Останусь пеплом на губах

                    Мгновение, и Койн становится главным действующим лицом нашей драмы. Джоанна даже привстаёт со стула, бросая короткое:       — Что?       — Мы устроим ещё одни Голодные Игры, используя детей Капитолия, — спокойно отвечает Койн и обводит всех холодным, оценивающим взглядом, словно сканируя реакцию каждого и заранее пытаясь угадать наш ответ.       — Вы шутите? — спрашивает Пит. Кошусь на его руки — они дрожат, сжимаясь в кулаки, и шрамы от ожогов проступают сильнее, натягивая новую кожу.       — Нет, и я должна вам сказать: если мы проведём Игры, то будет известно, что это сделано с вашего согласия. Конечно, распределение голосов будет держаться в секрете для вашей безопасности.       — Это была идея Плутарха? — небрежно интересуется Хеймитч, и я невольно замираю. Ответ важен, потому что поможет не просто принять решение. Поможет сделать правильный выбор.       — Нет, моя, — говорит Койн. — Мы израсходуем гораздо меньше людских ресурсов, всего лишь группу детей.       — Нет! — вспыхивает Пит, подскакивая с места и роняя стул. — Конечно, я голосую против! У нас не может быть ещё одних Голодных Игр!       — Почему нет? — тут же возражает Джоанна, откидываясь на спинку стула и забрасывая на неё локоть. — Мне кажется это очень справедливым. У Сноу есть внучка. Я голосую за.       — Я тоже, — отвечает равнодушно Энобария. — Пусть попробуют на себе своё лекарство.       — Нет, — говорит Бити. — Это создаст плохой прецедент. Мы должны перестать смотреть друг на друга как на врагов. На данный момент единство — основа нашего выживания. Нет.       — Всё зависит от Китнисс и Хеймитча, — говорит Койн.       Тогда было так же? Примерно семьдесят пять лет назад. Группа людей собралась и решала, кому жить, а кому умирать? А после год за годом отправляли чужих детей на бойню и наблюдали, как они убивают друг друга? Был ли кто-то, кто хотел возразить? Взывал к милосердию? Думаю, были. Но всё решилось просто, как решается и сейчас: гибель нескольких детей ничто по сравнению с уничтожением тысяч. И никого не волнует ни судьба этих детей, ни судьба их родных и близких, ни то, с чем потом придётся жить победителю. Главное — мир. И людские ресурсы, конечно. Во рту горчит, ноздри забивает аромат розы, что стоит передо мной в стакане. Ничего не изменится. Всё было зря. Мы боролись за то, чтобы сменить президента, не больше. И мы, кажется, проиграли… Я тщательно взвешиваю все варианты, а в голове щёлкают кадры: Мэгз, бредущая в ядовитый туман; Катон, который умоляет добить его; Финник, плетущий верёвки и говорящий о своей жизни в Капитолии; морфлингисты, забывшие себя и заблудившиеся в дурмане… Это всё может повториться. Это всё повторится. Если я ничего не исправлю. Поэтому, подняв глаза на Койн, я говорю:       — Да. Я согласна. Ради Прим.       — Хеймитч, всё зависит от тебя. — Койн даже не пытается скрыть довольную улыбку.       Взбешённый Пит смотрит на Хеймитча, цедит сквозь зубы, что не простит, бормочет обрывки каких-то фраз, задыхаясь от ярости, а я не могу отвести глаз от ментора. Это момент истины. Пожалуй, самый главный в моей жизни. Или он поймёт меня, или я выйду отсюда Китнисс Эвердин, девочкой, которая победила в Играх и вернула их Панему.       — Я с Сойкой-пересмешницей, — наконец говорит он, едва заметно качая головой.       — Отлично. Резолюция принята. — Койн даже не пытается скрыть довольную улыбку. Когда она проходит мимо, поднимаю стакан с розой, протягиваю ей.       — Вы не могли бы проследить, чтобы это было на Сноу? Прямо под сердцем?       — Конечно. Я удостоверюсь, чтобы ему стало известно о новых Играх.       