сноу говорит, что предупреждает нас? Что ж, я тоже хочу его предупредить. Вы можете мучить и бомбить нас, сжигать наши Дистрикты до основания, но видите вот это? — Одна из камер следит за моей рукой, указывающей на горящий планолет на крыше склада напротив нас. Капитолийский герб четко просматривается сквозь пламя. — Огонь занялся! — Я перехожу на крик, чтобы он не пропустил ни слова. — И если сгорим мы, вы сгорите вместе с нами!       Я не чувствую сейчас себя. Своего тела, своего разума. Чувствую, что, появись такая возможность, и я взмыла бы в небо, над этим дымом, огнём и пеплом. И летела бы, не останавливаясь, пока не достигла Капитолия. И там, замерев в высшей точке, натянула бы лук и выпустила единственную стрелу. Чуть выше белой розы, прикреплённой к петлице.       — Снято! То, что надо, — довольно говорит Крессида, а я, будто разом растеряв все силы, громко охаю, припадая на колено. Адреналин, глушивший боль всё это время, пропадает, и каждая кость, каждая мышца гудят. Я избита, изранена, и если бы не бронежилет Цинны, от рёбер наверняка остались бы одни обломки. Боггс подхватывает меня на руки и бежит к планолёту. Там, внутри, сбиваюсь в комок, кладу голову Гейлу на колени и проваливаюсь в темноту.       Прихожу в себя уже на привычной больничной койке. Кажется, это становится традицией. Только сейчас рядом мама. Сидит с смотрит с такой болью, что сердце замирает.       — Нам даже не сказали, куда вы улетели, — говорит она тихо, а меня пронзает стыд. Я помню о своих близких, лишь когда им угрожает опасность, но напрочь забываю, когда они в порядке. И уж точно совсем не думаю о том, что они переживают за меня, особенно после того, как два раза провожали на Игры. Я не привыкла, что обо мне кто-то заботится. И вот, сейчас, глядя в усталые глаза мамы, хочу провалиться под землю, ещё глубже, чем мы уже находимся. Обещаю маме, что в следующий раз предупрежу, но мы обе понимаем, что этого может и не случиться. Обо мне не стоит заботиться, обо мне не стоит переживать. У мамы всегда есть Прим рядом, а я… Сорняк, пробившийся сквозь асфальт. Никому ненужный одуванчик. Одуванчик, для которого главное — чтобы близкие были в порядке, которого не волнует, как быстро его затопчут.       Сотрясение после арены ещё не прошло окончательно, а теперь — новое. И пусть в глазах не двоится, и мыслю я вроде чётко, ясно, но на утро в Штаб меня везут в кресле-каталке. Представляю взрыв негодования, который последует после моего открытого неповиновения вчера, но вместо этого меня все хвалят. Определённо, мир сходит с ума, или сотрясение всё же серьёзнее, чем думают врачи. Койн действительно довольна — это видно по её вечно холодному лицу. Предлагает посмотреть ролик, а я только и могу, что удивляться — когда они всё успели? Крессида и её команда настоящие волшебники — смотрю на себя, раскрыв рот. Кадры смонтированы так качественно, что, даже не будь я сама там, испытала бы те же отчаяние, страх и желание отомстить. Когда включается свет, все начинают аплодировать, и я тоже, поначалу не понимая, что хлопаю сама себе.       — А теперь мы должны обсудить решение отправить Китнисс в реальный бой.       И снова удивляюсь — неужели никто не сообщил президенту, что я самовольно бросилась на крышу? Сколько ещё они готовы от неё скрыть? И ради чего? Или кого? Плутарх говорит, что без боя не получился бы ролик, я активно поддерживаю, получив ощутимый тычок под столом от Гейла. Койн нехотя соглашается, и следующий час проходит за обсуждением следующих роликов. У Фалвии есть идея: создать своеобразную серию роликов под названием «Мы помним». О Руте, Мэгз и многих других. О трибутах, погибших по желанию сытого Капитолия. Это действительно прекрасная идея.       После обсуждения Гейл возвращает меня обратно в госпиталь, где я стремительно проваливаюсь в сон. А когда открываю глаза — напротив сидит Хеймитч. Возмущённо трясёт наушником перед глазами и говорит, что если я ещё раз его вытащу, он прикажет вмонтировать в мою голову чип и будет говорить со мной двадцать четыре часа в сутки. Обещаю, что больше не буду так поступать — голос Хеймитча в голове — верный способ сойти с ума.       