Останусь пеплом на губах

                    Может, ему проще? Нет. Вижу, что он тоже старается не смотреть на меня, смущённо мнётся у лестницы, ведущей наверх, в спальню. Что теперь? Будем спать в разных комнатах? Их здесь достаточно. Но разве этого я хочу? Знаю, что Пит готов ждать столько, сколько потребуется, но всё дело в том, что я сама не знаю — сколько. Хочу снова ощутить вкус его губ, хочу полыхать в его руках огненным пламенем. Хочу и боюсь. Того, что ждёт там, наверху.       — Посмотрю, что можно приготовить на ужин, — спасает положение Пит, и я тут же киваю. А когда он уходит на кухню, бросаюсь в подвал, по пути вспоминая, где искать всё необходимое. Когда я только вернулась, со мной приехали несколько больших посылок из Капитолия. Подарок Эффи и моей команды стилистов. Не заглядывала туда ни разу, но сейчас уверена — они позаботились обо всём.       Тусклая лампочка освещает несколько коробок, в остальном подвал пуст. Вскрываю первую попавшуюся и, прикусив губу, смотрю на банки и баночки совершенно непонятного назначения. Хватаю первую попавшуюся, смотрю на надпись, пытаюсь понять, что скрывается за словами «гипоаллергенный» и «дерматологически протестирован». Перебираю содержимое, пока взгляд не натыкается на знакомую этикетку. Кажется, то, что надо. Засовываю баночку в карман и, воровато оглядываясь, закрываю коробку. Хватаю ещё пару бутылочек из другой, не глядя на названия, выбирая по цвету, и покидаю подвал.       Наверху Пит хлопает холодильником, но едой пока не пахнет. И хорошо, потому что живот сводит, и проглотить даже кусочек я бы сейчас не смогла.       — Знаешь, — говорю быстро, — я, наверное, не буду ужинать. Аппетита нет. Пойду пока в душ.       И, не давая Питу произнести ни слова, срываюсь и бегу наверх. От того, что придумала, волосы на затылке становятся дыбом. Хочется поразить его, дать понять, что я не намерена от него бегать. Что действительно люблю и доверяю. Что хочу, чтобы мы были вместе. По-настоящему вместе. Ныряю в шкаф — здесь полно одежды, которую мне за всю жизнь не сносить. Искомое лежит в самом дальнем углу. Когда Цинна привёз мне эти шелка и кружева вместе со свадебными платьями, я лишь возмущённо фыркнула, но он не смутился — повёл бровями и сказал:       — Пригодится, поверь.       Теперь верю — пригодилось. Хватаю первый попавшийся комплект и пулей скрываюсь в ванной. И только заперев дверь, прижимаюсь к ней и выдыхаю. Сердце грозится пробить грудную клетку, перед глазами плывёт, кровь оглушительно шумит в висках. Прохожу дальше, ставлю баночку на раковину и принимаюсь сбрасывать с себя одежду. Придирчиво разглядываю себя в зеркало. Многие шрамы мне свели, но есть те, что останутся навсегда. Например, от ожогов, полученных, когда погибла Прим. Или этот, по форме напоминающий яблоко — когда Джоанна вырезала датчик. Все они — напоминание о том, кто я есть. Никогда не буду их стыдиться. Но сейчас кажется, что Прим стоит рядом и одобрительно мне улыбается. А Джоанну и представлять не надо, так и встаёт перед глазами её ухмылка.       Тянусь к баночке, открываю и принимаюсь методично обмазывать всё тело. Так, как делали Октавия и Вения, когда готовили меня к свадебной фотосессии. Не знаю, получится ли тот же эффект, всё-таки для меня это первый самостоятельный опыт. Нервно хихикаю — сегодня многое для меня впервые. Наконец начинаю походить на бледно-зелёного дурно пахнущего мутанта. Хорошо хоть волосы догадалась не распускать. Меряю шагами ванную, жду, пока средство подействует. Через десять минут включаю душ и решаюсь — или уже помогло, или всё без толку.       