13. Уродливая правда
4 июня 2020 г. в 10:27
Мой мир прозрачен и окрашен в лиловые оттенки. Он пахнет мёдом и корицей, и я готова блуждать здесь вечность, только бы быть уверенной, что найду Пита. Знаю, он рядом, его «всегда» звучит в голове тихим нежным шепотом, и я ищу его снова и снова, блуждаю в лабиринтах своего разума, пытаясь вспомнить, что же было до этого «всегда»? Что сказал мне Пит, почему я забыла? Он здесь, порой кажется — только руку протяни — поймаешь. А иногда он ускользает, и всё, что мне остаётся — размытый силуэт, несбывшаяся мечта.
Продираюсь сквозь туман морфлинга, вспоминая: я ударила пятку, когда перепрыгивала через забор. Дома Пит отнёс меня в кровать, а я попросила остаться. Уже засыпая, сквозь дурман обезболивающего, услышала его «всегда», но что он сказал раньше? Что? Эта мысль так назойливо кружится, что начинает болеть голова. Я должна проснуться. Проснуться и спросить Пита, что именно он сказал. Почему это так важно. Проснуться, чтобы увидеть его рядом, почувствовать его тепло, настоящее, живое, не призрачное. Услышать стук его сердца, прижаться щекой к груди. Обнять так сильно, как только смогу. И больше никогда не отпускать. Не знаю, откуда у меня такое желание, ведь я никогда не думала о Пите, как о человеке, с которым могла бы встречаться. Может, это морфлинг размягчает мои мозги. А может, я наконец поняла, что Пит — единственный, кто мне нужен.
С трудом разлепляю веки, морщусь от слишком яркого света. Память возвращается медленно, нехотя, но лучше бы не возвращалась вовсе. Я в Дистрикте-13. Пита, которого я знала, больше не существует. В меня стреляли в Дистрикте-2. Лучше бы в голову. Осторожно касаюсь бинтов, которые стягивают грудь. Наверное, сломаны рёбра. Поднимаю глаза к потолку, дышу медленно, через силу. Не хочу просыпаться. Не хочу возвращаться. Хочу заблудиться в своих снах и фантазиях. От Китнисс Эвердин почти ничего не осталось. Есть только Сойка-пересмешница, чей-то символ, чья-то надежда. Кто бы поделился этой надеждой со мной, ведь мне больше надеяться не на что… Пытаюсь сесть, но боль пронзает так резко, что не могу сдержать стон, падая обратно, на подушку.
Штора, отделяющая от соседних коек, тут же отдёргивается, и я встречаюсь взглядом с Джоанной Мэйсон. С трудом удерживаюсь, чтобы не отшатнуться, приходится напоминать себе, что она на нашей стороне. Только шрам на руке никогда не даст забыть о тех секундах, когда я думала, что она хочет меня убить.
— Я жива, — хриплю, когда молчание становится слишком долгим. Джоанна фыркает и подходит к кровати, с интересом склоняя голову набок.
— В этом никто не сомневался, тупица, — усмехается она и садится на мою кровать. В груди снова взрывается боль, и я стискиваю зубы, чтобы не застонать. Волосы Джоанны слегка отрасли и покрывают череп лёгким тёмным пушком. Но скулы по-прежнему ужасающе острые, отчего глаза кажутся огромными и блестят лихорадочным огнём. Она вытаскивает катетер с морфлингом из моей руки и вставляет в свой.
— Они уменьшают мне дозу, — поясняет, расслабленно прикрывая глаза. — Боятся, что я превращусь в морфлингистку, ну, знаешь, из тех фриков на Квартальной бойне. Как будто я была бы против. Почему они лишают нас права выбора, а? Даже сейчас лишают. Я, может, и рада уйти туда, где нет этого дерьма. А ты? По глазам вижу, согласна.
Я молчу. Когда твои мысли кто-то произносит вслух, они обретают совсем другой смысл. Настолько ли я отчаялась, чтобы уйти в мир наркотиков и тумана? Для начала у меня есть цель: убить Сноу. А потом… До этого «потом» ещё надо дожить.
