Останусь пеплом на губах

                    Утром смотрю на расписание — после завтрака снова съёмка. Беру толчённую свеклу и хлопья с молоком и вижу Гейла. Злость душит так сильно, что поначалу не могу даже поздороваться. На его запястье коммуникатор — почти прямая связь с Койн. Выслужился, значит. Не могу смотреть на него. Не могу простить, что тоже врёт. Как и все вокруг.       — Китнисс… — виновато произносит он, пряча глаза. Конечно же, он уже понял — я всё видела. Я знаю. Не поев, швыряю посуду в мойку и вылетаю из столовой. Он догоняет, когда успеваю пройти половину коридора. Хватает за руку, резко разворачивает, возмущённо говорит:       — Почему ты мне ничего не сказала?       — Я не сказала? — выдёргиваю руку, чувствуя, что задыхаюсь от злости. — Почему ты ничего мне не сказал, когда я вчера спросила?       — Прости. Я правда не знал, что делать. Не хотел тебя расстраивать. — Оправдания Гейла такие неуклюжие, что в искренность невозможно поверить.       — Я расстроилась, Гейл! — вспыхиваю я. — Но больше я расстроилась от того, что ты врёшь мне ради Койн!        В этот момент коммутатор на его руке светится, и я язвительно бросаю:       — А вот и она. Лучше поспеши. Тебе есть, что ей рассказать.       На мгновение на его лице мелькает растерянность, но она тут же сменяется злобой. Он разворачивается на пятках и уходит. Пусть. Возможно, я его обидела. Может, он действительно хотел как лучше. Но я устала от людей, которые скрывают от меня правду, чтобы было лучше мне. Ведь вся правда в том, что они делают это, потому что так лучше для них. Соврите Китнисс о восстании, чтобы она не натворила глупостей. Отошлите ее на арену без единой подсказки, так как мы можем вытащить ее оттуда. Не говорите ей о промо с Питом, потому что это может ее расстроить, и тогда нелегко будет снять достойный материал.       Я устала и совершенно разбита. Мне не дают и секунды передышки, ведь у Сойки-пересмешницы есть работа. Выполнение которой может стоить жизни Питу. Если он останется жив, после того, как мы победим…       Крессида говорит, что сегодня летим в Дистрикт-12, надо снять нас с Гейлом, рассказать о погибшем городе. В планолёте уже ждут Плутарх, Гейл и Крессида. Плутарх в восторге — ролики начали работать, восстание вышло на новый уровень. Захвачены Третий и Одиннадцатый дистрикты, последний является поставщиком продуктов в Капитолий. А к вечеру планируют выпустить промо с Финником, где он будет рассказывать о павших трибутах. Понимаю, что Гейл не рассказал Койн, что я видела Пита. Но это не снимает с него вины. Не хочу с ним разговаривать. Впрочем, он тоже молчит.       Уже подлетая к Дистрикту-12, понимаю, что с нами нет Хеймитча. Плутарх говорит — он не захотел. Сказал, что не сможет смотреть на это без бутылки. На самом деле это раздражает. Алкоголизм ментора и его попытки уйти от проблем с помощью белого. Но через десять минут хождения по дистрикту начинаю жалеть, что бутылки нет у меня. Боль никуда не делась, наоборот, она усиливается с каждым шагом, с каждым домом, развалины которого мы проходим. На Гейла страшно смотреть — кажется, что в его глазах отражается пламя пожаров, которые полыхали здесь.       Крессида заставляет Гейла вспомнить подробности той ночи, и после его дома мы идём в лес. Не могу отделаться от ощущения, что его осквернили, что здесь никогда и ничего не будет по-прежнему. Когда доходим до озера, едва держусь на ногах. Раньше этот путь давался гораздо проще, но сейчас… Возможно, всё дело в жаре, а не в том, что сердце сжимает ледяная рука, а ком в горле царапает так остро, что невозможно даже пытаться его проглотить. Рассаживаемся на берегу, я сажусь рядом с Поллуксом — с ним хотя бы не придётся говорить. Показываю ему на соек-пересмешниц, сидящих на дереве, а он вдруг знаками показывает — спой. Поначалу эта идея отталкивает, но потом… Улыбаюсь ему и спрашиваю:       — Хочешь услышать, как они поют?       «Виселицу» я не пела вслух уже десять лет — песня запрещена. Но каждое слово помню, потому что эту песню раньше пел папа. Когда начинаю петь, птицы вокруг замолкают, а когда заканчиваю, начинают повторять, перепархивая с ветки на ветку. Мы с папой больше никогда её не пели, даже не говорили о ней. После его смерти, она часто всплывала в моей памяти. Взрослея, я начинала понимать смысл слов. Сначала кажется, что парень уговаривает девушку встретиться с ним тайком в полночь. Но он выбирает довольно странное место для свидания — дерево, на котором за убийство повесили мужчину. Возлюбленная убийцы, должно быть, имела какое-то отношение к преступлению или они просто хотели её наказать, потому что его труп просит её убегать. Безусловно, все это странно — говорящие трупы, но в третьем куплете кое-что проясняется. Становится понятно, что исполнитель песни и есть мертвый убийца. Он все еще на виселице. И хотя он велит своей возлюбленной бежать, он продолжает спрашивать, придет ли она к нему на встречу. Строка «Видишь, как свободу получают бедняки?» — самая сложная для понимания, потому что сначала кажется, что он говорит ей бежать, по-видимому, в безопасное место. Но затем, ты задаешься вопросом: а может, он просил её бежать к нему? К смерти. В последней строфе, становится ясно, что это именно то, чего он ждет. Его возлюбленная, с веревочным ожерельем, висит мертвая рядом с ним.       Раньше я думала, что этот убийца — самый омерзительный парень, какого только можно себе вообразить. Теперь, с багажом из двух поездок на Голодные Игры, я решила не судить его, не зная всех подробностей. Возможно, его возлюбленная уже была приговорена к смерти, и он старался облегчить её участь. Дать ей знать, что он будет её ждать. Или, может быть, он думал, что то место, где он её оставляет, в действительности, хуже смерти. Разве не я хотела убить Пита шприцем, чтобы спасти его от Капитолия? Неужели это и правда был мой единственный вариант? Возможно, нет, но в тот момент я не смогла придумать ничего другого.       Обратно возвращаемся гораздо быстрее, чем добирались до озера. По пути переглядываемся с Гейлом, одновременно разглядев знакомую тропинку. Заметив это, Крессида интересуется, куда она ведёт и, узнав, что там мы с Гейлом всегда встречались перед охотой, просит отвести. Наш каменный выступ окружён ежевикой. Ничего особенного в этом месте нет, если не считать, что раньше здесь всегда начиналась моя свободная жизнь. Здесь мы обсуждали охоту и всё, что произошло за время, что не виделись. Здесь мы делились тайнами и просто молчали, думая каждый о своём. Здесь я по-настоящему была счастлива.       Но больше нет Дистрикта-12, нет миротворцев, от которых необходимо прятаться, нет и голодных ртов, которые нужно кормить. И скоро в моей жизни не станет и Гейла. Он отдаляется, а то, что связывало нас, перестало быть важным. Вообще перестало быть. Как мы могли дойти до того, что от злости друг на друга даже не можем говорить? Он соврал мне, даже если и сделал это во благо. А я бросила в лицо обидные и язвительные обвинения. Раньше мы никогда не ссорились, но если задуматься о корне наших проблем, то ответ становится очевидным — дело во мне. Неужели я сознательно отталкиваю его от себя? Но зачем? Срываю ягоду ежевики и подбрасываю достаточно высоко, чтобы у Гейла было время подумать: оттолкнуть или принять мои извинения.       — И пусть удача…       Кажется, что ежевика зависает в воздухе. Гейл смотрит только на меня, но в последний момент открывает рот и ловит ягоду, заканчивая:       — … всегда будет на вашей стороне.       