Крем стекает под ноги мутной жижей, непередаваемый запах заставляет чихать и морщиться. Но вместе с ним покидают кожу и волосы, каждый волосок, что когда-то покрывал её, смывается в слив. Теперь я вновь похожа на новорожденного младенца, даже более гладкая, наверное. Вспоминаю, как впервые лежала в ванной с этой гадостью перед первыми Играми. Кто бы мог подумать, что по доброй воле пойду на это?       Шлёпаю босыми ногами по полу, забираю бутылочки, возвращаюсь в душ. Обе оказываются гелем, один пахнет чем-то освежающим, похожим на лимоны — мы ели их в Капитолии. Второй более свежий, голова кружится от запаха леса после дождя. Густого, насыщенного. Когда смываю с себя пену, остаётся лишь тонкий аромат, едва уловимый, но очень знакомый. Почти настоящий. Насухо вытираюсь и только тогда решаюсь посмотреть на то, что вытащила из шкафа.       Ночная сорочка длиной чуть ниже колена. Серая, по цвету похожа на небо перед грозой. Чёрное кружево украшает подол и небольшой вырез, который приоткрывает колено. Широкие кружевные лямки скрывают плечи, по груди небольшие вытачки, отчего кажется, что она у меня значительно больше, чем есть на самом деле. Руки сами тянутся прикрыться — ткань очень нежная, почти прозрачная. И так ласкает кожу, что хочется ходить в этой сорочке постоянно. Накидываю на плечи халат — того же цвета, с тем же кружевом, только в пол. Отступаю на несколько шагов, чтобы рассмотреть себя во весь рост. Очень роскошно. Дорого. Но вместе с тем невинно и нежно. Цинна, пожалуй, смог рассмотреть меня лучше всех. Всегда знал, что нужно именно мне. Распускаю волосы и тяжело опираюсь на раковину, пытаясь успокоиться. Сердце стучит всё быстрее, руки подрагивают.       — Китнисс, всё в порядке? — раздаётся за дверью взволнованный голос Пита. Испуганно оглядываюсь — вдруг всё же забыла её запереть?       — Китнисс? — Пит зовёт громче, встревожено. — Я могу войти?        — Всё хорошо, — выдавливаю из себя как можно непринуждённей. — Я сейчас, не беспокойся!       Но проходит ещё как минимум десять минут, прежде чем всё же решаюсь отойти от раковины и повернуть ключ в замке. Глубокий вдох — выхожу. Пит лежит в постели, по пояс прикрыт простынёй — жара ещё не спала, хотя и стала меньше. Стоит мне появиться, он поворачивается ко мне и издаёт странный кашляющий звук. Напряжённо следит взглядом, как я подхожу. Надеюсь, что не видит, как у меня дрожат и подкашиваются ноги. Становлюсь у своей половины кровати и дрожащими пальцами развязываю узел пояса. Как назло, затянула его сильно, и приходится повозиться.       Всё это время Пит смотрит на меня с такой жадностью и восхищением, что я постепенно начинаю успокаиваться. Это же мой Пит. Тот, кого я так долго ждала. Чего мне бояться? Халат наконец сползает к ногам, и из груди Пита вырывается вздох. Его взгляд проходит по моему телу сверху донизу, а потом возвращается к глазам. Ложусь рядом, до пояса натягиваю простыню и заворожено наблюдаю, как расширяются его зрачки. Глаза темнеют не той пугающей пустотой, а чем-то другим. Волнующим, страстным.       — Китнисс, ты… — он сглатывает, старательно удерживая взгляд на моём лице, хотя он то и дело предательски соскальзывает к груди. Кашлянув, спрашивает осипшим, незнакомым голосом: — Мне выключить свет?       — Нет, — шепчу я и первая тянусь к нему, придвигаюсь ближе. Обвожу контур лица, едва касаясь кончиками пальцев. Провожу по губам, по линии подбородка, спускаюсь ниже, к шее, зачарованно наблюдаю, как покрывается мурашками его кожа. Рука поднимается обратно, к губам, и Пит прикрывает глаза, медленно целуя мои пальцы — один за другим. Потом переплетает их со своими и заводит мою руку над головой, склоняясь надо мной. Вот он, тот миг, когда все мысли отступают, и остаются только чувства.       