Останусь пеплом на губах

                    Когда возвращается Пит, солнце успевает пройти большую часть своего дневного пути. Не сразу замечаю его, поглощённая работой. А когда поднимаю голову, встречаюсь с безмятежным взглядом. Пит стоит, прислонившись к косяку, скрестив руки на груди. Как давно он здесь — не знаю, но с его появлением кажется, что в комнате стало светлее. Он плавно отделяется от стены, подходит к столу и смотрит на мою работу — за это время я уже успела заполнить два листа, оставив место для рисунков.       — Думаю, люди должны о них знать, — говорю, пока глаза Пита скользят по бумаге, вчитываясь. Он кивает и говорит:       — Я дополню это рисунками. Но лучше бы попытаться заказать фотографии. Может, Эффи сможет помочь.       Молча киваю, вспоминая, как мы работали над папиной книгой. Тогда мне хотелось, чтобы так было всегда: тишина, покой, он рядом, совместная работа. Я думала о том, какой могла бы стать наша жизнь, если бы не Игры. И вот, теперь, у нас появился шанс узнать. Повинуясь порыву, резко поднимаюсь, тянусь к нему и целую, только коснувшись губ понимая, как сильно соскучилась за день. Пит отвечает почти сразу, опираясь одной рукой о стол, а вторую запуская в мои волосы. Нежность переходит в страсть с быстротой лесного пожара. Под кожей вспыхивает пламя, несётся по телу, покалывает в кончиках пальцев. Когда поцелуй заканчивается, и я вновь обретаю возможность дышать, улыбаюсь Питу, думая — как глупо, с чего я решила, что после сегодняшней ночи буду как-то иначе реагировать на его прикосновения? Моё тело настроено на него, как скрипка в руках мастера. Только он знает, каких струн надо коснуться, чтобы получилась прекрасная мелодия. И я хочу, чтобы он был открыт мне так же, как я ему.       Обхожу стол и ныряю в его объятия, пряча голову на груди. Пит поглаживает мою спину, а его сердце бьётся быстро-быстро, словно он только что бежал. Наконец он тяжело вздыхает и нехотя отстраняется, но смотрит с такой тоской, что становится больно дышать — слишком знаком мне этот взгляд. Надеялась, он остался в прошлой жизни. Его рука поднимается к моей щеке, но замирает в дюйме от неё. Я даже могу почувствовать кожей его тепло, такое желанное.       — Тебе не надо спрашивать моего разрешения всякий раз, когда хочешь меня коснуться, — говорю я и сама трусь о его ладонь, как кошка трётся о руку хозяина.       — К этому сложно привыкнуть, — признаётся он. — Но я буду стараться.       Следующие полчаса выпадают из нашей жизни. Мы целуемся снова и снова, то с неспешностью, изучая чужие губы, то с жадностью, от которой поджимаются пальцы на ногах. Пит сажает меня на стол, становится между моих ног и обнимает так крепко, что воздух в лёгких заканчивается. Я снова горю, мечтаю о том невероятном удовольствии, которое он вчера подарил. Между ног становится горячо, влажно, и я чувствую, что Пит хочет меня с отчаянной силой. Но не делает никаких попыток зайти дальше поцелуев. И за это я ему сейчас благодарна.       — Видел Хеймитча, — говорит он, когда мы, наконец, отрываемся друг от друга. — Он предложил сегодня вечером собраться у нас.       — И ты молчал! — возмущаюсь я, легонько толкая в плечо. — Чем мы будем их кормить?       — Ты у нас великий охотник, — пожимает плечами Пит, а я наслаждаюсь искрами смеха в его глазах.       — Ты мог бы сказать раньше, — пытаюсь говорить обиженно, но не получается. При взгляде на Пита хочется улыбаться. И только.       — Раньше я был слегка занят, — шепчет он, прежде чем снова поймать мои губы.       