Крессида просит вспомнить об охоте и снимает ещё один ролик. Когда мы возвращаемся, я прошу остановиться у дома Пита и записываю обращение к нему, хотя точно знаю — он его не увидит. Крессида видит остатки виселицы и интересуется, подвергали ли жителей пыткам. В ответ Гейл задирает рубашку и показывает спину. А я застываю, чувствую знакомую волну, поднимающуюся изнутри. Бормочу, что хотела заглянуть в наш дом и поначалу спокойно иду, но как только скрываюсь из виду — бегу так быстро, что лёгкие режет от нехватки воздуха. Хлопает незапертая дверь, бегу дальше, в мамину комнату, и тут ноги подкашиваются. Опускаюсь на пол, обхватываю колени руками и начинаю раскачиваться. Перед глазами калейдоскоп картинок, и от каждой больно. Наш живой дистрикт, наши живые жители, мой живой Пит. Всё, что мне осталось — память. И порой хочется, чтобы её тоже забрали.       Надо показать, что я зашла не зря. Беру коробку и начинаю доставать баночки с лекарствами, перекладываю их сухими травами и вспоминаю про розу Сноу. Интересно, она на самом деле была, или просто привиделась? На кухне стоит Гейл — порой ненавижу его способность передвигаться совершенно бесшумно. Он тяжело опирается о стол обеими руками и смотрит на меня.       — Здесь ты меня впервые поцеловала.       Помню этот вечер, как будто он был вчера. Но не думала, что Гейл запомнил тот поцелуй. Для меня это был способ дать понять, что я рядом. А ещё — именно тогда я поняла, что Гейл — моя судьба. Как же быстро я переменилась!       — Не думала, что ты это запомнишь, — говорю и чувствую, что слегка покраснела. Я вообще ни разу не вспоминала об этом поцелуе, но следующие слова Гейла вызывают острое чувство вины.       — Даже если я умру, не забуду. Хотя может, даже тогда буду помнить. И ждать ответа, как тот парень из «Виселицы».       Его голос не дрожит, звучит тихо, спокойно, но в глазах стоят слёзы. Хочется смыть их, сказать, что я буду рядом всегда. Но разве это правда? Тянусь к нему и нежно целую, но его поцелуй отдаёт пеплом и болью.       — Я знал, что ты это сделаешь, — криво улыбается Гейл, первым отстраняясь.       — Откуда?       — Потому что мне больно. Ты замечаешь меня, только когда мне больно. Но не переживай, Китнисс. Это пройдёт.       Он уходит, забрав коробку, а я остаюсь, стою некоторое время, невидящим взглядом окидывая кухню. Гейл стал слишком чужим. Сможем ли мы когда-нибудь вновь протоптать тропинку друг к другу?       На следующий день Боггс отводит меня в Штаб — очередное собрание. Сегодня здесь полно народа, на экранах мониторов трансляция из Капитолия. Финник поясняет, что Бити нашёл возможность подключиться и запустить в эфир наши проморолики. Как раз сейчас, когда начинается прямое выступление Сноу. Я смотрю на него и пытаюсь справиться с волной гнева, кажется, даже пальцы начинают подрагивать. Но вот камера отъезжает, и я вижу Пита. Видимо, им больше нет нужды делать вид, что с ним всё прекрасно. А может, это просто невозможно. Смотрю на него и не чувствую ног, в животе пусто, холодно. Он не похож на себя, кожа обтянула череп, скулы выпирают острыми крыльями, под глазами чернеют синяки, а сами глаза рассеянно бегают, не задерживаясь ни на одном предмете дольше секунды. Что же они с тобой сделали? А следом приходит другая мысль: это всё из-за меня. Финник будто слышит мои мысли, а может, разделяет, не знаю — сжимает мою ладонь, пытаясь подбодрить.       Внезапно Пит пропадает, появляюсь я — Бити всё же удалось пробиться. Все ликуют, начинается настоящая битва за эфир. Лишь Финник остаётся неподвижным и безмолвным вместе со мной. Смотрю на Хеймитча и вижу в его глазах отражение собственного ужаса — с каждым одобрительным возгласом Пит отдаляется от нас. Как на нём скажется эта победа? Сколько ещё ему придётся пережить? Сколько ещё он сможет пережить?       