Его губы тёплые, мягкие, касаются нежно, ласково. Но вот поцелуй становится глубже, жестче, я притягиваю его голову к себе свободной рукой, забываю обо всём, кроме головокружительного чувства полёта. Пит выпускает мою руку, ведёт ладонью от запястья к локтю, ниже, проводит по линии рёбер, по гладкому шёлку вверх-вниз. Он дрожит и дышит часто, прерывисто, словно через силу, и я вторю ему — воздух с трудом вырывается из лёгких, короткими рывками. Смотрю на него, держу лицо в своих ладонях, смотрю и не могу оторваться. Глаза потемнели, губы приоткрыты — сейчас Пит для меня всё. Всё самое прекрасное, что только может создать этот мир. Тянусь к нему, жадно целую, чувствую, как расползается жар от губ ниже, к груди. Слегка приподнимаюсь, хочу коснуться его всем телом, прижаться сильнее. Пит выдыхает мне в губы, осыпает короткими поцелуями, его руки подрагивают у меня на талии, но не двигаются, словно он ждёт от меня сигнала. Или разрешения.       Сгибаю ногу в колене, ночная сорочка сбивается вниз. Прижимаюсь голой кожей к его бедру и чувствую его возбуждение. Так отчётливо, словно он уже стал частью меня. Пит глухо стонет, спускаясь поцелуями ниже, к ключицам, облокачивается, устраиваясь удобнее, и невесомо касается груди. Его ладонь обжигающе горячая, нежно сжимает поглаживает, и по моему телу будто проходят разряды тока. Невольно закрываю глаза, когда голова Пита спускается ниже, а губы целуют через шёлк. Не думала, что существуют такие невероятные ощущения. Выгибаю спину и не могу сдержать тихий стон, от звука которого Пит, кажется, сходит с ума. Целует сильнее, слегка прихватывает губами сосок, а я зарываюсь обеими руками в его волосы, безмолвно умоляя, чтобы это никогда не заканчивалось.       Пит гладит мою талию, задирая сорочку выше, пока мои руки скользят по его спине, изучают, поглаживают, слегка царапают. Он поднимает на меня глаза, замирает, и шепчет:       — Можно?       Не знаю, о чём он просит, но сейчас всё равно. Согласна на всё, в этот момент мне кажется, что просто невозможно любить его больше, чем прямо сейчас. Пит садится и, не отрывая глаз от моего тела, медленно поднимает ночную сорочку вверх, обнажая дюйм за дюймом. Сделай он это час назад, я бы задохнулась от стыда. Сейчас задыхаюсь от желания почувствовать его кожу своей кожей. Приподнимаюсь, помогая снять сорочку с себя, и тут же тяну к нему руки, трусь о него, о его грудь своей.       Внизу живота всё полыхает, сжимается и тянет невыразимо сладкой болью. Моя нога сама взлетает на его спину, чувствую, как он вжимается в меня, трётся через ткань трусов, стонет глухо, отчаянно. На мгновение вспыхивает страх — неизвестности, возможной боли, но тут же растворяется в горячих, неистовых поцелуях. Не думала, что Пит умеет так целоваться. Даже представить не могла, что и сама отвечаю ему с той же силой и жадностью. Скольжу руками по его спине, обвожу две ямочки над ягодицами и, задержавшись на мгновение, решительно тяну его бельё вниз.       Пит смотрит на меня так, как голодный смотрит на еду. С надеждой, недоверием и ослепительным счастьем. Помогает мне, подцепляя ткань рукой, поводит ногами, отбрасывает в сторону. Я дрожу. Дрожь расходится по всему телу, когда впервые чувствую его там. Он прижимается ко мне, обжигающе горячий, гладкий. Хочу посмотреть, но настолько моя смелость не распространяется. Его ладонь накрывает меня, замираю, стараюсь не показать, что боюсь. Волна паники накрывает с головой, когда его палец осторожно касается. Чувствую глубоко внутри жар, удивляюсь, что могу быть такой влажной. Ощущения пугают своей яркостью, по телу вдруг начинают расходиться волны ни с чем несравнимого удовольствия.       