— Этот их главврач — дебил, — говорит Джоанна, словно не замечая моего молчания. — Постоянно говорит мне о том, что я в безопасности. В безопасности, слышишь? Наивный кролик, никогда не покидавший своей норы. Что он вообще знает?
Я фыркаю, качая головой –действительно, как можно говорить о безопасности тому, кто побывал на арене и выжил? Где и когда для нас может быть безопасно?
— Как насчёт тебя, Сойка-пересмешница? Ты чувствуешь себя в безопасности?
— О, да! — откликаюсь саркастично. — Чувствовала, пока не подстрелили.
— Ой, даже не начинай! Та пуля лишь чуть-чуть задела тебя, Цинна всё предусмотрел. Даже рёбра целы. Только селезёнка лопнула, но этот побочный эффект. — Джоанна холодно улыбается, и от этой улыбки по телу проходит дрожь. – Если бы тебе понадобилась селезёнка, они бы обязательно нашли донора, не так ли? Это основная задача всех и каждого — сохранить тебе жизнь.
— Поэтому ты меня ненавидишь? — спрашиваю тихо.
— Частично, — признаётся она. — А ещё от того, что ты слишком ненастоящая, но в то же время реальная. Ну, знаешь, эти все твои истории про несчастную любовь, которые оказались правдой. И эти твои порывы и желание лезть на баррикады… Оно бесит. Но это тоже правда, и поэтому бесит ещё сильнее. Нельзя быть такой идеальной.
— Я не идеальна, — тут же возражаю. — Это тебе надо было стать Сойкой-пересмешницей. Тебе бы не пришлось писать речи, ты смогла бы завлечь людей и повести за собой.
«Как Пит», мелькает молнией, но я тут же отгоняю эту мысль.
— Ты права, — усмехается Джоанна, и голос её звучит задумчиво и, как мне кажется, грустно. — Только я никому не нравлюсь. Им нужна девочка, которая преодолевает преграды вопреки всему. А не поехавшая головой убийца.
— Но они боятся тебя, — напоминаю я. — А ещё доверились, чтобы ты меня вытащила.
— В Капитолии ты — та, кто внушает страх. Только ты, Сойка.
В дверях появляется Гейл, и Джоанна нехотя возвращает мой морфлинг обратно.
— Вот твой кузен меня не боится, — усмехается она, проходясь по Гейлу откровенным взглядом. — Правда же, красавчик?
Она задевает Гейла бедром и уходит, тихо смеясь. Гейл занимает место Джоанны, смотрит внимательно, скорбно поджимая губы при виде ссадин и царапин, покрывающих моё лицо. Осторожно гладит, словно надеется прикосновениями избавить от боли.
— Сколько можно влипать в неприятности? — его голос полон укоризны. Наверное, мне должно быть стыдно. Только это не так.
— Кто-то взорвал гору, — отвечаю я.
— Ты считаешь меня бессердечным? — Гейл всматривается в меня так пристально, словно хочет проникнуть в голову. Я и сама хотела бы туда заглянуть, чтобы навести, наконец, там порядок.
— Я знаю, что ты не такой, — говорю я, помолчав. — Но не считаю, что всё в порядке. И останусь при своём мнении. Прости.
— Китнисс, какая в самом деле разница: взорвать нашего врага в шахте или подбить с помощью одной из стрел Бити? Результат тот же, — раздражённо произносит Гейл. Вижу, как он хочет убедить меня в этом. А может, и себя убедить заодно. Только для меня разница есть. А для него никакой. И это тоже большая разница.
— В Дистрикте-8 на нас напали, — всё же делаю попытку пояснить. — Мы защищались. Они атаковали госпиталь. А здесь… Ты рассуждаешь так, словно можно оправдать любое убийство, если это будет выгодно нашей стороне. Можно даже детей на Голодные Игры отправить, если будет необходимость. Ведь так мы сможем предотвратить угрозу, да?
— Я на это не куплюсь, — угрюмо говорит Гейл.
— А я куплюсь! — огрызаюсь я. — У меня, знаешь ли, после арены остался отличный опыт.
Гейл молчит, но недолго. Пожимает плечами, будто соглашается сам с собой в каком-то споре. Потом небрежно сообщает:
— Кстати, мы взяли Дистрикт-2, если тебе интересно. Работники из Ореха напали на капитолийских солдат. Борьба была недолгой.
