Останусь пеплом на губах

                    В лесу тихо. Ступаю медленно, вдыхая запах хвои, земли, редких цветов. Дышу полной грудью, понимая, что соскучилась. По чувству свободы, которое теперь никому у меня не отнять. Я жива и свободна, разодрана в клочья и никогда не стану прежней. Но можно попытаться и сделать шаг вперёд. Крохотный шажок, который тем страшнее, что ведёт в неизвестность.       Домой возвращаюсь с парой уток и даже улыбаюсь Хеймитчу, наблюдая, как он орёт на стаю гусей, которых недавно завёл. Гуси огрызаются в ответ, и Хеймитч, махнув рукой и мне, и птицам, скрывается в доме. Почему я до сих пор не замечала, как у нас красиво? Как тихо и… безопасно? Уже на пороге бросаю взгляд через плечо наверх, представляя, что Пит сейчас там, рисует свою память.       Вечером дом пахнет рагу: дичь с овощами всегда удавалась мне особенно хорошо. Понравится ли Питу? Он никогда не говорил о том, что я плохо готовлю, просто молча съедал всё, что я ему даю. Но сегодня принёс хлеб, его первый хлеб с того момента как… Ладони мигом становятся мокрыми, хорошее настроение гаснет, словно свеча на ветру. Начинаю злиться на себя за то, что решила — сегодня всё будет по-другому. Ничто уже не будет прежним. Жизнь изменилась и изменила нас. Забрала всё, что когда-то давала, оставив в одиночестве.       Опускаюсь на стул и прячу лицо в ладонях. Когда я научусь ценить то, что есть? Сколько нужно потерять, чтобы понять — близкие люди не всегда будут рядом. Что, если Пит в один день снова исчезнет, на этот раз навсегда? Хлопает входная дверь, внутри всё замирает, но я не поднимаю голову, просто сижу и слушаю его шаги. Раз, два, три — он останавливается за моей спиной и молчит. Опять. Всегда.       Его вздох разрывает тишину и, кажется, моё сердце. Тёплая ладонь ложится на плечо и слабо пожимает. Мимолётное касание, от которого внутри всё замирает. Свободное падение и трепет крохотных крылышек. Пит успевает отойти, а я всё ещё чувствую его тепло на своей коже. Отнимаю руки от лица и смотрю, как он садится напротив, привычно придвигая к себе тарелку.       — Ты хорошо готовишь утку. Правда? — Он смотрит на меня серьёзно, без тени насмешки. Я уже успела узнать этот взгляд — требовательный и в то же время напуганный. Когда он боится, что очередное воспоминание окажется ложью.       — Правда, — выдыхаю сквозь слёзы. Смахиваю их рукой и принимаюсь раскладывать ужин по тарелкам.       Больше мы не произносим ни слова, но сегодня молчание — наш друг. Оно окутывает коконом, ласковым и дарящим надежду. Вроде бы ничего не изменилось, но на самом деле меняется многое. Для меня перемены видны, они волнуют. Пит снова начал печь. На нашем столе теперь появляется не только хлеб, но и рулеты, булочки, и даже пирожные. Когда через три дня я нахожу на кухне корзину с сырными булочками, падаю перед ними на колени и начинаю рыдать. Плечи дрожат, голос дрожит, я вся дрожу, но в этот раз, кажется, не от боли. Что-то другое растёт в груди, поднимается из ниоткуда, и пустота впервые тоже начинает дрожать, трещать по швам.       В забвении были свои плюсы — там не было кошмаров. Теперь я снова вижу их, каждый раз разные. Изощрённые игры моего разума. Альма Койн смотрит прямо на меня своими мутными, как талый снег, глазами. Хищно улыбается и подносит нож к горлу Пита.       — Ты нарушила своё обещание, Китнисс. Поэтому мы не можем его помиловать.       Короткий росчерк, и алая полоса растёт у меня на глазах. Из пореза толчками вытекает кровь. И жизнь Пита.       