Картинка вновь меняется. Вижу Сноу, вижу, как он тщетно пытается держать себя в руках. Вот он склоняется к Питу через стол и спрашивает, есть ли ему, что сказать лично мне. Пит замирает, в глазах растерянность и страх. Но в следующую секунду его лицо искривляется, он подаётся вперёд и говорит:       — Китнисс… как ты думаешь, чем это закончится? Что останется? Никто не спасется. Ни в Капитолии. Ни в Дистриктах. И ты… в Тринадцатом… — он резко вдыхает, будто ему не хватает воздуха, а глаза его кажутся безумными, — к утру будешь мертва!       Сноу кричит, что надо немедленно прекратить трансляцию. Камера летит на пол, мы видим чужие ноги, белоснежный пол, а потом — капли крови, яркие, алые. Крови Пита.       Я опять задыхаюсь. Как бы хотелось, чтобы воздух закончился навсегда. Чтобы я наконец умерла, а Пит жил. Горе такое оглушительное, что не могу произнести ни слова, хотя внутри разрываюсь в клочья. Вокруг гул, все пытаются понять, что Пит хотел сказать, перебивают друг друга, а у меня в голове белый шум. Словно кто-то включил помехи, сквозь которые пробивается лишь одна трансляция — кровь Пита на белоснежном полу.       Хеймитч кричит, чтобы все заткнулись. Говорит, что Пит предупредил нас о нападении, которое состоится в ближайшее время. Но ему не верят. Не хотят верить тому, кого сейчас, возможно, убивают. Хеймитч просит моей поддержки, и я с трудом стряхиваю оцепенение, говорю, что Пит не лжёт.       Они просто не знают его так, как мы. Не знают, насколько он может быть самоотверженным. И глупым. Наверное, я бы хотела на него злиться — можно ведь было смолчать. Но не могу. Хочу, чтобы сейчас он был рядом. Хочу залечить все его раны. Хочу научить верить мне. Просто хочу, чтобы он пережил сегодняшнюю ночь. Разве этого мало?       Койн не сразу решается, но всё же объявляет эвакуацию. Я уже видела два раза учения в Тринадцатом, здесь все знают, что делать. Никакой паники, люди спокойно выходят из помещений и идут к лестницам. Невольно думаю — интересно, если бы в Дистрикте-12 узнали про бомбёжку раньше, было бы так же? Едва ли. Но тогда у них хотя бы был шанс…       Монотонный звук сирены лишает возможности думать хоть о чём-то, кроме желания, чтобы она, наконец, замолчала. Мы спускаемся вниз в безмолвной, спокойной толпе, даже дети не плачут. Растерянные лица здесь можно встретить только среди беженцев из Дистрикта-12, но и они, проникнувшись общим настроем, стараются не паниковать. Закладывает уши. Даже представить страшно, на какой мы сейчас глубине. Боггс отводит меня к стене, где надо отметиться нам с Финником. Видимо, данные уйдут на компьютер, это позволит убедиться, что никто не потерялся. Похожу внутрь большой пещеры, нахожу отведённый нам с мамой и Прим угол. Пещера большая, здесь есть кухня, ванные помещения — всё рассчитано на длительное проживание.       Навстречу нам идёт Плутарх и прямо светится от счастья. Говорит, что сейчас мне надо держать себя в руках, ведь на меня будут смотреть люди, и если я начну паниковать, им передастся моё настроение. Говорит, что я должна найти в себе мужество, следуя примеру Пита. А я смотрю на него и едва держусь, чтобы не ударить. Не паниковать? Он думает, меня сейчас волнует этот обстрел?       Плутарх уходит, я же, чтобы отвлечься и не броситься следом иду искать наш отсек. Там, на пустых железных нарах, лежит листок — протокол бункера. Пробегаю по нему глазами и, следуя инструкции, иду к небольшой комнатке с прилавком, где получаю три пакета. Открываю свой и нахожу там матрас, два комплекта спальной одежды, зубную щётку и фонарик. Мамы и Прим всё ещё нет, поэтому застилаю им кровати и сажусь ждать.       Пещера заполняется людьми, наконец вижу маму. Спрашиваю, где Прим, и она удивляется — должна была прийти раньше. Несколько секунд требуется, чтобы осознать, что она побежала за котом. И минута — чтобы пробиться через густой человеческий поток к дверям, которые уже начинают закрывать. Кричу, чтобы остановились, высовываюсь в коридор и зову Прим. Почти сразу слышу её голос и голос Гейла, который просит, чтобы придержали дверь.       