Война подходит к концу. Это понимают все, и в Капитолии — особенно. Слухи о моей смерти слишком активно гуляют по Панему, поэтому такой роскоши, как перележать основные действия в палате, мне никто не даёт. Джоанна продолжает воровать мой морфлинг, я продолжаю отдавать ей его, хотя у самой от боли порой перехватывает дыхание и темнеет в глазах.
В палату присылают съёмочную группу, и мы делаем новый ролик, в котором я щеголяю новыми синяками и бинтами и угрожаю Капитолию. Мне разрешают прогулки в лесу в качестве реабилитационной программы, во время которых порой присоединяется Плутарх и рассказывает, что сейчас боевые действия временно прекращены, в Дистриктах восстанавливают электроснабжение и доставку продуктов. И что Капитолий скоро падёт сам, потому что Дистрикты перестали его снабжать.
— Жители столицы не привыкли к лишениям, — говорит Плутарх. — Они любят развлечься и вкусно поесть, а теперь у них отняли и то, и другое. А у нас есть еда, и я планирую устроить одно развлечение, которое точно всем придётся по вкусу. Свадьбы любят все.
Я останавливаюсь, как вкопанная, смотрю на него, как на сумасшедшего. Это слишком жестоко — устроить нашу с Питом свадьбу. С тех пор, как я вернулась из Дистрикта-2 я даже не подходила ни разу к его палате. Я боюсь увидеть его, боюсь снова встретиться с тем, что от него осталось. А ещё боюсь, что крохотная надежда, которая всё ещё живёт во мне вопреки всему, умрёт окончательно.
— Не твоя свадьба, Китнисс, — спешит успокоить Плутарх. – Финника и Энни. Всё, что тебе будет нужно на этой свадьбе — притвориться, что ты счастлива за них.
— Мне не придётся притворяться, — говорю с облегчением. Ведь я правда рада за них, за то, что они смогли пережить всё и наконец быть рядом. Их любовь, их свадьба — как символ того, что Капитолий не всегда может победить. Что настоящие чувства не убить. Если только не обколоть одного из влюблённых ядом ос-убийц и не заставить его ненавидеть второго. Тихо вздыхаю — если жизнь несправедливо обошлась со мной, это не значит, что другие не заслуживают счастья. Уж Финник и Энни заслужили его больше многих!
В Дистрикте-13 совершенно не умеют развлекаться. Даже мы в Двенадцатом с его ограниченными возможностями устраивали скромный, но праздник. Здесь же в сознание людей не укладывается: как можно устроить праздничный ужин, а не есть в столовой в строго отведённое время строго отведённую порцию? Плутарх сражается с Койн за каждую мелочь, пытаясь объяснить, что если не будет праздника, не будет смысла в промо ролике об этом празднике. Я предлагаю отвезти Энни в Дистрикт-12, где осталось множество платьев, в которых я ездила в Тур Победителей. Свадебные забрали после съёмки обратно в Капитолий. Торжество получается скромным по меркам Капитолия и очаровательным по мнению всех гостей. Я смотрю на Финника и Энни и не могу сдержать слёз — так прекрасно они выглядят вместе. Их глаза так и сияют, они не выпускают рук друг друга и постоянно улыбаются. Наверное, именно так и выглядит счастье.
После начинаются танцы, и Джоанна буквально подталкивает меня на площадку, не давая забыть, что прежде всего мы снимаем праздничный промо ролик. А только потом присутствуем на свадьбе и лелеем собственные потери. Я нахожу Прим, и мы кружимся, кружимся, кружимся, на время забыв обо всём. Эта лёгкость, смех, непринуждённое веселье — многие из нас уже начали забывать об этом. И кажется сейчас, что я готова танцевать до утра, не думая ни о чём плохом, оставив всё плохое за дверью. Но последний сюрприз Плутарха возвращает с небес на землю: в зал вкатывают огромный торт. Украшенный глазурью, расписанный голубым и зелёным, с глазированными цветами и рыбками — как вышивка на платье Энни — визитная карточка Цинны, так и эти цветы на торте без сомнения принадлежат кисти Пита.
