Останусь пеплом на губах

                    Меня выворачивает наизнанку. Кожа, кости, внутренности — всё крутит, удивляюсь, как внешне остаюсь собой, а не изломанным окровавленным обрубком. Гейл полетел спасать Пита, и сейчас я могу потерять обоих. Пытаюсь представить себе жизнь в мире без них, но не могу. Без них моя жизнь тоже закончится, без них мне не стоит и пытаться жить. Никогда не любила ждать, и сейчас время издевается, растягиваясь в бесконечную петлю, внутри которой я. Хожу по кругу, не находя выхода. Хеймитч предлагает меня усыпить, пока это не закончится. Но это было бы слишком просто и… неправильно. Пока они оба там, я просто не имею права спокойно спать. Хеймитч уходит к Плутарху, обещая придумать что-нибудь, чтобы меня занять. Но лежать не могу — едва он уходит, крадусь к Финнику, который спит в соседнем отсеке. Ему тоже вкололи морфлирнг, чтобы успокоился, но сейчас я просто не могу быть одна. Он поймёт и простит за то, что разбудила.       Когда Финник узнаёт, что происходит, то говорит:       — Значит, всё скоро закончится. Они либо будут с нами, либо будут мертвы. Это же хорошо, Китнисс!       Да, наверное, это действительно хорошо. Когда больше не будет никаких сомнений, а у боли, быть может, наконец появится постоянный цвет. Хеймитч возвращается и говорит, что нашёл нам работу — надо снять ролики, которые Бити попытается выпустить и, может, отвлечь от готовящейся операции Сноу. Когда появляется дело, время наконец начинает свой ход. Пока завтракаю и готовлюсь, думаю о том, что могу сказать, но в голову ничего не приходит. Сноу наверняка хочет увидеть мою реакцию на розы, моё отчаяние и мой страх. Но этого он не дождётся — все эти чувства живут во мне, со мной так долго, что скрыть их перед камерой сейчас не составляет труда. Может, во мне ещё говорит морфлинг, может, мысли о том, что я могу помочь Питу, именно помочь, а не причинить ему новую боль.       Когда мы выходим к лесу, я сажусь на поваленную колонну — то немногое, что осталось от Дома Правосудия, и начинаю рассказывать о Пите. Вспоминаю, как впервые увидела его, вспоминаю хлеб, который спас нам жизнь. Потом говорю о том, что боюсь за Пита. И, наконец, заявляю президенту Сноу, что теперь точно знаю, что Капитолий уязвим. Я официально объявляю себя свободной от него.       Пока Крессида просматривает отснятый материал, Плутарх с Хеймитчем о чём-то спорят, и ментору явно не нравится тема разговора. Наконец он нехотя кивает и поворачивается к Финнику. Вижу, как он на моих глазах бледнеет, но всё же соглашается и идёт к камере. Хеймитч кричит вслед:       — Ты не обязан этого делать!       — Нет, обязан. Если это поможет ей. — В руках Финника крутится верёвка, ни на секунду не останавливаясь.       Даже представить не могу, о чём будет говорить Финник, но когда он открывает рот, начинаю дрожать от ужаса. Правда о том, что Сноу торговал телами победителей, шокирует. Но теперь я понимаю, что все любовники, за которых я презирала его, когда узнала, были теми, кто платил за него деньги. Хочу прервать его, но не могу — его запись точно ценнее моей. Он говорит о том, что ему платили драгоценностями, давали деньги, но сам Финник ценил только секреты. И когда он принимается рассказывать обо всех мерзостях и извращениях, которым подвергался, с трудом подавляю желание закрыть руками уши и зажмуриться. Финник пережил это всё ради Энни, и единственное, чем я могу сейчас его поддержать — сидеть и слушать, разделяя его боль и отчаяние.       А потом приходит очередь Сноу и его грязных секретов, главным из которого является то, что он травил своих врагов. И друзей тоже. И что роза, которую он носит в петлице постоянно, глушит запах крови, которая течёт из незаживающих ран в его рту, ведь, чтобы не вызывать подозрений, Сноу принимал яд наравне со своими жертвами.       