Ужин мы всё-таки спасаем: идём в город, лавка мясника уже работает. Мне до сих пор странно, что можно просто так прийти и купить всё, что тебе необходимо. Не знаю, смогу ли вообще когда-нибудь привыкнуть к тому, что дома всегда есть еда, что охота — развлечение, а не единственный способ выжить.       Вечер пролетает быстро и даже весело. Хеймитч и Джоанна постоянно шутят, мы смеёмся так, что болят животы. А потом, расправившись с едой, выходим во двор и зажигаем костёр. Располагаемся вокруг: Хеймитч ложится, закидывая руки за голову, Джоанна, скрестив ноги, щурится на пламя, а я устраиваюсь в руках Пита, переплетая наши пальцы. Мне хорошо и так спокойно, что даже не верится. Можно представить, что мы — обычные друзья, собравшиеся посидеть и вспомнить общее прошлое. Только наше прошлое мало кому захочется обсуждать.       — Иногда я смотрю на небо, — задумчиво говорит Джоанна, — и мне кажется, что я всё ещё на арене. — Она задирает голову и добавляет: — Постоянно жду, что зазвучит гимн и начнут появляться изображения погибших. Иногда представляю это так ярко, что несколько дней не могу выйти из дома — боюсь, что за каждым кустом, за каждым камнем сидит тот, кто хочет меня убить. — Усмехается, откидывается на спину, облокачиваясь о землю. — Долбанные игры! Превратили в психа.       — Я тоже этого боюсь, — тихо говорит Пит. Прерывисто выдыхает и продолжает: — Боюсь, что проснусь снова в тюрьме Капитолия. Что это всё — очередная попытка уйти от реальности.       Я крепко сжимаю его руку, давая понять, что всё вокруг — правда. Пит целует меня в макушку и молчит, но я чувствую, как сильно колотится его сердце.       — Постоянно вижу их во сне, — говорю медленно, задумчиво. — Всех, кого убила. От этих смертей никогда не отмыться.       — Было бы о чём жалеть, солнышко, — глухо говорит Хеймитч, глядя в небо. — Не ты их, так они бы тебя. В этом весь смысл.       Мы молчим. Вечер перестаёт быть уютным, и пламя костра вызывает в памяти пожары и бомбёжку в Дистрикте-8, погибших в Капитолии друзей, чувство вины, не проходящее и тоскливое. Все мы здесь мучаемся от него, и каждого из нас оно не оставит до конца жизни. Хеймитч ворочается, поднимается и смотрит на нас.       — Пойду я, детки. Вы тут веселитесь.       Следом уходит Джоанна, а мы ещё долго сидим и смотрим на прогорающий костёр. Прихожу в себя первой, поднимаю руки Пита, продолжающие обнимать меня, подношу к губам, и он вздрагивает всем телом. Встаю, протягиваю ему руку, помогаю подняться. Уже в спальне, обнявшись, долго не можем уснуть — мысли кружатся вокруг прошлого, вокруг потерь и боли, которая теперь осталась позади. Мне очень хочется в это верить.       Когда просыпаюсь, Пит ещё спит, отвернувшись. Смотрю на его спину, испещрённую множеством шрамов, пытаюсь запомнить каждый из них. Тонкие, нанесённые острым лезвием, или же крупные, расплывчатые, похожие на след от ожогов. Рваные — наверняка от кнута. Слёзы застилают глаза, смаргиваю, позволяя им скатиться, и тянусь к нему, едва касаясь, обводя контур каждого. Придвигаюсь ближе и целую, бережно, почти не дыша. Представляю, как после каждого поцелуя кожа разглаживается, и память стирает недели пыток, страха, отчаяния. Пит не шевелится, хотя знаю, что он уже проснулся. Прижимаюсь к нему всем телом, словно хочу впитать в себя, впустить и никогда не выпускать наружу.       