Не могу долго злиться на сестру, особенно, когда она начинает защищать своего пушистого уродца. Вздыхаю и говорю, где найти маму. А потом смотрю на Гейла — он держит коробку, которую я собрала последний раз у себя дома. А моя охотничья сумка перекинута через плечо.       — Если Пит прав, это всё превратится в прах, — говорит он, а после называет свой номер отсека, если я вдруг захочу его найти. Не думаю, что захочу. Перед глазами стоит кровь. Алая кровь на белом полу.       Сирена наконец стихает. Слышится голос Альмы Койн, которая благодарит за образцовую эвакуацию и поясняет её причины — Пит Мелларк, победитель Дистрикта-12, сделал телевизионное обращение и предупредил о бомбёжке. Надо же, теперь он победитель. Не предатель. Хотела бы я спросить у всех этих людей, которые ещё недавно возмущались его словами, кем они считают его теперь? Готовы ли взять свои слова обратно? Но в этот момент падает первая бомба. Всё содрогается, от пола до потолка, и я смотрю наверх, ожидая увидеть трещины, но их нет. Гаснет свет, а когда включается, горит тускло, неярко. Почти как дома, и это странным образом успокаивает.       Мама говорит, что мы здесь точно в безопасности, а я не могу не представлять, как эти стены начинают рушиться, и всех нас погребает под обломками. Навсегда. А потом мама говорит о том, как хорошо, что у Пита были необходимые средства, и он предупредил нас. Какая удобная, обтекаемая формулировка того, чем Пит пожертвовал час назад. Необходимые средства — так теперь называют мужество, честность, веру? Мне показалось, что Пит говорил через силу, будто вёл борьбу с самим собой, что так на него не похоже. Как именно его пытают? Что, если он уже сошёл с ума? Думать об этом страшно. Все мысли о нём так или иначе отдают страхом с густым оттенком боли.       Мама уходит к больным и раненым, а мы с Прим, почистив зубы и умывшись, ложимся под двумя одеялами на одной кровати. Она спрашивает, как я себя сейчас чувствую, предупреждая, чтобы не пыталась отговориться «хорошо». Но я и не собираюсь, мне необходимо поделиться с кем-то, чтобы самой не сойти с ума. Делюсь своим самым главным страхом, озвучиваю его и крепко зажмуриваюсь, словно всё уже сбылось.       — Я боюсь, они убьют Пита.       — Не убьют, — спокойно говорит Прим и добавляет: — Тогда у них не останется ничего, что может причинить тебе боль.       Она неожиданно права — все мои близкие здесь, рядом. И я боюсь только за Пита, только ради него сейчас готова отдать всю себя.       — Как ты думаешь, — спрашиваю, а голос отказывается слушаться, проседая на несколько тонов. — Что они с ним сделают?       — Всё, что поможет сломить тебя, — отвечает Прим, такая мудрая младшая сестрёнка.       Что может меня сломить? Не просто напугать, а растоптать, отбить всякое желание жить? Смерть Пита? Да, я буду сломлена, но всё же понимаю, что даже эту потерю переживу. Может, стану сильнее и опаснее. Но что тогда? Думаю над этим два дня подряд, и не могу найти ответа. Не могу понять, что именно они могут сделать с Питом, чтобы заставить меня страдать по-настоящему.       Лютик стал местной звездой. Его хотят потискать все, кому не лень, хотя он, конечно же, никому не даётся. Зато с удовольствием гоняется за лучом фонарика, и это становится настоящим и единственным развлечением для всех. Мне даже выдали комплект списанных аккумуляторов для фонарика, чтобы иметь возможность хоть немного развеселиться. На третий день во время этой игры я, наконец, понимаю замысел Сноу.       