Когда всё заканчивается, все принимаются бурно обсуждать услышанное. Плутарх уводит Финника, а мы с Хеймитчем идём в лес. Не могу не думать, что я могла бы быть на его месте. Что я наверняка была бы на его месте, если бы не восстание. И я, и Пит. Наивная. Боялась камер в доме. Боялась, что нас заставят жить вместе насильно… Есть кое-что похуже навязанного брака. Гораздо хуже.       — С тобой было то же самое? — спрашиваю Хеймитча. Но он качает головой.       — Нет. Моя мать и младший брат. Моя девушка. Они все погибли через две недели после того, как я стал победителем. Из-за всего произошедшего, я сошел с поля битвы, — отвечает он. — Сноу не мог никого использовать против меня.       — Удивляюсь, почему он просто не убил тебя, — говорю я.       — O, нет. Я был примером. Человек, который сдерживает молодых Финников, Джоанн и Кашмир. То, что могло случиться с победителем, который приносит проблемы, — говорит Хеймитч. — Только он знал, что у него нет никаких рычагов против меня.       — Пока не появились мы с Питом, — говорю я тихо. Он даже не пожимает плечами в ответ.       Время снова тянется. Связи с командой нет — чтобы никто не перехватил переговоры и ничего не выдал. Мы с Финником смотрим, как Бити пробивается в эфир Капитолия, а потом показывает, как именно команда должна была — уже освобождает — пленников из тюрьмы. Соглашаемся, что план сложный, но не можем найти в себе сил, чтобы улыбнуться довольному Бити. Возвращаемся в комнату с колибри и начинаем ждать.       Завязываю узлы. Завязываю узлы. Ни слова. Завязываю узлы. Тик-так. Это часы. Не думай о Гейле. Не думай о Пите. Завязываю узлы. Мы не хотим есть. Пальцы содраны и кровоточат. Финник, в конце концов, сдаётся и принимает согнутое положение, как на арене, когда атаковали сойки-говоруны. Я совершенствую свою миниатюрную петлю. Слова «Виселицы» повторяются в моей голове. Гейл и Пит. Пит и Гейл.       — Ты полюбил Энни сразу? — спрашиваю Финника.       — Нет, — он молчит достаточно долго, но потом добавляет: — Она постепенно захватила меня.       Сейчас в голове только мысли о Сноу. Вот, кто по-настоящему захватил меня.       Когда приходит Хеймитч и говорит, что все вернулись, срываюсь с места и хочу бежать, но Финник вдруг ослабевает настолько, что еле идёт. Приходится поддерживать его под руку, ведя к лифтам. На больничном этаже шумно. Кричат врачи, переговариваются военные, пахнет кровью и морфлингом. В одной из палат вижу Гейла — врач вытаскивает из его спины пулю. Хочу зайти к нему, но меня не пускают. Мимо провозят каталку с бритой налысо женщиной. С трудом узнаю в ней Джоанну Мэйсон. Её тело покрыто синяками и струпьями, рёбра торчат. Она знала о планах мятежников. И попала в Капитолий из-за меня.       К Финнику бросается длинноволосая девушка. Грязная, но целая и невредимая. Они обнимают друг друга, не замечая никого вокруг, а я вдруг чувствую зависть. Не к тому, что они вместе, а к тому, что в их любви никто никогда не сомневался. Боггс идёт нам навстречу, говорит, что Пит уже приходит в себя после действия усыпляющего газа, и мы переглядываемся с Хеймитчем.       Становится легко и страшно одновременно. Совсем скоро я его увижу. Услышу его смех, посмотрю в глаза. Скажу… Неважно, что скажу, главное, что наконец смогу его обнять. А он меня поцелует, и я отвечу. Интересно, это будут те же поцелуи, какими он целовал меня на берегу, когда мы были на арене? Всё это время я боялась о них вспоминать, но сейчас внутри живота всё сворачивается в клубок, и сердце бьётся быстрее, хотя казалось бы, быстрее уже невозможно.       