Он поворачивается, смотрит внимательно, большим пальцем стирает слёзы с моей щеки. Гладит волосы, следит взглядом за своей рукой, так сосредоточенно, словно от этого зависит его жизнь. Ведёт по шее, обводит ключицу и касается ямки между ними, чертит там крохотные круги. От нежности я задыхаюсь, хочу рассыпаться на сотню крошечных осколков, раствориться в солнечном свете. Пит — мой солнечный свет. Он пробивается сквозь пальцы, напоминая о том, что жизнь продолжается. Что сколько бы я ни пыталась скрыться, спрятаться от неё, жизнь всё равно найдёт и возьмёт своё. Сейчас жизнь напоминает о себе трепетом, охватывающим тело. Срывающимся на бег сердцем. Дыханием, становящимся шумным, прерывистым.       Пит тянется ко мне, встречаясь взглядом, в котором я вижу отражение тех же чувств. И темноту, затапливающую прозрачную голубизну. Его поцелуи неспешные, сладкие. Я глажу его шею, плечи, не отрываясь от губ. Чувствую, как его рука скользит по спине вверх-вниз, по гладкому шёлку очередного творения Цинны. Вчера мы были слишком поглощены воспоминаниями, чтобы думать о нежности, но сейчас сердце просыпается, трепещет, откликаясь на каждое прикосновение. Кожа пылает, жажда затопляет разум. Жажда по его теплу, по его телу. Провожу рукой по его груди, чувствую, как бьётся в моей ладони его сердце. Целую настойчивей, сильнее, касаюсь его языка своим, заставляя углубить поцелуй.       Моя ладонь спускается ниже, гладит его рёбра, живот. Пит поднимает сорочку выше, к колену, закидывает мою ногу к себе за спину, давая почувствовать всю силу своего желания, упирающегося в моё бедро. Задеваю пальцами резинку его трусов, провожу вдоль неё и, набравшись смелости, запускаю руку под ткань, чувствую жёсткие волосы, а потом… Пит стонет мне в рот, когда я впервые обхватываю его горячий, пульсирующий член. На ощупь он шелковистый, чувствую выпирающие вены. Пит отрывается от моих губ, рассыпает сотню лихорадочных, влажных поцелуев по скулам, шее, плечам. Задирает сорочку к талии, сжимает мою ягодицу, так крепко, что наверняка останутся красные пятна. Но мне всё равно — пламя уже полыхает, несётся огненной лавой по венам, пульсирует внизу живота. Я хочу чувствовать его, чувствовать его силу, восхитительную твёрдость. Тяну трусы вниз, и Пит помогает их снять, приподнимаясь и тут же возвращаясь ко мне. Я избавляюсь от сорочки и тоже тянусь к нему, издаю звук, похожий на шипение, когда касаюсь его кожи своей.              Пит разводит мои ноги коленом, устраивается между, продолжая гладить, целовать, распалять больше, хотя мне кажется, что я уже сплошной огонь. Чувствую его руку между ног, осторожное касание, невольно сжимаюсь, когда его палец проникает внутрь. Жжение уже утихло, но дискомфорт остался, наверное, он в голове, не в теле, но избавиться от него пока не получается. Боюсь, что Пит заметит, остановится, но я не хочу этого. Даже страх перед болью отступает, остаётся лишь желание, невнятное, но исступлённое. Сама надавливаю ладонями на его поясницу, призывая начать, но Пит вдруг поднимает глаза и шепчет хрипло:       — Уверена?       Вместо ответа я приподнимаю бёдра, трусь о него, заставляя застонать, но всё равно не могу заставить себя расслабиться окончательно, когда он наполняет меня изнутри. Прислушиваюсь к ощущениям, чтобы отыскать среди них боль, но её нет. Пит двигается медленно, давая привыкнуть, и я пытаюсь подстроиться под его ритм и вдруг громко ахаю, когда он задевает какую-то чувствительную точку внутри. Больше это не повторяется, но острое наслаждение, которое принесло всего лишь одно движение, даёт понять — я слишком недооцениваю силу близости.       Дыхание медленно восстанавливается, возвращая в лёгкие кислород. Открыто любуюсь Питом, раскинувшимся на кровати, хотя у живота взгляд всё же замирает, прежде чем спуститься ниже. Он отвечает восхищённым взглядом, который скользит по моему телу. Вдруг замираю, пронзённая внезапной мыслью. Голос садится, когда говорю:       — Пит… а что, если я забеременею?       