Но когда он уходит, заснуть больше не могу. Слишком много мыслей. Проваливаюсь не в сон — в странную грёзу, где падают бомбы, где камни летят медленно, но со смертельной точностью. Где люди воскресают, чтобы снова умереть. Всё, что я видела вчера, переплетается в яркий калейдоскоп, в образы, которые я уже никогда не смогу забыть.       Вечером приходит Финник — он почти поселился в госпитале, срывы не проходят. Мы вместе ужинаем, смотрим ролики, которые запустил Бити, и я уже хочу попросить его переключить, когда на экране появляется Цезарь Фликерман.       — Стой! — кричу, хотя знаю — Финник не будет выключать. Жду, знаю, что увижу… Пита. Смотрю, и не узнаю в этом ужасающе худом парне с синяками под глазами, настолько чёрными, что их не под силу скрыть даже капитолийскому гриму. Его руки дрожат, видно, что каждое движение приносит боль, и моё сердце отзывается такой же болью. Пытаюсь понять, что они успели с ним сделать за те пять дней, что прошли с последнего выступления, но потом до меня доходит — то была запись. Они сделали её сразу после того, как забрали его с арены. А сейчас… Начинаю трястись, и даже не замечаю этого поначалу. Все мои кошмары разом оживают, те, в которых я видела его избитым, окровавленным, где его пытали. Это правда. Всё это — правда. И пока я здесь, в безопасности, он медленно умирает. И опять ради меня.       — Не будь дурой, Китнисс. Подумай сама. Они превратили тебя в оружие, которое способствует уничтожению человечества. Если ты и правда имеешь хоть какое-то влияние, используй его, чтобы притормозить это. Пока все не зашло слишком далеко, прекрати войну. Спроси себя, доверяешь ли ты людям, с которыми работаешь? Знаешь ли ты, что происходит на самом деле? И если нет… выясни.       Этими словами Пит завершает своё интервью. Сейчас его уведут обратно, продолжат его мучения. А я останусь здесь с людьми, которые войдут прямо сейчас и будут наблюдать за моей реакцией на слова Пита. Будут переубеждать и говорить, что он предатель. Но вся правда в том, что я им не верю. Пит прав. Я не верю никому здесь: ни повстанцам, ни Плутарху, ни Койн.       Шаги уже звучат по коридору, Финник быстро выключает телевизор и сжимает мою руку, говоря, что мы должны сделать вид, что ничего не видели, что выключили его раньше. К тому времени, как Плутарх и Фалвия входят к нам, мой рот набит капустой и хлебом, а Финник воодушевлённо рассказывает, как круто выглядит на экране Гейл. Они верят нам, слушают и уходят. И ни словом не говорят о Пите. А ночью приходят кошмары. Они страшнее тех, что появляются во сне, потому что сейчас я бодрствую. И ясно вижу перед собой Пита. Его осунувшееся лицо и тщательно скрываемую боль в глазах. Знакомое чувство беспомощности, страх, отчаяние заставляют сжиматься сердце. Чувствую, что задыхаюсь — здесь мне сказали, что так начинается паническая атака. Паническая. Я в панике и ничего не могу с этим поделать.       Утром меня выписывают, иду в столовую, жду, что кто-то заговорит о Пите, но все молчат. К чему упоминать о том, кого уже списали со счетов? Гейл уходит с Бити, а у меня получается уговорить охрану пропустить со мной в лес Финника. Некоторое время мы просто молча бродим по густым зарослям папоротника, а потом снимаем с ног коммуникаторы, закапываем их и отходим глубже в лес, чтобы обсудить вчерашнее.       — Мне никто ничего не сказал, — говорит Финник. — А тебе?        Качаю головой. Даже Гейл молчал. Даже он. Ему тоже выгодно, чтобы Пита не стало? Уже ночью, когда все спят, достаю жемчужину и смотрю на неё, почти не видя из-за слёз, застилающих глаза. Пит наверняка думает, что я предала его. Что бросила. Забыла. И у меня нет возможности оправдаться и возразить. Нет даже возможности посмотреть ему в глаза. Быть может, к тому времени, как мы победим, его уже не будет в живых. И всё это время он будет умирать там, выдумывая небылицы о действиях повстанцев. А когда его раскусят, сразу убьют. Я могу спасти весь мир, поднять весь Панем, заставить восстание полыхать войной. Но не могу спасти единственного человека, который без раздумий отдал за меня всего себя. Не могу спасти Пита.