И на третью ночь, во время нашей игры, я нахожу ответ на вопрос, который снедает меня. Игра с котом послужила метафорой для моей ситуации. Лютик — это я. А Пит — тот, кого я так сильно хочу защитить — это свет от фонарика. Пока Лютику кажется, что у него еще есть шансы схватить лапами неуловимый луч, он агрессивен и встает на дыбы (совсем как я, с тех пор как покинула арену, оставив живого Пита там). Когда же луч окончательно гаснет, Лютик на время расстраивается и теряется, но быстро приходит в себя и хватается за что-то другое (вот что произойдет, если Пит умрет). Но одна вещь, которая вводит Лютика в ступор — это когда я направляю фонарик высоко на стену, где он попросту не может достать и даже допрыгнуть. Он мечется вдоль стены, вопит, и никак не может ни утешиться, ни отвлечься. И в таком состоянии он пребывает до тех пор, пока я не выключу фонарик (именно это и пытается проделать со мной Сноу, вот только я не знаю, какую форму примет его игра).       Может быть, по сценарию Сноу, осознание этого — часть моей роли. Думать, что Пит находится в его власти и его пытают ради получения информации о повстанцах, было плохо. Но думать, что он подвергается пыткам только ради того, чтобы это знала я, невыносимо. И это под тяжестью недавнего открытия, что я и в самом деле начинаю ломаться.       Мне приходится спать на полу между кроватями мамы и Прим — ни одна из них не хочет спать со мной. Говорят, я слишком сильно ворочаюсь. Сейчас не двигаюсь совсем. Думаю о Пите, о том, как он сейчас. Хочется кричать. Отчаянно кричать во весь голос, биться о стены, пытаясь выбраться наверх. Бежать к Питу, хоть пешком до Капитолия. Но даже эти мечты не приносят облегчения, даже в них я понимаю, что это невозможно. Боль в сердце становится невыносимой. Я представляю, как покрываюсь трещинами, и в их прорехи внутрь проникает пустота, которую уже ничем не заполнить. Один точный удар в наш бункер, и я просто рассыплюсь на множество осколков, от меня больше ничего не останется.       Когда все засыпают, тихонько поднимаюсь и иду к единственному человеку, который может сейчас меня понять. Финник сидит на своей кровати и плетёт верёвку в свете маленького фонарика. Движения его пальцев отточенные, ловкие, а в глазах — пустота. Та же, что сейчас является частью меня. Я сажусь рядом и шёпотом рассказываю о своих догадках и играх Сноу, но вижу — он это давно понял. С ними и Энни происходило так же, и именно это его сломало.       — Я ни чем не делился с ней, — тихо говорит Финник, продолжая сплетать верёвку в большой клубок. — Они взяли её не для того, чтобы попытаться что-то узнать.       — Ох, Финник. Мне так жаль…       — Мне тоже жаль, что я не смог предупредить тебя.       Вспоминаю наш разговор, когда я только очнулась после арены. Тогда Финник сказал, что они не убьют его, если решат, что смогут использовать против меня. Тогда я решила, что Пита сделают приманкой. Чтобы таким образом заманить меня в Капитолий. Но игра Сноу оказалась сложнее и тоньше. И намного страшнее, чем я даже могла себе поначалу представить.       — Я не должен был говорить даже этого. Было уже слишком поздно для того, чтобы чем-нибудь тебе помочь. Раз уж не предупредил тебя перед Квартальной бойней, то должен был умолчать и о том, какие методы использует Сноу, — Финник дёргает за конец веревки, тем самым распутав сформировавшийся клубок. — Просто я не понимал этого, когда познакомился с тобой. После первых Игр мне показалось, что на самом деле весь романтизм был лишь одним из актов твоей пьесы. Мы все ждали, что ты захочешь продолжать эту стратегию. Но только когда Пит наткнулся на силовое поле и чуть не погиб, я… — Финник запинается.       Вспоминаю арену, в те несколько жутких минут, когда думала, что Пит умер. Как рыдала, когда он пришёл в себя, и как странно смотрел на меня Финник.       — Что ты? — спрашиваю нетерпеливо.       — Я понял, что недооценил тебя. Что ты действительно любишь его. Не скажу, как именно. Возможно, ты и сама этого не знаешь. Но все могли заметить, как много он значит для тебя, — мягко говорит он.       