Пит вдруг краснеет, как помидор, и отводит глаза. Потом вздыхает, собираясь с силами, и говорит:       — Не забеременеешь. По крайней мере, очень на это надеюсь.       — Что ты имеешь в виду? — его признание неожиданно обижает, хотя я и не хочу иметь детей. Но всегда думала, что хочет он. И здесь ошибалась?       — Я вчера был в городе… — Пит сглатывает, словно слова режут горло. — Заходил в аптеку, знаешь, она открылась первой, и…       — Пит, — я привстаю на локте и серьёзно смотрю на него. — Не тяни.       — В общем, мне сделали укол. — Он ловит мой взгляд. — Он будет действовать полгода, потом надо будет повторить. Ты не сможешь от меня забеременеть, Китнисс.       Он продумал всё. Пока я копалась в себе, пытаясь принять тот факт, что мы стали любовниками, Пит думал о нашем будущем. И обо мне. Я целую его, давая понять, как сильно люблю. Сейчас даже больше, чем минуту назад. Есть ли границы моей любви, или она с каждым днём будет только расти?       — Я не хочу детей, Китнисс, — тихо говорит он, когда я отстраняюсь. — И знаю, что ты тоже не хочешь. По крайней мере, не сейчас.       — Не думаю, что когда-нибудь захочу.       — Понимаю. — Он гладит мою щёку и улыбается. — Давай пока не будем об этом думать. Хорошо?       — Хорошо, — киваю я и снова его целую.              Утро уже давно наступило, и приходится выбираться из постели, но я ловлю себя на мысли, что не хочу. Хочу провести весь день так — рядом с Питом, среди вороха простыней и подушек, изучая друг друга, открывая в нём и себе новое. Но Джоанна всё-таки приехала навестить нас, а не Дистрикт-12. На кухне, занимаясь завтраком, мы молчим, но постоянно смотрим друг на друга и улыбаемся. Странное чувство, такое нежное, что кажется — попробуй поймать — увернётся и исчезнет навсегда. Оно словно разлито в воздухе, проходит сквозь меня, наполняет неведомой лёгкостью. Хочется смотреть на Пита, не отрываясь, касаться ненароком руки, передавая сок или хлеб, смущаться, ловя знакомые искры в глубокой голубизне его глаз. А ещё очень хочется петь. Но я держусь, отчего-то смущаясь, хотя и знаю — Питу бы понравилось. Просто кажется, что чувство, которое люди зовут счастьем, требует тишины. А может, просто боюсь спугнуть его, такое хрупкое и долгожданное.       После завтрака выходим во двор, садимся на лавку в саду и ждём Джоанну — обычно она просыпается к обеду, а значит, у нас есть время для себя. Удивительно, как может быть уютно просто молчать. Держаться за руки, смотреть на залитый солнцем двор и кривой сад, на дровяной сарай и груду дров рядом, на полёт бабочки, порхающей от цветка к цветку. Это настоящий мир, сотканный из ужасов, страха и боли. Выжженный и возродившийся, как и мы. Пит неспешно поглаживает мою ладонь большим пальцем, быть может, думая о том же. Кто знает? А я учусь верить. Верить в то, что это всё — реальность. Что тишина вокруг — не от того, что меня оглушило взрывом. Что тепло чужой руки — не фантазия, вызванная морфлингом. Что я имею право жить дальше, я его заслужила.       