Как много Хеймитч не говорил мне о его состоянии? Как много я сама не хотела о нём знать? Что вообще сейчас с ним происходит, и почему от меня скрывают? Нахожу глазами Хеймитча, и он кивает на дверь. Мы выходим в коридор, подальше от камер, и только тогда я спрашиваю:
— Что с ним происходит?
— Не знаю, — признаётся Хеймитч. — Никто не знает. Он то совершенно нормальный, то снова впадает в бешенство. Торт был своего рода терапией, и он с ней справился. Знаешь, когда он глазировал его, я словно снова увидел прежнего Пита.
— Значит, он уже свободно расхаживает по Дистрикту? — спрашиваю, а голос срывается от волнения. Он в любой момент может выйти из-за угла и попытаться убить. Или же?..
— Нет, Китнисс. Он по-прежнему под охраной. Мы с ним разговаривали. Пит, конечно, зол на меня за то, что не посвятил в план повстанцев и всё такое… — Хеймитч замолкает, колеблется с минуту и добавляет: — Он говорит, что хотел бы увидеться с тобой.
Пол шатается под ногами. Внутренности скручивает, тошнота подкатывает к горлу. Этого не может быть. Я уже смирилась с тем, что Пит не вернётся. Списала его со счетов и мысленно попрощалась. Я уже расписала свою жизнь: убить Сноу и покончить собой. В этих планах нет Пита и его «хотел бы увидеться с тобой». Но отказать просто не имею права и спустя два часа стою перед его палатой и не могу заставить себя сделать шаг. Кажется, сердце увеличилось в размерах втрое и теперь занимает всю грудную клетку и бьётся слишком сильно. За стеклом — десяток врачей с планшетами и блокнотами. А ещё — Хеймитч. Я в безопасности. А ещё ловлю себя на мысли, что хотела бы поговорить с ним наедине. Глубоко вздыхаю и решительно открываю дверь.
И тут же замираю, налетаю на стену. Его голубые глаза, такие родные и знакомые, снова светлые, без признаков безумия. Пит смотрит настороженно, но больше никак не реагирует, не пытается напасть и вырваться из ремней, которыми стянуты его руки. Останавливаюсь в метре от него, не знаю, куда деть руки, не знаю, куда смотреть. Пытаюсь заставить себя улыбнуться, но губы кривятся в жалком оскале.
— Привет, — говорю тихо.
— Привет, — отвечает он. Это его голос. Почти его голос, ведь теперь в нём звучат незнакомые нотки: подозрения и упрёка.
— Хеймитч сказал, ты хотел поговорить со мной, — напоминаю, думая, что невозможно чувствовать себя более неловко, чем сейчас. Я смотрю на Пита и не могу узнать, хотя сейчас он похож на себя гораздо больше, чем когда я видела его в последний раз. Тогда передо мной был капитолийский переродок. А сейчас — незнакомец. И я не знаю, что страшнее.
— Для начала я хотел бы просто на тебя посмотреть, — медленно говорит он, склоняя голову набок. Пит смотрит с таким видом, будто ждёт, что прямо сейчас я превращусь в переродка и брошусь на него. Незнакомый взгляд, он пугает и выворачивает душу. Мне плохо, пусто, странно под этим взглядом. Хочется закрыться. Хочется не видеть этих глаз. Развернуться и уйти, чтобы больше никогда не возвращаться.
— Ты не такая уж и высокая, — наконец говорит он. — И не особо привлекательная.
— Ты тоже раньше выглядел лучше, — не могу удержаться я. Слышать от Пита, что я некрасива неожиданно неприятно. Может, я слишком привыкла к восхищению, которым всегда лучился его взгляд. А может, просто не могу смириться с тем, что его любовь ко мне уже не вернуть.
— И даже слишком резкая. Говорить мне такое после всего, что я прошёл. — Если бы это был прежний Пит, я бы подумала, что он решил меня разыграть. Но новый Пит, хоть и усмехается, но говорит холодно, иронично.
— Мы все через многое прошли, — огрызаюсь я вдруг, чувствуя, как из глубины поднимается злость. — Милым у нас всегда был ты, не я. — Хочу кричать. Хочу наорать на Пита, может, ударить его, попытаться дозваться того, кто исчез бесследно, растворился в этом незнакомце. — Знаешь, давай я лучше завтра к тебе загляну, хорошо?