Она выходит, и никто не делает попыток заговорить. Просто наблюдают, как по моему лицу порхает пуховка с пудрой, наводя последний лоск, как Эффи передаёт последние инструкции Плутарха. Потом кто-то помогает подняться, и я иду, не чувствуя ног, по длинному коридору, впервые в жизни, наверное, ощущая полнейшее спокойствие из-за принятого решения. Оно верное. Единственно верное. Я знаю это. И я не промахнусь.       Парадные двери дворца распахиваются, вокруг толпа. Цветная и серая, уже смешалась и ждёт шоу. Первого шоу новой истории Панема. Эффи легонько постукивает по моему плечу, и я иду через толпу, окружённая охраной, спускаюсь со ступеней и едва не лишаюсь слуха из-за оглушительного рёва толпы — наверное, Койн вышла на балкон. Согласно указаниям, поворачиваюсь так, чтобы меня видели в профиль, и жду. Когда Сноу выводят из дверей, все сходят с ума. Его руки привязывают к столбу, что совершенно излишне — ему некуда бежать. Это узкая терраса на фасаде президентского дворца. Зато теперь мне ясно, почему никто не дал мне пристреляться — Сноу в десяти ярдах от меня.       Я чувствую, как лук вибрирует в руке. Тянусь назад и достаю стрелу, не сводя глаз со Сноу. Ищу хоть каплю раскаяния, или страха, или мольбы. Но нет, он смотрит отстранённо, только сгибается раз от кашля, и по подбородку ползёт кровавая струйка. Он смотрит на меня со снисходительной усталостью, будто наш разговор только что завершился. Словно опять повторяет: «Дорогая мисс Эвердин, мне кажется, мы договорились не врать друг другу».       Он прав. Договорились.       Прицел стрелы смещается вверх. Я спускаю тетиву. И президент Койн, перевалившись через край балкона, летит на землю. Мёртвая.       Тишина укутывает вязким коконом. И сквозь него пробивается лишь один звук, каркающий, хриплый — Сноу смеётся. Я смотрю на него, пока охранники не закрывают от моих глаз. Его смерть быстра, хотя едва ли безболезненна. Они сдвигаются в мою сторону, понимаю, что будущего у меня нет. Не то, чтобы это было слишком важно, мне просто жалко маму, которой придётся через всё это пройти.        — Сладких снов, — шепчу луку и чувствую, как он выскальзывает из ладони и падает на землю. Поднимаю левую руку и поворачиваю шею так, чтобы сорвать таблетку из рукава, но вместо этого зубы вцепляются в плоть. Вскидываю глаза и понимаю, что смотрю прямо на Пита. Только теперь он тоже пристально смотрит на меня. Из ран от зубов на руке, которой он зажал мой морник, течёт кровь.       — Отпусти меня! — рычу, понимая, что проиграла. Мне снова не дали права выбора.       — Не могу, — говорит он, стискивая зубы.       Меня оттаскивают сразу несколько рук. Брыкаюсь, кусаюсь, кричу, не понимая, что творю, наверное, всё же успела сойти с ума. Всё внутри — пылающая ярость, отчаяние и обида. Выбрали, за меня снова выбрали, что делать. Снова лишили права умереть. Сквозь толпу, по коридорам, меня заталкивают в какую-то комнату, но всё, что я могу сейчас сделать — упасть на кровать и сжаться в комок. Пусто. Внутри меня пусто, кто-то выкачал все эмоции, кроме одной — умереть.       Не знаю, сколько лежу так, за окнами темнеет. Медленно поднимаюсь, сбрасываю одежду и иду в ванную. Там, под душем, долго стою, не ощущая воды. Кожа пульсирует — свежая порвалась, когда я вырывалась. Моё лоскутное одеяло покрылось новыми красными пятнами, и в голове тоже — сплошное красное пятно. Вся моя жизнь — пятно, в котором расплылись лица и имена, не осталось ничего и никого. Когда возвращаюсь обратно, моего костюма уже нет — только белый халат, в который я тут же закутываюсь. Рядом стоит поднос с едой, но я не могу заставить себя проглотить хоть что-то, а просто снова проваливаюсь в сон.       