Не думала, что могу издавать такие звуки — сладкие, тихие стоны. Но они сами рвутся из груди, когда он находит чувствительную точку и начинает поглаживать медленными круговыми движениями. Бёдра сами приподнимаются им навстречу, я вся сейчас — натянутая струна, готовая вот-вот порваться. Жажда иссушает, тело становится лёгким, невесомым, запрокидываю голову и распахиваю глаза, давясь коротким вскриком. По ногам от бёдер распространяется наслаждение, закручиваясь спиралью внизу позвоночника. Пит дышит шумно и так сладко, что от одних этих звуков начинаю сходить с ума. Тело просит большего, гораздо большего, чем то, что получает сейчас, и я не могу противостоять этому требованию. Ловлю взгляд Пита, шепчу прерывисто:       — Пожалуйста.       Хотя сама не понимаю, о чём именно прошу. Но он, кажется, прекрасно понимает, потому что с следующую секунду чувствую, как между ног упирается гладкая, нежная и в то же время каменно-твёрдая плоть. Медленно, она заполняет меня, растягивая, принося чувство оглушительной наполненности, цельности. Пит издаёт тонкий, долгий стон и резко двигает бёдрами, сливаясь со мной в одно целое. Я коротко вскрикиваю — вспышка боли оказывается неожиданно острой, рассыпается белоснежными искрами перед глазами. На лице Пита смесь сожаления и страсти. Он нежно целует меня, ловит губами две крохотные слезинки, предательски скатившиеся из глаз. Обнимает одной рукой, просовывая её под спину, слегка приподнимает над кроватью и начинает двигаться, с каждым рывком всё быстрее. Я не шевелюсь, позволяю ему делать то, что сейчас кажется самым необходимым в жизни. Хотя удовольствие давно ушло, осталась лишь тупая тянущая боль, и с каждым его движением она становится сильнее. Мечтаю, чтобы всё закончилось как можно скорее — хочется сжаться в комочек, хочется, чтобы он просто обнимал, целовал, но только не делал так больше никогда. Пит стонет так громко, что кажется, его можно услышать на улице. Замирает, крупно дрожит, хрипло дышит, широко раскрыв рот. А я не могу не любоваться им в этот момент, стараясь запомнить выражение его лица, впитывая его в себя. Наконец он покидает моё тело и падает на подушку рядом, смотрит рассеянным, шальным взглядом и улыбается. Так счастливо, что у меня саднит в горле, а сердце готово разлететься от любви. Ради одной этой улыбки я согласна терпеть эту боль. Только бы он улыбался мне так снова и снова.       — Я люблю тебя, — говорит он тихо. Тянется ко мне, чтобы поцеловать, и я отвечаю, хотя сейчас чувствую себя совершенно разбитой.       — Я тоже тебя люблю, — выдыхаю ему в губы и невольно морщусь, стоит пошевелиться.       — Больно? — обеспокоенно спрашивает он. Нехотя киваю — не могу и не хочу ему врать. Пит касается лбом моего лба и закрывает глаза. Шепчет горько: — Прости.       — Не извиняйся. — Кладу ладонь на его щёку, нежно поглаживаю. — Я чувствую себя самым счастливым человеком на свете. — И сейчас это тоже единственная правда.       Когда Пит просыпается, делаю вид, что ещё сплю. Не знаю, что ему говорить, боюсь всё испортить. Но когда он тихо уходит, прикрыв за собой дверь, скатываюсь с кровати и тут же стягиваю простыню, бросаю на пол, стараясь не смотреть на несколько крохотных, почти незаметных кровавых капель на ней. Между ног саднит и печёт — не самая большая плата за счастье Пита. Но вспоминать то, что произошло — стыдно. Понимаю, что прятаться бесполезно и глупо, но ничего не могу сделать с этим желанием, хочу забиться куда-нибудь в уголок и не выходить как можно дольше. Наивно надеяться, что удастся избежать разговора. Как и на то, что теперь всё будет по-прежнему. Уже не будет. Пит теперь представляет собой не только мою силу и слабость. Теперь я смотрю на него иначе — как на мужчину, который сделал меня женщиной. Думать так дико, но в то же время правильно. Только ему я смогла бы настолько довериться, и только ему без раздумий себя отдала. Но пугает меня не только чувство, будто стою на пороге совершенно новой жизни. Больше пугает то, что я не хочу повторения. Не хочу, чтобы он снова это делал, и не смогу отказать. Не сейчас, когда он снова вернулся ко мне. И что вообще может значить несколько минут терпимой боли против недель мучений, которые он терпел ради меня? Стыд затапливает мутным маревом, мне стыдно за себя и свои мысли, за желание спрятаться, за желание отодвинуть в сторону то, что так важно для него.       