А другие? Неужели не заслужила жизни Прим? А может, Боггс? Или Мадж? Кто дал мне право решать, что я достойна? Какое право я имею жить после всего, что натворила? После того, как убила стольких людей? После того, как обрекла на смерть сотни и тысячи только потому, что когда-то на арене отчаянно захотела сохранить жизнь себе и Питу? Кто я такая, чтобы сидеть сейчас на лавочке, греться на солнце, в то время, как тысячи детей осиротели, почти каждая семья лишилась кого-то близкого, любимые потеряли любимых, а друзья — друзей? Кто есть Китнисс Эвердин, кто наделил меня властью решать? Как я вообще смею дышать после всего, что произошло по моей вине? В глазах темнеет. Тьма сгущается медленно, неторопливо, поглощая меня, засасывая без права на свободу. И я подчиняюсь, смотрю ей прямо в глаза, не моргая, и думаю лишь о том, что короткий миг счастья, который у меня отобрали — это и есть настоящая расплата, которую я заслужила.       — Китнисс! — голос Пита пробивается нехотя, медленно, сквозь шум крови в ушах. Не могу понять, почему не вижу его, вокруг по-прежнему тьма. Наверное, голос — тоже игра воображения. Больного разума, который уже не восстановить…       — Китнисс! — кричит Пит громче, и тогда я шевелю веками, понимая, что они были закрыты. С трудом открываю, щурюсь, глаза тут же заполняются слезами, словно в них насыпали битого стекла. Я лежу на диване в нашей гостиной. Здесь полумрак, прохлада и пахнет апельсинами. И Пит надо мной настоящий, реальный. Напуганный.       — Ты как? — спрашивает тихо, видя, что пришла в себя. Слабо качаю головой, не могу понять, что чувствую. И что вообще произошло.       — Ты вдруг вцепилась в мою руку, а потом начала заваливаться набок, — поясняет Пит. Паника и страх в его глазах стихают, остаётся лишь выражение, которое я слишком часто видела у самого Пита. Он всё понимает. И не пытается осудить или сказать, что всё будет хорошо. Не будет. Нам с этим жить. С виной и страхом, с кошмарами и паническими атаками, с болью и редким, но чётким желанием умереть, лишь бы воскресли остальные. Те, кого уже не вернуть.       — Уже всё прошло, — криво улыбаюсь, осторожно сажусь, держась за руку Пита. — Думаю, доктор Аврелий будет рад, если я позвоню и попрошу реальную помощь.       — Тяжело справляться с этим в одиночку, — серьёзно говорит Пит, и добавляет, когда я собираюсь возразить, что не одна: — Я имею в виду медицинскую помощь. Знаешь, — он садится рядом и обнимает меня одной рукой, удобно устраивая мою голову у себя на плече. — Если бы не врачи, я бы не справился. И сейчас я имею в виду не охмор, тут их помощь бесценна. Я говорю о другом. — Он замолкает, а я забываю, как дышать, ведь он до сих пор не рассказывал, что было потом. После смерти Койн. После моего изгнания.       — Я не знал, кто я. Нет, не так. Я знал, кто я, и в то же время больше этого не знал. Я потерялся. Заблудился в памяти, лицах, чувствах. Не просто не знал, куда идти и что делать дальше. Я не знал, зачем жить. Игр больше не стало, не стало Капитолия, Сноу и того, за что можно бороться. Даже тебя не стало. — Он тяжело вздыхает. — И только доктор Аврелий и его команда помогли мне собраться обратно. Это было ужасно. Мне до сих пор кажется, что это всё сон. — Пит невесело усмехается и добавляет: — Тебе с этим жить. Не страшно?       — Ты же как-то живёшь со мной, — бормочу я, крепко его обнимая. Он касается губами моих волос, слышу, как прямо под моим ухом бьётся его сердце, и наконец решаюсь задать вопрос:       — Пит, почему ты вернулся? Почему ты вернулся сюда, ко мне?       Пит молчит долго, слишком долго, чтобы я успела придумать и опровергнуть сотни вариантов. Наконец он произносит:       — Не знаю. Не знаю, как это объяснить. Понимаешь, — он осторожно убирает руку с моего плеча и выпрямляется, облокачиваясь о свои колени. — Во всём этом безумии, что меня окружило, была только одна постоянная. То, вокруг чего вращались мои кошмары и грёзы. Это была ты, Китнисс.       