Мясорубка перерубает Гейла, крошит его на части, рядом, не сводя с меня глаз, горит заживо Прим, не издавая ни звука. А я стою, не в силах пошевелиться, не могу вырваться, потому что меня кто-то держит. Пытаюсь обернуться, но руки сжимают слишком крепко, причиняя боль. Воздух заканчивается, не продохнуть, и когда перед глазами начинают плыть чёрные точки, хватка ослабевает. Оборачиваюсь и вижу Пита, чёрная пустота в его глазах поглощает, засасывает, я лечу в неё, не видя дна…       Дни идут за днями, однообразные, монотонные. За мной следят, наверняка сейчас весь Панем видит больную, сошедшую с ума Китнисс Эвердин, бывший символ революции, потерявший рассудок. Я не могу выброситься из окна — стекло слишком крепкое. А верёвку зацепить не за что. Можно попробовать скопить достаточно таблеток и выпить их разом, и поначалу этот план кажется самым удачным.       За окном идёт снег. Белый снег, красная кровь на моих руках. Кровь, пропитавшая халат, матрас, въевшаяся в кожу. Мне дают мазь, чтобы залечить раны, и я втираю её, не зная даже — зачем? Морфлинг помогает уйти от реальности, но сегодня я начинаю собирать таблетки, чтобы покончить с этим. Смогу. Всего несколько дней, и свобода.       К вечеру меня начинает колотить. Кости выворачивает наизнанку, я чувствую, как они вспарывают плоть, как царапают кожу. Перед глазами плывут чёрные точки, меня бросает то в жар, то в холод, зубы отбивают дробь, а тело покрывается липким потом. Ползаю на четвереньках по ковру, пытаясь отыскать таблетки, которые спрятала утром. И только проглотив их, откидываюсь на спину, тяжело дыша, чувствуя, как приходит блаженное облегчение.       Снег за окном усиливается. Он сыплет третий день, когда я начинаю петь. Сначала тихо, хрипло, но постепенно голос крепнет, превращаясь в что-то прекрасное. В нечто имеющее такую силу, что заставит всех соек-пересмешниц во всём Панеме замолчать. Дни складываются в недели, а может, в месяцы — я давно потеряла им счёт. Всё это время мой голос — единственное, что я слышу. Я похудела так сильно, как, наверное, не худела никогда. Но голод постоянно напоминает о себе, заставляя раз за разом впиваться в хлеб, вгрызаться в него зубами, вспоминая, как за половину от этого кусочка я готова была отдать жизнь.       Постепенно замечаю, что количество морфлинга, который мне дают, начинает уменьшаться. Меня хотят снять с наркотиков? Для чего? Им нужна вменяемая Сойка-пересмешница, чтобы предстать перед судом и казнить? А может, превратить в очередное орудие убийства? Не пойду на это. Больше никогда не пойду. Они могут вылечить меня, одеть и накрасить, но больше не заставят действовать по их прихоти. Я убью себя при первой же возможности, как только выберусь. Два следующих дня проходят в бреду — лежу на кровати, не ем, не пью, мысли то движутся хаотично, то замедляются, превращаясь в кисель. А потом приходит Хеймитч.       — Суд над тобой закончился, — говорит он, внимательно окидывая взглядом. — Собирайся, мы едем домой.       Домой? У меня больше нет дома. Даже если это не так, я слишком слаба, чтобы подняться. Комната заполняется толпой незнакомцев, они моют меня, кормят, одевают. Потом подхватывают на руки и выносят на крышу, сажают в планолёт и пристёгивают. Напротив — Хеймитч и Плутарх. Последний как никогда жизнерадостен, словно и не видит, в каком я состоянии. Всю дорогу он рассказывает о том, что я пропустила. О суматохе, которая началась после смерти Койн. Срочно провели выборы, теперь президентом стала Пейлор. Плутарха избрали министром связи, теперь он отвечает за теле- и радиовещание. Первым делом провели суд надо мной, где Плутарх выступал свидетелем защиты. Но больше всего помог доктор Аврелий, который выставил меня контуженной, сумасшедшей девочкой. Условием моего освобождения стало то, что теперь я должна находиться под его наблюдением, хоть и по телефону. Что делать со мной после войны никто толком не знал, поэтому теперь я, хоть и свободна, но должна находиться в Дистрикте-12 до особых распоряжений.       