Мы входим в палату. Пит уже проснулся и теперь сидит спиной ко мне, а я с болью смотрю на то, как сильно он исхудал. Ничего, здесь кормят не слишком вкусно, зато сытно. Пит поворачивается, видит меня и смотрит со смесью желания и отчаяния. Конечно, он растерян, но вот вскакивает с кровати и бежит ко мне, протягивая руки. Я бегу навстречу и уже открываю рот, чтобы произнести его имя, когда на моей шее смыкаются его пальцы.       Несколько секунд, во время которых кажется, что я умерла. А потом наступает темнота. В себя прихожу в палате. На шее — кожаный ошейник, вокруг врачи. Проверяют моё состояние, просят не шевелиться. Даже если бы хотела, не смогла это сделать. Внутри всё онемело, удивляюсь, как сердце продолжает биться ровно, гоняя кровь по венам, вместо того, чтобы остановиться прямо там, в палате, когда пальцы Пита сомкнулись на моей шее. Его сумасшедший взгляд, полный пугающей пустоты, до сих пор стоит перед глазами. Я впала в оцепенение, такое глухое, что не сразу понимаю — Прим, недавно появившаяся в палате, пытается разжать мои руки, сжатые в кулаки. Врач снимает ошейник и делает укол от отёка и боли, но я даже боли сейчас не чувствую. Не чувствую ничего, что делает меня живой, только пустоту. Почему никто не хочет спросить меня, сохранила ли я рассудок? Почему все вокруг продолжают вести себя так, словно не произошло ничего необычного, словно мир не развалился на куски несколько минут назад, словно Земля не сошла с орбиты?       Плутарх объясняет, что Питу промыли мозги. Что его подвергли охмору — процедуре, о которой даже в Капитолии мало кто знает. Что ему вкалывали яд ос-убийц, а потом подменяли его воспоминания обо мне ложными. Моего Пита больше нет. И что бы ни пытались мне сейчас сказать, как бы ни пытались уверить, что всё будет хорошо, я знаю точно — он не вернётся. Тот человек, который целовал меня, который готов был за меня умереть, и тот, кто пытался меня убить — разные люди. Им никогда не встретиться, не пересечься. И осознавать это так больно, что, будь у меня слёзы, я бы заплакала. Но слёз тоже нет. Сноу отнял у меня всё и победил.       Боггс говорит, что окончательно излечиться от охмора нельзя. Плутарх, напротив, пытается подбодрить и говорит, что сейчас Питу гораздо лучше, чем было двенадцать часов назад, и мы должны об этом помнить. А потом добавляет, что Сноу казнил в прямом эфире команду стилистов Пита. Наверное, я должна радоваться, что мы успели вытащить его до этого. Но всё происходит с точностью до наоборот. Чувства возвращаются резко, словно кто-то ударил по затылку, и горло сдавливает спазмом. Я начинаю задыхаться, хватаясь за шею, захлёбываясь в боли, от которой нет выхода. Перед глазами темнеет — кто-то догадался вколоть морфлинг. Когда прихожу в себя, думаю — интересно, смогу ли я когда-нибудь заснуть без укола?       Говорить нельзя несколько дней, но это даже радует. Я не смогла бы ответить, как себя чувствую, по одной простой причине: не чувствую себя никак. Меня больше нет, я всё-таки умерла там, на полу. Умерла от рук Пита. И только одна мысль не даёт сорваться и уйти в никуда — я должна убить Сноу.       Мама и Прим пытаются заставить есть, кормят с ложечки. В одну из ночей ко мне заглядывает Гейл, невесомо гладит шею, касаясь синяков, целует в лоб и тихо уходит. Дни проходят мимо, вообще не задевая. Пита лечат — так мне говорят. Яда в его крови слишком много. К нему не пускают никого знакомого, чтобы не спровоцировать приступ. Но меня не обмануть — знаю, всё это без толку. Он ненавидит меня. Сноу заставил человека, который любил меня сильнее своей жизни, желать моей смерти.       Вскоре меня выписывают, и Прим, отпросившись из госпиталя, провожает до нашего отсека. Укладывает в постель, накрывает одеялом и говорит:       — Сноу мучил его несколько недель, а у нас только несколько дней. Не лишай его шанса, Китнисс. Пит наверняка там, внутри. Тот Пит, что любит тебя. И он отчаянно пытается выбраться наружу.       