Просыпаюсь от крика, сажусь на кровати. Быстрый взгляд на окно напротив — там мирно горит свет. Он жив. Он рядом. Выдыхаю с облегчением и падаю на подушку. Невольно вспоминаю старый разговор о том, что видел в кошмарах Пит. По спине липкий холод — что, если он до сих пор видит мою смерть? Снова смотрю на его окно, но там тишина.       Я цепенею от ужаса. Просыпаюсь, ты рядом, всё нормально.       Что ты видишь теперь? Как я тебя убиваю?       До утра уже не могу уснуть. Встаю на рассвете, спускаюсь на кухню и сижу, бездумно катая кружку с давно остывшим травяным чаем. Вскоре до слуха доносится странный звук, не сразу понимаю, что это гуси проснулись. Интересно, как Хеймитч их не слышит? Тихо скрипит дверь за спиной, оборачиваюсь резко, смотрю на Пита. В его руке корзинка, накрытая белой льняной салфеткой. Он вздрагивает — не ожидал меня увидеть. Я пытаюсь улыбнуться, но вспоминаю вчерашние мысли и просто смотрю.       — Доброе утро, — смущённо говорит Пит и ставит корзину на стол. — Не думал, что ты уже проснулась.       — Тебе тоже не спится? — спрашиваю резко, заранее зная ответ.       — Да. — Он кивает и отводит глаза. — Обычно сплю днём. На чердаке или в гостиной на диване. По-разному. — И добавляет еле слышным шепотом: — Ночью они подбираются ко мне слишком близко.       Я неосознанно тянусь к нему, беру за руку и пожимаю. Слабое движение пальцев в ответ, Пит на мгновение переплетает их и тут же отпускает. Он давно ушёл, а я всё смотрю на свою руку, так внимательно, словно могу разглядеть следы его прикосновения.       Проходит ещё несколько дней, тихих, спокойных. Я даже решаюсь выйти в город и посмотреть, как продвигается восстановление. Вокруг кипит работа, стучат молотки, слепит сварка. Здесь тоже продолжается жизнь, люди возвращаются, несмотря на потери и воспоминания. Останавливаюсь на площади и смотрю на здание, которое строят вместо Дома Правосудия. Теперь здесь будет кинотеатр, так говорят. Я не видела ни одного фильма до того, как попала на Игры. Да и тогда они меня не интересовали — кому нужны картинки о жизни, которой ты никогда не сможешь получить? Но сейчас представляю, как сюда будут приходить дети, собираться на площади не в ожидании Жатвы, а сгорая от нетерпения попасть внутрь. И это новый толчок, новая трещина в моей пустоте.       А ночью идёт дождь. Летняя гроза, с громом и молнией. Не могу спать в грозу, ненавижу молнию. Раскаты грома заставляют вжиматься в подушку. Вспышка, я зажимаюсь, ожидая нового удара, и вдруг слышу крик. Отдалённый, полный невыразимого ужаса. Пит.       Срываюсь с кровати, едва успеваю сунуть ноги в ботинки и, накинув на плечи куртку, мчусь к нему, грохоча по лестнице. Дождь хлещет наотмашь, моментально пропитывая ночную рубашку, её подол обвивает ноги мокрыми змеями. Из-за дождя почти ничего не разглядеть, но я иду на свет в окне. Оглушительный грохот заставляет присесть, сжать голову руками. Где-то в лесу раздаётся треск — молния попала в дерево. Начинаю задыхаться, падаю на колени и ползу вперёд, цепляясь за грязь, погружая руки по запястья. Горло сжимается, мышцы деревенеют и слушаются с трудом, а сердце отбивает сумасшедшую дробь, заставляя задыхаться. На ощупь нахожу крыльцо дома. Уже внутри, упав на пол, постепенно прихожу в себя. Дышу тяжело и часто, в голове монотонно «тик-так, тик-так». Сейчас дом рассыплется на части, упадут стены, их смоет волной. А может, распахнутся двери, и внутрь ворвутся переродки… Проходит несколько минут, прежде чем до меня доходит — это просто дождь. А где-то наверху Пит, и ему нужна моя помощь. Прислушиваюсь — тихо. Пит говорил, что не спит по ночам, может, сейчас он рисует?       