Мы останавливаемся в Дистрикте-3, чтобы высадить Плутарха, у которого встреча с Бити. Напоследок он бросает: «Не пропадай», но я по-прежнему молчу, и только когда планолёт взлетает, смотрю на Хеймитча:       — Почему ты не остался?       — Кажется, в Капитолии для меня тоже не нашлось места, — пожимает он плечами.       — Ты должен присматривать за мной? Как мой ментор? — Он пожимает плечами, и я наконец понимаю: — Мама не вернётся?       — Нет, — отвечает Хеймитч и протягивает мне конверт. — Она осталась в Дистрикте-4, помогает создать там госпиталь. Она хочет, чтобы ты позвонила, как только мы доберёмся. Ты знаешь, почему она не может вернуться.       Знаю. Потому что после смерти отца, Прим и уничтожения всего, что было дорого, находиться там слишком сложно. Сложно для неё, но, видимо, не для меня. Испытываю ли я от этого боль? Нет. Пустота никогда не отступит. Мне всё равно. Возможно, я должна была обидеться на неё, но я не могу. И не хочу.       — Хочешь знать, кто ещё не вернётся? — нарочито равнодушно спрашивает Хеймитч.       — Нет, — отвечаю быстро. — В этом нет ничего удивительного.       Пит остался в Капитолии, и эта мысль приносит мимолётное облегчение. Ему тоже нет места в прошлом. В том, что разрушено и разбито, в том, что никогда больше не склеить. Хеймитч заставляет меня съесть бутерброд и даже делает вид, что поверил, будто сплю, а сам в это время обшаривает планолёт в поисках белого и, найдя, засовывает в свою сумку. Дистрикт-12 встречает нас сумерками. В нескольких домах в Деревне Победителей горит свет, включая мой и Хеймитча. Но дом Пита пуст. Кто-то развёл камин на моей кухне, я сажусь в кресло-качалку, поглаживая мамино письмо, а Хеймитч мнётся на пороге.       — Ну, до завтра, — говорит он, прежде чем оставить меня одну.       Пустота поглощает, обступает, маня покой, забирая с собой. И я проваливаюсь в неё, открывая глаза уже наутро, чтобы увидеть, как Сальная Сэй орудует на кухне, готовя завтрак. Она ничего не говорит, и это хорошо, потому что мне нечего сказать в ответ. Возвращается вечером, чтобы приготовить ужин и заставить меня поесть. Не знаю, как это расценивать: как заботу по-соседски или выполнение приказа из Капитолия. Она приходит два раза в день. Иногда звонит телефон, но я не беру трубку. Хеймитч так и не появляется.       Я состою из пустоты. Она поглотила, забрала всё, что делало меня человеком. Я не знаю, какой сегодня день и не помню, что было вчера. Не волнует, идёт на улице дождь, или светит солнце. Меня больше не существует, а то, что осталось — оболочка, заполненная пустотой. Но отчего-то я продолжаю цепляться за жизнь, не желая с ней расставаться. Как тот одуванчик, что пробьётся сквозь асфальт, даже если знает, что его затопчут. Пробьётся, чтобы затоптали снова. Когда от голода начинает болеть желудок — ем. Когда от жажды слипается всё во рту — пью. Нет даже сил, чтобы прекратить это существование. Нет сил ни на что.       В моём шкафу темно, тепло и уютно. Здесь больше нет ничего пугающего, даже розы, извечный спутник моих кошмаров, не лежат на полках. Я могу сидеть здесь вечно, обхватив колени руками, и смотреть в темноту, чувствуя её напряжённый взгляд напротив. Меня больше не существует.       Иногда вспоминаю всех, кого больше нет рядом. Их лица проходят чередой, выступая, как на арене, бледно-голубыми светящимися портретами. Тогда я тяну к ним руку, стараясь коснуться, но они растворяются, рассеиваются дымкой.       — Скоро весна, — как-то говорит Сальная Сэй. — Тебе надо выбраться из дома. Иди поохоться.       — У меня нет лука, — отвечаю равнодушно. Я всё ещё в той же одежде, в которой меня привезли из Капитолия. И целыми днями только и делаю, что смотрю на камин и нераскрытые письма на нём.       — Посмотри в холле.       Когда она уходит, заставляю себя подняться. Не знаю, что мной руководит: любопытство или желание доказать, что я не могу выходить из дома, потому что нет причины. Хожу по дому тихо, почти бесшумно, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, и через несколько часов скитаний захожу в кабинет, в котором пила чай со Сноу. На стул наброшена охотничья сумка отца, на столе лежит книга с растениями, свадебные фотографии родителей, водоотводная трубка, медальон Пита, два лука и колчан со стрелами. Я надеваю куртку и ухожу, не глядя на остальные вещи. Засыпаю на диване в гостиной, и всю ночь меня засыпают пеплом люди, которые погибли по моей вине.       Сквозь сон слышу скрежет лопаты, подскакиваю, тяжело дыша, почти кубарем слетаю по лестнице вниз, распахиваю дверь и смотрю на Пита, копающегося в моей клумбе.       — Ты вернулся, — голос скрежещет, не слушается.       — Доктор Аврелий не разрешал мне покидать Капитолий до сегодняшнего дня, — произносит Пит. — Кстати, он просил передать, что не может вечно притворяться, что лечит тебя. Ты должна отвечать на звонки.       Я киваю, глядя на цветы, что он сажает, слышу, как сквозь вату, как он говорит их название. Да, наверное, примулы у дома — это неплохо. Киваю и разворачиваюсь, уходя в дом. Странное дело — раньше при виде Пита сердце подпрыгивало прямо в горло. Моя пустота коснулась и его. Пит тоже пустой внутри, это видно по его глазам. Там больше нет того особого, внутреннего света, от которого внутри вспыхивали яркие огоньки, согревая душу. От него тоже ничего не осталось, только оболочка.       Он приходит вечером, садится за стол напротив, словно так и надо. И я молча ставлю ужин, приготовленный Сальной Сэй, не глядя в его сторону. Мы слишком одинаковые, чтобы объяснять то, что чувствуем. А может, просто страшно озвучить, что больше не чувствуем ничего. Странная из нас, наверное, пара — два молчаливых призрака, потерявшихся в собственной боли.       День проходит за днём, а мы по-прежнему молчим. Он молча приходит и садится за стол. Я молча ставлю ужин. С нами за столом всегда много народа. Прим. Семья Пита. Мадж. Финник. Они все рядом, всегда, и я знаю — Пит тоже их видит. Молча мы смотрим телевизор, но уверена, он, так же, как и я, смотрит не на экран, а внутрь себя. Потом он уходит, а я закрываю дверь. И снова проваливаюсь в свою пустоту. Порой мне кажется, что там что-то есть. Что-то шевелится, отчаянно пытаясь выбраться на свет. Но я не пытаюсь понять, что это. Зачем?       Ко мне начал приходить Хеймитч, и теперь иногда кажется, что мы все почти нормальные. Тогда мы с Питом начинаем говорить, только голос звучит хрипло, сухо. Но вот в один из дней я просыпаюсь и понимаю, что больше так не могу. Не знаю, что послужило толчком — может, яркое солнце, что бьёт прямо в глаз, может, запах леса, ворвавшийся в спальню. Я подхожу к окну, выглядываю и с удивлением понимаю, что уже наступило лето. Чувствую себя так, будто проснулась ото сна, долгого, полного кошмаров и серости.       Смотрю на себя в зеркало и не узнаю в худой девушке с тенями под глазами. Щёки впали, потускневшие волосы выглядят жутко. Иду в душ и почти час тру себя мочалкой с такой силой, что начинает болеть кожа. Стираю недели забвения, и кажется, что теперь даже дышится легче. Внизу, на кухне, стоит хлеб. Не веря своим глазам, подхожу ближе и касаюсь булки, лежащей сверху — тёплая. Всё дрожит, плывёт перед глазами, не замечаю, как начинаю плакать. Жизнь напоминает о себе резко, и грудь сдавливает тугим обручем, а сердце вдруг начинает биться быстро, отчаянно.       