Единственный человек, которому я верю всегда и безоговорочно — Прим. Она одна может найти слова поддержки и произнести их так, что они звучат правильно. Проникают в сердце. Я отчаянно хочу верить Прим, хочу верить, что у врачей получится. И надежда, крохотная и бледная, поселяется в груди. Когда Прим уходит, выхожу из отсека и блуждаю по коридорам, пока не натыкаюсь на Бити и Гейла в одном из исследовательских кабинетов. Они увлечённо что-то обсуждают, склонившись над бумагами, а когда замечают меня, принимаются рассказывать о ловушке из мин, которую придумали.       Заминировать всё вокруг. Лишить людей еды и воды, заставить бежать прямо на мины. Угрожать детям, чтобы поймать их родителей. Создать иллюзию безопасного места, чтобы одним ударом убить всех, кто туда придёт. Они даже не обращают внимания на местность, больше думая об эмоциях. О том, что заставит человека бросить всё и спасаться. О сострадании, о страхе за близких.       — Мне кажется, это слишком, — хрипло замечаю я. Одно дело — убивать миротворцев и тех, кто добровольно к ним примкнул. Другое — устраивать геноцид среди мирных жителей, чтобы этих самых миротворцев заставить сдаться.       — Полагаю, не существует книги правил о том, какие действия могут считаться неприемлемыми по отношению к другим людям, — осторожно говорит Бити.       — Ещё как существует. Мы с Бити придерживаемся той самой книжки с правилами, которой пользовался президент Сноу, когда промывал мозги Питу, — вступает Гейл.       Звучит жестоко, но в чём-то он прав. Наверное. Потому что даже ради мести за Пита я не могу ни понять, ни поддержать такой явной и жестокой агрессии против мирных жителей. Не дети и женщины Капитолия и Дистрикта-2 его пытали. Как можно быть настолько хладнокровными и расчётливыми, не понимать, что отнять жизнь в бою и вот так, подло, — разные вещи? Ухожу, чтобы не наговорить глупостей. Мне надо срочно на свежий воздух, иначе задохнусь от ярости. Когда Гейл стал таким жестоким? А может, он был таким всегда? Но отчего? Вся его семья цела, за кого ему мстить? Откуда эта исступлённая ненависть?       Не успеваю дойти до лифта — в коридоре меня перехватывает Хеймитч и говорит, что в лечении Пита есть успехи. Сейчас к нему решили пустить самого безопасного жителя Дистрикта-12, того, с кем у него не связано никаких плохих воспоминаний. Становится больно — думаю, что со мной даже без охмора связано только плохое.       Когда мы доходим до медицинского отсека, в котором держат Пита, вижу Делли Картрайт — вечно улыбающуюся, любящую весь мир девушку. Вспоминаю, что они с сестрой выжили. Родители, которые держали обувную лавку, — нет. Делли и мне улыбается, так искренне и живо, что у меня сводит скулы. В ней так много света и доброты, что невольно начинаю ощущать себя ущербной. Хотя почему ощущать — я давно уже ущербная. У меня забрали сны, забрали дом, забрали покой и Пита. Во мне осталась не половина даже — одна сотая. Крохотный осколок, который по какой-то неведомой причине всё ещё цепляется за жизнь.       Делли говорит, что в детстве они очень дружили с Питом, всегда играли вместе, она даже называла его своим братом. И вновь привычная уже тоска — я ничего не знаю о его детстве. Никогда не спрашивала, не интересовалась. Зачем? Ведь планета по имени Китнисс всегда вращается только вокруг своей оси и не обращает внимания на окружающих…       Делли уводят к Питу, мы с Хеймитчем и Плутархом проходим в наблюдательную комнату. Смотрю на Пита и не могу найти в бледном безумном молодом человеке, лежащем на кровати. Его руки привязаны ремнями, и я не могу оторвать глаз от того, как они мелко дрожат. Это не его руки. Не его лицо. Не его глаза. Это кто-то чужой, а настоящий Пит, наверное, умер сразу после арены. Его убили и прислали нам переродка. Порождение Капитолия.       