Уже спускаясь вниз, думаю, что скажу ему. Пит уже успел накрыть завтрак, чувствую запах яичницы, но сперва иду в подвал и закидываю простыню в стирку. Не хочу видеть никаких напоминаний о вчерашней ночи. Пит сидит за столом и ждёт меня. Поднимает глаза, стоит войти, и смотрит с таким безмятежным счастьем, что сердце сбивается с ритма. Замирает, чтобы тут же пуститься вскачь. Улыбаюсь ему, просто потому, что не могу не улыбаться, понимая, что он снова со мной. Его ответная улыбка робкая, слегка неуверенная. Он нервно крутит вилку в руке и ждёт, что я заговорю первая, но я молчу. Ночью было проще. При свете дня случившееся кажется чем-то из разряда нереального, ненастоящего. Я бы даже решила, что мне всё приснилось, если бы не тянущая боль внизу живота и простыня, которая сейчас стирается внизу.       — Доброе утро, — наконец разрываю тишину, неловко сажусь на стул и невольно морщусь.       — Китнисс… — начинает Пит, накрывая мою ладонь своей и нежно поглаживая костяшки большим пальцем. Опускает глаза, смотрит на наши руки, и вдруг его ресницы стремительно взлетают вверх, и солнце отражается в прозрачной голубизне, словно ищет там место. В животе моментально становится легко, трепетно. — Мне тоже неловко, поверь. Не знаю… — вновь смущённо опускает глаза, и я зачарованно наблюдаю, как покрываются румянцем его бледные щёки. — Я даже мечтать о таком не мог. — Пит переходит на шёпот, но я слышу каждое слово так же отчётливо, словно он кричит. — И до сих пор не верю, что это — правда.       — Поверь, — шепчу я, накрывая наши руки ладонью. — Теперь я рядом. Всегда.       Пит прерывисто выдыхает и склоняется к моей ладони, лежащей поверх его, касается лбом. Чувствую его губы — почти невесомо, нежно, робко. Смотрю на его светлую макушку, на то, как вспыхивает свет в золотой паутинке, и не могу произнести ни слова. Чувства душат, теснятся в горле, наполняют меня, словно пустой сосуд — вода. Пит глубоко вздыхает, выпрямляется и убирает руку из моих.       — Знаешь, — говорит он серьёзно, — я всегда считал, что после… — кашляет и краснеет сильнее, — того, что между нами было, всё становится проще. Но оказывается, наоборот.       — Наоборот, — эхом повторяю я. От осознания того, что Пита терзают те же сомнения и страхи, становится легче. — Но нам не привыкать преодолевать трудности, так?       Пит улыбается и кивает, и напряжение, сковавшее с самого утра, вдруг отпускает. Становится легко и просто. Это же Пит, мой Пит, с чего мне переживать? Но после завтрака, когда он уходит к себе рисовать, а я выхожу во двор повесить бельё, смущение возвращается. Придирчиво осматриваю простынку, но не нахожу на ней никаких следов.       — Что, появилась возможность оценить качество дорогих простыней? — насмешливо спрашивает Джоанна, выходя из дома и направляясь ко мне. Она щурится на яркое солнце и держит в руке бутылку с водой.       — А ты вчера помогла Хеймитчу опустошить его бар? — хмыкаю я, глядя, как жадно она пьёт. Симптомы похмелья, благодаря ментору, мне знакомы от и до.       — С ним весело, — пожимает плечами Джоанна, ничуть не смутившись. — А у вас с Питом, смотрю, прямо семья. Что, когда позовёте на свадьбу?       