Хочу увидеть Пита немедленно, прямо сейчас. Убедиться, что он действительно рядом. Пустота огрызается, ворчит зловеще, но я не обращаю внимания на её голос. Я устала быть пустой. Выбегаю из дома и спотыкаюсь, налетаю на яркое солнце, которым залит весь двор. Вокруг уже всё зеленеет. Разноцветные примулы, отцветая, щурятся яркими головками, кивая мне. Трава вокруг кажется нереальной: слишком яркой, зелёной, сочной. Миру вокруг плевать на мою пустоту, на мои потери. Мир продолжает жить, несмотря ни на что. А я добровольно выбросила себя из этого мира, но зачем? Кто это заметил? Мир уж точно нет. Чувствую, как растёт внутри обида и желание жить. По-настоящему, полной жизнью.       Перебегаю через дорогу и стучу в дверь соседнего дома. Тишина. Стучу громче, и дверь поддаётся, тихо открывается. Стою на пороге, думаю: Пит никогда не запирался? Почему? Прохожу в дом — зеркальное отражение моего. Здесь чисто, тихо и пахнет корицей и укропом. Живот скручивает в тугой узел, начинаю дышать быстро, тяжело, прохожу на кухню, представляя, что он стоит там. Что сейчас обернётся и улыбнётся прежней улыбкой. Но кухня пуста. Как и весь дом. На втором этаже тоже никого, и только обострённый охотничий слух различает тихий шорох над головой. Поднимаюсь по лестнице на чердак и останавливаюсь, ноги будто приросли к полу.              Пит превратил чердак в студию. Из окон, сделанных в крыше, на пол падают столбы солнечного света, два окна на противоположных стенах озаряют множество картин. Большие, маленькие, квадратные и прямоугольные, цветные и чёрно-белые, они занимают здесь всё пространство. Как зачарованная, смотрю на них: музыка ветра, та, что висела на крыше, где мы провели день перед Квартальной бойней; жемчужина в раковине на берегу моря; циновка, сквозь которую пробиваются лучи солнца; закат над Капитолием — крыши домов тонут в сизой дымке. Это всё воспоминания Пита. Осколки, по которым он пытается собрать себя. Всё время, что я провела, замкнувшись в собственной боли, Пит отчаянно искал выход из своей.       Осторожно ступаю дальше, боясь наступить на незаконченный рисунок или кисть, но снова останавливаюсь, когда вижу Пита. Он спит прямо на полу, на вытянутой руке, а вторая лежит на незаконченной картине. Вытягиваю шею, чтобы разглядеть что там, и невольно отшатываюсь, задевая мольберт за спиной. Прямо на меня смотрит Август из личной охраны Сноу. Его лицо покрыто каплями крови, в глазах столько холода и наслаждения, что тошнота подскакивает к горлу. Пит ворочается, открывает глаза и сонно смотрит на меня, но в следующую секунду резко садится, отползая на несколько шагов.       — Привет, — шепчу хрипло. Голос отказывается слушаться.       — Китнисс? — Пит склоняет голову набок и смотрит недоверчиво, силясь понять: сон я или явь?       — Твои рисунки… — обвожу рукой чердак, не зная, что ещё добавить. Но Пит как всегда понимает, ему не нужно лишних объяснений. Запускает руку в волосы, ерошит светлые пряди. Я сбиваюсь с дыхания — в его ресницах путается солнце. Оно же отражается в глазах, ослепительная голубизна сейчас кажется прозрачной и далёкой, как небо.       — Пытаюсь вспомнить, — криво и как-то виновато улыбается он, поднимаясь. — Не знаю, что из этого правда, а что ложь.       Я смотрю на музыку ветра, касаюсь шершавой поверхности холста и тихо говорю:       — Это — правда.       — Знаешь, — вдруг признаётся Пит, — я ведь почти не помню. Всего этого не помню. Только образы, и те не всегда чёткие.       Пытаюсь не зарыдать от жалости. К нему, к нам. К тому, что мы потеряли. Киваю и отворачиваюсь, чтобы уйти.       — Китнисс, — окликает Пит, когда я уже заношу ногу над ступенькой. Не оборачиваюсь, просто останавливаюсь. — Спасибо, что заглянула.       — Не за что, — бормочу я, уже сбегая вниз по лестнице.       Закрыв за собой дверь собственного дома, прислоняюсь к ней и тяжело дышу. Сердце стонет от боли, но даже эта боль мне приятна — чувствую, что всё-таки ещё жива.