Слушаю их разговор с Делли, а сама не могу отделаться от чувства — это не он. Пит сам переводит разговор на меня. Начинает кричать, что я переродок. Что я убила его семью и хотела убить его. Что я — порождение зла, которое надо уничтожить. Каждое его слово — ножом по телу, острым, длинным. Словно кто-то ковыряет им мои внутренности, а те по какой-то странной причине до сих пор не вывалились мне под ноги. Он даже не считает меня человеком. Прим всё же ошиблась — Пит не вернётся. И чем скорее я это пойму и смирюсь, тем будет лучше для всех.       Ноги не держат — в коридоре прислоняюсь к стене, смотрю прямо перед собой, но не вижу ничего, кроме перекошенного лица Пита. Кроме его рта, который кривится в крике, кроме горящих безумием глаз. И каждая картинка, вспыхивающая в мозгу, приносит мучительную боль. Отпустить. Надо отпустить и продолжать жить. Делать то, ради чего его вытащили из Капитолия. Снова стать Сойкой-пересмешницей.       Меня посылают в Дистрикт-2. Сама напросилась, и теперь смотрю на него сверху вниз, пока планолёт подлетает к базе сопротивления. Этот дистрикт последний, кроме Капитолия, что ещё не сдался. Он такой огромный, что кажется — за день не облететь. Промышленный регион, ценный и важный. Прямая дорога в Капитолий. Осталось взять только гору, которую мы называем Орех. Под землёй множество шахт и оружия.       День идёт за днём. Я делаю всё, что от меня просят: общаюсь с ранеными, снимаю ролики. Порой ухожу охотиться, правда, всегда с сопровождением — боятся, что может что-то случиться. Но что? Всё самое плохое в моей жизни уже произошло. Предоставленная сама себе, без гнетущего расписания из Тринадцатого, без давления Койн, на горном воздухе чувствую, как разум окончательно очищается от морфлинга. И приходит полное осознание того, что они сделали с Питом. И что отняли у меня.       Боггс сказал, что освобождение пленников прошло слишком легко. Скорее всего, они и так выпустили бы Пита. Подбросили прямо на наш порог. И он бы меня убил. Сейчас я начинаю понимать, что именно потеряла. Понимать даже больше, чем было бы, если бы Пит по-настоящему умер. Его любовь впервые становится для меня не только словами, которые согревали мою жизнь. Я наконец начинаю её чувствовать по-настоящему, без прикрас. Самоотверженную, ни о чём не просящую. Безусловную любовь, которой больше нет.       По ночам я забираюсь в кровать и достаю жемчужину, пытаясь вспомнить моего Пита. То, что уже никогда не повторится. То, что я не умела ценить и потеряла навсегда. Пусть Сноу сломал меня, и пусть это правда, в которой нет сомнений. У меня теперь только одна цель — убить его. А потом… Потом меня не будет.       В Дистрикте-13 продолжают лечение Пита. Плутарх полон энтузиазма, звонит каждый день, рассказывает, как всё хорошо. Но Хеймитч, который говорит со мной после, не скрывает — всё плохо. Очень плохо. Правда, говорит он, Прим придумала способ, который может помочь. Надо попытаться заменить плохие воспоминания, связанные со мной, на хорошие. Вчера ему показали запись из первых Игр, когда мы были в пещере. После Пит на два часа впал в ступор, а потом спросил, была ли коза настоящей. Наверное, это должно меня радовать. Но радости больше нет, и от этого даже стыдно. Все там сейчас переживают за Пита, хотя я понимаю — больше их волнует моё душевное состояние, которое и так было на грани, а теперь висит на ниточке после того, как Пита вернули. Возможно, кто-то из учёных и врачей пытается победить охмор из научного интереса. И только Прим и Хеймитч искренне хотят помочь. И только Прим верит. Я не верю ничему, никому и ни во что. Словно подвешена где-то в пустоте, и малейшее движение оборвёт последние нити, связывающие с этим миром, и погрузит в бесконечную бездну безумия. Наверное, я даже жду этого движения.       