Разворачиваюсь на пятках и почти бегу к двери, чувствуя, что если задержусь — расплачусь или сорвусь. Ни то, ни другое не пойдёт на пользу Питу. Уже у двери он окликает меня:
— Китнисс, я помню про хлеб.
— Тебе показали запись? — спрашиваю, не оборачиваясь. Хлеб — это единственное, что связывало нас до Голодных Игр.
— А есть такая запись? — интересуется он. — Почему Капитолий не использовал её против тебя?
— Мы сделали её после того, как тебя спасли, — поясняю нехотя, оборачиваясь. Он сидит и смотрит с таким нетерпением и любопытством, что в груди становится больно. Слишком больно. Не надо было танцевать так много. — Что… что ты помнишь? — Я забываю как дышать, забываю о том, что за стеклом куча народа. Я смотрю на Пита и жду его ответа с такой жадностью, как ждёт голодный краюху хлеба.
— Тебя. Под дождём, — говорит он тихо и нежно. Его глаза вспыхивают, словно он смотрит внутрь себя и видит то, что давно потерял. — Копающуюся в нашем мусорном баке. Подгорелый хлеб. Мама ругает меня за то, что я его сжёг. Я выношу хлеб свиньям, но вместо этого отдаю тебе.
— Да, так и было. На следующий день я хотела тебя поблагодарить, но не знала, как.
— Мы были на улице после занятий. Я пытался поймать твой взгляд, но ты всё время отворачивалась. А потом… зачем-то ты, кажется, сорвала одуванчик. — В горле вырастает комок, такой огромный, что мешает вздохнуть. Я киваю, не в силах произнести ни слова — об этом я никому не говорила. Он действительно помнит. — Наверное, я очень сильно тебя любил.
— Да, — хриплю я и кашляю, чтобы скрыть спазм, похожий на рыдание.
— А ты? — Пит смотрит требовательно, этим своим новым, незнакомыми взглядом. — Ты любила меня?
— Все говорят, что да. — Отвожу взгляд. — Говорят, именно поэтому Сноу мучил тебя. Чтобы сломать меня.
— Это не ответ, — говорит Пит и напоминает о том, что на первых Играх я хотела его убить. Говорить об этом проще, и я с лёгкостью переключаюсь, пытаясь объяснить, что тогда хотела убить всех.
— Мне показывали поцелуи, — продолжает Пит, словно мои объяснения его вовсе не интересуют. — Так много поцелуев, но… Они слишком неискренние с твоей стороны. Тебе вообще нравилось меня целовать?
— Иногда, — с трудом выдавливаю я, чувствуя, что начинаю краснеть. — Ты же знаешь, что на нас сейчас смотрят?
— Знаю. А как насчёт Гейла?
Злость вскипает моментально. Чистая и яркая, она смывает смущение и неловкость, вызывая желание нападать.
— Он тоже неплохо целуется, — выплёвываю в ответ.
— И нас обоих это устраивало? — Пит склоняет голову набок. Хочу запустить в него чем-то тяжелым, чтобы только убрать это выражение с его лица. Снисходительной насмешки. Холодной и чужой.
— Нет, не устраивало, — огрызаюсь я. — Но я не собиралась у вас спрашивать разрешения!
— Ты та ещё штучка! — Пит смеётся холодно, равнодушно, пренебрежительно.
Вылетаю из его палаты и громко хлопаю дверью. Бегу по коридору, не обращая внимания ни на что. Мимо жилых отсеков, мимо больших залов. В знакомую прачечную, туда, где можно забиться в тёмный угол, обхватить колени руками и наконец позволить себе эмоции. Позволить себе трястись от злости, стискивая зубы так сильно, что кажется, они вот-вот раскрошатся. Медленно раскачиваюсь из стороны в сторону, пытаясь понять — что именно меня разозлило. А когда понимаю, застываю. Я привыкла, что Пит считал меня идеальной. Изумительной. Прекрасной. А теперь, когда пелена влюблённости спала, он видит меня без прикрас. Я жестокая. Расчётливая. Эгоистичная. Холодная. И я ненавижу его за это.