Пит не поднимает на меня глаза, смотрит на свои ладони, которые начинают сжиматься в кулаки и разжиматься. Я уже поняла, что так он пытается успокоиться, но смотреть на это одинаково больно и страшно. То, с каким усилием он стискивает пальцы, и как медленно их разжимает, словно преодолевает сопротивление, или пытается что-то сломать.       — Я вспомнил тебя, но не помнил своих чувств к тебе. Я понимал, что когда-то тебя любил, но не понимал, что делать теперь с тем, что со мной стало. Не знал, нужно ли тебе это. Не знал, нужно ли это мне. Но ты… Ты всегда была рядом, даже когда я тебя ненавидел. И когда меня выпустили и сказали, что я здоров, настолько, насколько это вообще возможно, был только один путь — домой. К тебе.       — Я даже не думала, что ты приедешь, — севшим голосом говорю я. В глазах дрожат слёзы.       — А я не думал, что ты позволишь остаться. Понимаешь, — Пит молчит, подбирая слова, — мне просто надо было оказаться рядом. Будто между нами была натянута нить, такая крепкая, что никакими усилиями её не разорвать. Меня тянуло сюда, как магнитом. А когда я тебя увидел, увидел ту же пустоту, что поглотила меня…       Он сбивается, сжимает кулаки и больше их не разжимает, ниже склоняя голову. Я опускаюсь перед ним на колени, накрываю его руки своими и кладу на них голову. Слёзы катятся из глаз и падают на пол, но мы не обращаем на них внимания. Сердце сжимается с такой силой, что больно дышать.       — Эй, уродцы, я вхожу! — кричит Джоанна с порога, и мы одновременно с Питом смотрим друг на друга и несмело улыбаемся.       — Не хотелось бы прерывать ваши любовные игры, — говорит Джоанна, заходя в гостиную и демонстративно не замечая слёз, блестящих на наших глазах. — Но я тут пришла вас порадовать. Смотрю, как раз вовремя. В общем, — она перекатывается с пятки на носок и неожиданно робко говорит: — Я решила остаться. Здесь, в Двенадцатом. Если никто из вас не против.       — А почему мы должны? — интересуется Пит.       — Не знаю. — Джоанна пожимает плечами и улыбается шире, стреляя в меня взглядом: — Вдруг Китнисс боится конкуренции?       — Не надейся. — Я поднимаюсь с колен, стараясь выглядеть грозно, но улыбаюсь против воли.       — Просто, — тянет Джоанна, подходя ближе и беря со стола апельсин, — я подумала… — Она вонзает ноготь в ярко-оранжевую кожуру, и в воздух брызжет белёсое облачко. — Мы же тут все психи. Ну, знаете… Деревня Психов, как-то так. Одинаково больные на голову.       — Звучит здорово, — усмехаюсь. Слова Джоанны повторяют наши мысли, лишний раз доказывая — это никогда не пройдёт. — Может, обратимся к мэру, чтобы позволил переименовать?       — А где ты будешь жить? — спрашивает Пит.       — Не у тебя, не волнуйся. Я думаю позвонить в Седьмой, спросить, можно ли поменяться домами. Знаете, они же не просто так закреплены за нами пожизненно. Какая им разница, где живёт Победитель. Мы же тут все Победители. Чего только?..       — Собственного рассудка, — фыркаю я.       От запаха цедры, сочной и солнечной, от улыбки Джоанны, широкой и в то же время настороженной, от спокойствия Пита и слов, что он сказал недавно, мне снова становится хорошо. Сумасшедшие качели. Как те, что подвесил когда-то папа над озером. Отталкиваешься от земли, на которой твёрдо стоишь ногами, и взлетаешь над тёмной водой, не зная — удержишься или упадёшь. И этот миг в воздухе — как раз то чувство, в котором мы пребываем постоянно. И я, и Пит, и Джоанна, и Хеймитч, и те, кто остался в живых из Победителей прошлых Игр. Мы никогда не вернёмся на землю, но есть шанс, что уже не свалимся в тёмную воду. Просто висим в воздухе, надеясь, что удержимся.