Гейл прибывает вместе с Бити — его отобрали в команду тех, кто разработает план по взятию Ореха. Он находит меня на окраине деревни. Я сижу на бревне и ощипываю гусей, на которых охотилась в лесу. Гейл молча садится рядом и принимается за работу.       — Есть хоть один шанс, что нам что-нибудь останется? — он кивает на кучку птиц под нашими ногами.       — Обязательно, — пожимаю плечами. — Парочку я приберегу для тех, у кого сегодня ночую.       — Разве для них недостаточно чести, что ты ночуешь у них?       — Говорят, сойки-пересмешницы опасны для здоровья, — криво усмехаюсь.       Гейл молчит, обдумывая мои слова, потом произносит:       — Я вчера видел Пита через стекло.       — И что ты думаешь? — мой голос звучит равнодушно. Потому что я уже смирилась, и новые заверения о том, что ему стало лучше, ничем не помогут.       — Что-то очень эгоистичное, — признаётся Гейл.       — Почему? Теперь тебе не придётся к нему ревновать?       — Нет. Как раз обратное, — Гейл вытаскивает перья из моих волос. — Я подумал… С этим я не смогу соревноваться. Неважно, насколько мне больно, — он крутит перышко между большим и указательным пальцами. — У меня не будет ни единого шанса, если он не поправится. Ты никогда не сможешь отпустить его. Ты всегда будешь чувствовать, что это неправильно — быть со мной.       — Я точно также чувствовала себя из-за тебя, когда целовала Пита на первых Играх, — говорю я.       Гейл смотрит мне в глаза.       — Если бы я думал, что это правда, я бы мог смириться со всем остальным.       — Это правда, — признаю я. — Но и то, что ты сказал о Пите, тоже правда.       Гейл раздражённо фыркает, но ничего больше не говорит. Мы заканчиваем работу в молчании, так же молча идём, чтобы отдать их на кухню. А после — в лес, набрать хвороста. Но как только я выпрямляюсь, подобрав с земли очередную ветку, как Гейл кладёт руки на мою талию и притягивает к себе. Ветка выпадает из моих рук, я кладу руки на его плечи, но не делаю попыток оттолкнуть. Мне нужно это. Нужны его поцелуи, то, с какой нежностью его губы скользят по моей шее, касаясь уже пожелтевших синяков от пальцев Пита. Нужно чувствовать его тепло, стук его сердца под моей ладонью. Нужно, потому что жизнь продолжается прямо здесь и сейчас. Потому что Пита уже не вернуть, и меня не вернуть тоже. Потому что у меня нет будущего, есть только настоящее. И когда оно закончится, я умру. И Пит тоже умрёт, ненавидя меня до конца своей жизни. Поэтому я тянусь к Гейлу, закрывая глаза, целую его, пытаясь почувствовать себя живой. Не пустотой, которая почти полностью поглотила, оставив одну оболочку.       — Китнисс. — Гейл вдруг прерывает поцелуй и приподнимает мой подбородок, заставляя посмотреть. Поднимаю голову слишком резко, в глазах плывёт, рука сама тянется к шраму на виске, тому, что оставила Джоанна.       — Поцелуй меня, — просит Гейл, но когда я касаюсь его губ, он тут же отстраняется, грустно улыбаясь. — Что творится у тебя в голове? Я будто с пьяной поцеловался.       Чтобы скрыть смущение, спрашиваю Гейла, много ли раз он целовался с пьяными девушками и с девушками вообще. До этого момента я не думала о том, что у него могла быть какая-то другая жизнь. Та, о которой я не знала. Как много я не знала о Гейле? Как много я не знала о Пите? О чём я вообще знала, о чём волновалась во все годы, прошедшие после смерти папы? Закрылась в коконе, отгородилась от всего, что казалось неважным. Мама поступила так же — только проще. Она ушла в свою боль и закрыла двери. А я оставила себя снаружи, а чувства, желания, эмоции — внутри. И когда рядом был Гейл — не хотела видеть очевидного. И когда рядом был Пит не могла в это очевидное поверить. И как только ключ к моей двери нашёлся, только она приоткрылась навстречу солнечному и голубому, как Сноу его отобрал. А потом я сменила замки. И теперь никому туда не пробраться, и в первую очередь — мне самой. Даже если бы я захотела, только я не захочу.       