Прямо семья. Джоанна невольно повторяет слова Хеймитча, я же только сейчас начинаю задумываться — правда, что нас ждёт впереди? О свадьбе речи пока не шло, да и не думаю, что Пит сделает мне предложение, особенно, после всего, что нам пришлось пережить в нашу «первую» помолвку. Пожимаю плечами и достаю из корзины ночную сорочку и прищепки.       — Ого! — Джоанна восторженно свистит и двумя пальцами приподнимает подол. — За маской простушки скрывается опытная искусительница?       Я вспыхиваю так стремительно, что чувствую, как кровь пульсирует в висках. Обсуждать с Мэйсон нашу с Питом личную жизнь совершенно не хочется. Особенно учитывая, что эта жизнь началась только сегодня ночью. Но Джоанна сама всё понимает. Смотрит внимательным, оценивающим взглядом и вдруг начинает смеяться. Громко, звонко, она хохочет, запрокидывая голову и тряся каштановыми волосами, уже отросшими до плеч.       — Какая прелесть! Реалити-шоу под названием «Несчастные влюблённые» продолжается! И что, кто кого соблазнил?       — Не твоё дело, — грубо бросаю я, подхватываю пустую корзину и направляюсь к дому. Но, когда огибаю Джоанну, она резко хватает меня за локоть и останавливает.       — Прости, — говорит с виноватой улыбкой. — Я за вас рада, правда.       — Ну да, — хмыкаю я, но всё же чувствую, что уже остыла. Сажусь на верхнюю ступеньку крыльца, ставлю корзину рядом. Джоанна устраивается поблизости, снова жадно пьёт, а потом, вытерев губы, говорит:       — Кто бы мог подумать, что мы доживём до этого, а? Сидеть вот так, как нормальные, обсуждать парней и отношения…       — Кто сказал, что мы нормальные? — Я невесело фыркаю.       — И правда, — кивает Джоанна, поднимая руку вверх и показывая пустое запястье. — Расстройство психики, помнишь?       Помню. Помню госпиталь и одинаковые браслеты с диагнозом. И безнадёжность, сжирающую разум. Помню боль и пустоту, оцепенение, из которого, казалось, уже не выбраться.       — Нам уже не стать прежними, — говорю тихо. — Зато у других получится. Всё-таки оно того стоило.       — Стоило пережить всё это хотя бы ради того, чтобы увидеть, как твоя стрела пронзает сердце Койн, — мрачно усмехается Джоанна и смотрит прямо перед собой, погружаясь в воспоминания. И это я тоже помню. И никогда не пожалею. Мы сидим молча какое-то время, потом Джоанна упруго поднимается, потягивается и смотрит сверху вниз.       — Твой Мелларк сейчас закрылся у себя на чердаке. Но я бы не прочь поспать. Надеюсь, ты не будешь ревновать, что мы в одном доме?       — Только если ты не станешь расхаживать перед ним голой, — в тон ей отвечаю я и тоже поднимаюсь. Джоанна широко улыбается, кокетливо хлопает ресницами и манерно отвечает:       — Даже не знаю… Он такой сладкий…       Качаю головой, провожая её взглядом. Кто-то никогда не изменится, но в этом тоже наше спасение. Держаться за то, какими мы были когда-то, чтобы продолжать жить. Память уводит к Играм, к тем, кого мы потеряли. К тем, кто погиб от моей руки или же от руки Джоанны. Думаю о том, что пройдёт ещё два-три десятка лет, и их никто не вспомнит: ни имени, ни лица, ни того, кем они были. Охваченная вдохновением, почти бегу в кабинет и принимаюсь открывать ящики большого стола, за которым когда-то сидел Сноу. Нахожу искомое нескоро — толстая книга, пока ещё совершенно пустая. Когда-то мы заказали её, чтобы продолжить книгу папы, когда та закончится. Сейчас я понимаю, что у неё другое предназначение — стать «Книгой Памяти». Моей памяти о тех, кого уже с нами нет.       Я никогда не умела писать красиво. Облекать мысли в слова так, чтобы они захватывали и вели за собой, не про меня. Но сейчас слова сами льются прямо из сердца, когда я вывожу первое имя: Финник Одейр.