Все могли заметить… «Заставьте меня поверить», так говорил Сноу. И я приложила все усилия, но только тогда, когда настоящие чувства, — не игра на камеру, — прорвались наружу, я дала Сноу единственное оружие, которое может меня сломать.       — Как ты с этим справляешься? — тихо спрашиваю, спустя несколько минут тишины.       — А я и не справляюсь. — Финник грустно улыбается. — Каждое утро, просыпаясь, понимаю, что кошмар продолжается. И живу дальше. Пытаюсь жить. Собирать себя по кусочкам раз за разом гораздо сложнее, чем рассыпаться. — Помолчав, добавляет: — Чем больше у тебя дел, тем легче отвлечься.       Он протягивает мне свою верёвку, и остаток дня я провожу, сплетая и расплетая узлы. На следующий день наше заточение заканчивается, но уже на выходе меня тянет за руку Боггс, подводит к Финнику и Гейлу и говорит, что нас ждут в Штабе. Народа не много, все выглядят уставшими и пьют кофе, одна кружка даже достаётся мне. Но я всегда терпеть не могла эту бурду, не думаю, что она мне нужна.       — Хочешь кубик сахара? — спрашивает Финник, широко улыбаясь. Как в нашу первую встречу, перед колесницами, когда мы стояли, раскрашенные и разодетые на потеху толпе. Тогда мы ещё не были союзниками, но сейчас здесь ближе Финника у меня никого нет. Разве что Прим, но она ведь не в счёт, правда?       Ловлю взгляд Гейла, который перебегает от меня к Финнику и обратно. Наверняка вчера он видел, как я к нему ходила. Может, теперь думает, что я предпочла Финника ему? Конечно, это единственное, о чём я сейчас могу думать: как бы начать новые отношения. Я не спала всю ночь, пальцы, натёртые верёвкой, болят, съёмочная группа ждёт очередного прорыва, Пит у Сноу… Пусть Гейл думает всё, что пожелает.       Когда поднимаемся наверх, глаза болят, а лёгкие режет от острого, непередаваемого аромата леса, который скоро начнёт увядать. Боггс сказал, что сентябрь вот-вот наступит, а значит, они держат у себя Пита уже пять-шесть недель. Мы осматриваем разрушения: огромные воронки кажутся невероятными. Что, если бы Пит нас не предупредил? Боггс уверяет, что если бы не Пит, то жертв избежать бы не удалось. Мы идём дальше, но я вдруг останавливаюсь, не могу сделать и шага, потому что сначала чувствую, а потом вижу: розовые и красные розы, лежащие прямо на земле. Ещё одно послание, предназначенное лично мне. Точно такие же розы были в нашем номере, когда мы с Питом давали интервью, как несчастные влюблённые.       Сноу знает, что я всё поняла.       Крессида просит сказать несколько слов, и я честно пытаюсь. Но дрожь начинается где-то глубоко внутри и поднимается вверх, охватывая каждую клеточку. Открываю рот, говорю, но даже фразу закончить не получается. Горло душат рыдания. Каждое моё слово — очередная пытка для Пита. Никакой смерти — такого милосердия от Капитолия не дождёшься. Они пытают его, пока я продолжаю бороться. Пытают и знают — я это понимаю. И больше так не могу. Нет больше Сойки-пересмешницы. И не будет никогда.       Боль оказывается сильнее меня. Она захватывает, накрывает с головой, и я начинаю рыдать, слышу, как Финник поясняет, что я обо всём догадалась. Кто-то пытается меня утешить, но я зову Хеймитча — только он здесь любит Пита так же сильно, как и я. Он тут же оказывается рядом, обнимает, нашёптывает что-то успокаивающее, а я начинаю рыдать сильнее, вою, как раненный зверь, задыхаясь от ужаса. Кто-то ставит укол, чувствую, как проваливаюсь в темноту. А когда просыпаюсь в медицинском отсеке, рядом сидит Хеймитч. При воспоминании о Пите и том, что именно привело меня сюда, снова начинаю дрожать.       — Всё в порядке, — мягко говорит Хеймитч. — Плутарх послал отряд в Капитолий. У него там есть свои люди. Мы попытаемся вытащить Пита.