Гейл говорит, что я не вижу дальше собственного носа, когда дело касается чужой симпатии, направленной в мою сторону. Когда-то Пит сказал, что я слишком чистая, чтобы замечать очевидные вещи. Оба правы и не правы одновременно. Я не слепая и не чистая. Я просто глупая. А теперь ещё и пустая.       На следующий день меня зачем-то зовут на совещание. Решают, как взять Орех, а я просто сижу и молчу, слушаю вполуха — не понимаю ничего в этих делах, не хочу вмешиваться, мне нечего предложить. Просто сижу и жду, когда мне скажут, что делать. Проходит час, второй, третий, в кабинете полно народа, становится душно и хочется выйти на воздух. Но находиться здесь, одним своим видом говоря, что это важно — ещё одна деталь моего контракта. Поэтому я молча терплю, сдерживая зевок.       — Нам не нужно брать гору, — вдруг говорит Гейл. — Нам нужно её взорвать.       Бити с ним согласен. Он тут же говорит о том, что работа предстоит сложная, ведь потребуется система взрывов, способных вызвать лавины и камнепады, но Гейл перебивает: взорвать — значит, уничтожить. Всех, кто там есть. Не дать им возможности выйти. Его не интересуют чужие жизни. Смотрю на Гейла, и словно вижу впервые. Такого огня в его глазах, такой уверенности в своей правоте я никогда ещё в нём не видела. Это откровенно пугает.       Глава повстанцев Дистрикта-2, Лайм, говорит, что у тех, кто засел в горе, должна быть возможность сдаться. Но Гейл тут же огрызается, напоминая, что у Дистрикта-12 такой возможности нет. Горящие дети встают перед моими глазами слишком легко — стоит винить живое воображение, или память, которая никогда не оставит? Я пытаюсь понять Гейла, честно пытаюсь. И во многом его понимаю: его жажду отомстить, победить, построить новый мир. Но мы — не Сноу. Мы не можем обрекать на смерть людей только потому, что нам так хочется. Мы просто не имеем на это права.       Боггс предлагает оставить свободным железнодорожный тоннель, чтобы те, кто пожелает, сдались. Гейл нехотя соглашается, и на этом собрание заканчивается. А через несколько часов я уже смотрю на Орех, который словно содрогается изнутри. Смотрю и представляю, слишком чётко, гораздо чётче, чем хотела бы, то, что сейчас там творится. Осыпающийся потолок, клубы пыли и дыма, ревущие сирены и гаснущие огни, панику и ужас. А ещё смерти. Очень много смертей. Боггс подходит ко мне и говорит, что железнодорожный тоннель всё же оставили. Что люди смогут выйти, если захотят. Кто бы не захотел? Поднимаю глаза и смотрю на пулемётчиков, окруживших выход. Вот так достаётся победа. А после новые учебники истории украсят ровные сухие строки о том, как Дистрикт-2 сдался.              В ухе раздаётся голос Хеймитча. Даже если захочу — не могу отключить наушник, он, если что, исполнит свою угрозу и вживит переговорное устройство прямо в голову. Он говорит о том, что у Пита сегодня прогресс. Прогресс — не значит хорошо. Это может не значить ничего. Хеймитч говорит, что ему ставили ролик, в котором я пела «Виселицу», и он его узнал. Потому что слышал, как эту песню пел мой папа. Слишком много сегодня папы: в обвале шахты, в старой песне, даже в глазах Боггса, который приносит мне одеяло.       Там, впереди, раздаются выстрелы. Пит, наверное, нашёл бы сейчас слова, чтобы объяснить, что стрелять по людям, пытающимся спастись, неправильно. Но Пита нет. А у меня нет сил и слов, чтобы кого-то уговаривать. Хеймитч так не считает: мне уже подготовили речь. И никто не будет спрашивать, хочу ли я туда идти. Крессида крепит микрофон, Хеймитч поясняет — лезть в пекло не надо, там почти всё кончено. Надо лишь выступить на пустой площади, а мой голос и моё изображение будут транслировать для всех. Его последний аргумент самый сильный:       — Так ты сможешь спасти много жизней, Китнисс.       Даже если бы хотела, не отказалась бы. Не теперь, когда по моей вине слишком многие жизни лишись. Небольшая плата, которая не снимает моей вины и не делает список погибших короче. Я выхожу на площадь, вокруг темнота, и только прожектора светят прямо в лицо. Голос дрожит, а внутренности сжимаются. Я только начинаю говорить, когда из недр горы выезжают два поезда. Освещающие меня прожектора гаснут, оставляя в безопасной темноте. Там, впереди, снова готовятся убивать людей. Смотрю, как из поезда выходят тёмные фигуры, слышу их стоны, чувствую их страх. Замечаю парня, который припадает на ногу и волочет оружие за собой. Бросаюсь к нему, а сама кричу:       — Остановитесь! — и мой голос, усиленный микрофоном, разносится по площади. Подбегаю к парню, чтобы ему помочь, но он вдруг становится на одно колено и наводит на меня пистолет. Мир замирает.       Не могу заставить себя поверить, что на меня смотрит враг. Простой парень, чуть старше Гейла. Щека рассечена, волосы в пыли, в глазах решимость на грани безумия. Я медленно поднимаю лук, слышу приказ Хеймитча в ухе — «Замри!» Но и сама не собираюсь двигаться. Помню о том, что сейчас на меня смотрит весь Панем. И ждёт… чего?       — Назови мне хотя бы одну причину, по которой я не должен тебя убивать, — бессвязно бормочет парень. Пистолет в его руке подрагивает, но он выстрелит, если надо, в этом я уверена.       — Не могу, — говорю тихо. В горле пересохло. Камеры, софиты, микрофон и ролики — всё это отходит на второй план. Потому что я действительно не знаю причины. Зачем я здесь? Уговорить сдаться этих людей? Но они тоже сражаются за свою свободу. Как сражались бы шахтёры Дистрикта-12, если бы на них напали. Им сказали — мы враги. Разве этого мало?       — Не могу. Ведь в этом проблема, да? — я опускаю лук. — Мы взорвали вашу шахту. Вы сожгли дотла мой Дистрикт. У нас есть все основания убить друг друга. Так сделаем это. Осчастливим Капитолий. Я устала убивать для них их же рабов, — я бросаю лук на землю и подталкиваю его ботинком. Лук скользит по камню и останавливается у коленей парня.       — Я не их раб, — бормочет он.       — Я их раб, — говорю я. — Вот почему я убила Катона… а тот убил Треша… а тот убил Мирту… а она пыталась убить меня. Это повторяется раз за разом, а кто в итоге побеждает? Не мы. Не Дистрикты. Всегда Капитолий. Но я устала быть частью их Игр.       Парень продолжает молчать, не сводя с меня пистолета, а я вспоминаю Пита. И его слова на крыше Башни Трибутов перед первыми Играми. Тогда я не понимала его, сейчас понимаю, но уже поздно. Начинаю говорить. Сначала следуя подсказке Хеймитча, потом вспоминая обо всех ужасах, что уже пришлось пережить Панему.       — Эти люди, — я показываю на израненные тела на площади, — не враги вам, — я резко поворачиваюсь в сторону вокзала. — Повстанцы — не враги вам! У всех нас один враг, и это Капитолий! Это наш шанс положить конец его власти, но, чтобы сделать это, нам нужен каждый житель Дистрикта!       Камеры снимают меня крупным планом, когда я протягиваю руки к мужчине, к раненым, к упрямым повстанцам через Панем.       — Пожалуйста! Объединитесь с нами!       Мои слова повисают в воздухе. Я смотрю на экран в надежде увидеть, что покажут некую волну согласия, пробежавшую по толпе. Вместо этого я вижу на экране, как в меня стреляют.