С трудом заставляю себя подняться, тихо зову Пита, но в ответ не раздаётся ни звука. И тут он снова кричит. Отчаянно, больно, страшно. Бросаюсь наверх, его спальню найти несложно — из-под двери пробивается полоса света. Вбегаю внутрь и вижу, как Пит мечется по кровати, комкая простыни в кулаках. Лоб и виски блестят от пота, волосы тёмными влажными змеями облепили лицо. Подбегаю к нему и трясу так сильно, как только могу. Трясу и зову, умоляя проснуться. Пит открывает глаза не сразу. Но когда распахивает, я отшатываюсь, отползаю на другой край кровати. Потому что на меня смотрит пустота. Поглотившая всю голубую радужку, скалится, глядя на меня. Пит моргает, трёт глаза и несколько секунд смотрит на меня с недоверием — так больно видеть это выражение. Так больно и уже давно привычно.       Пит проводит рукой по лицу, с силой трёт глаза и вдруг выдыхает. Его плечи, до этого напряжённые, опадают. Не отнимая руку от лица, он неразборчиво произносит:       — Что ты здесь делаешь?       — Ты кричал, — говорю и тут же добавляю: — Я тоже кричу во сне. Мне снится, что тебя убивают. Снова и снова.       Наверное, жду, что Пит скажет, что снится ему, но он молчит, и от этого молчания становится только хуже.       — Я боюсь засыпать, — наконец признаётся он и опускает руку. Рассеянно разглаживает сбившееся в комок одеяло. — Боюсь, что засну, а проснусь другим. Переродком.       — Пит. — Я подаюсь к нему, не думая, что делаю, просто следую велению тела. И сердца. Обнимаю так крепко, как только могу, и он обнимает в ответ, судорожно выдыхая в мою шею. Его сердце так колотится, что я чувствую его каждой своей клеточкой.       — Ты вся мокрая, — шепчет он, спустя время.       — Там идёт дождь, — напоминаю, хотя гроза, кажется, уже ушла в лес, и теперь тугие капли барабанят по стеклу, успокаивая. От его тела исходит тепло, живое, настоящее, и я хотела бы сидеть так всю ночь, но мокрая ночная рубашка неприятно липнет к телу. Да и его кровать наверняка уже вся промокла. Перевожу глаза на свои руки — они все в потёках присохшей грязи.       — Не уходи, — просит он еле слышно, не отрываясь от меня, но словно почувствовав, что я собираюсь отстраниться.       — У тебя кровать мокрая. — Я усмехаюсь. — Пойдём ко мне.       Он кивает и наконец отпускает меня. Уже в моей спальне, сухие и согревшиеся, мы сворачиваемся клубком на кровати, кутаясь в одеяло. Так спокойно мне было наверное… в прошлой жизни. Мы снова рядом, пусть только для того, чтобы быть якорем среди бушующего океана кошмаров. Мой личный якорь. С этими мыслями я засыпаю.       Теперь Пит почти перебрался ко мне. Не знаю, как так получилось. Он просыпается утром и уходит в свой дом: рисовать, печь. Я ухожу в лес, или в город, вожусь в саду, пытаясь освоить науку высадки лекарственных трав. Пит иногда говорит, что для рассады уже поздно, надо было сажать весной. Но я упрямо поливаю чахлые кустики лекарственных трав, вырытых на Луговине и в лесу. В конце концов, он сдаётся и даже приносит мне два куста мяты. Не знаю, где он её откопал.       Хеймитч порой посмеивается над нами, говорит:       — Вы прям как семья.       Я лишь фыркаю и качаю головой, хотя внутри с ним соглашаюсь: мы как семья. Неправильная, изломанная семья, две пустоты, что нашли друг друга. Но сегодня его привычное замечание заставляет меня покраснеть, потому что утром случилось что-то, точно требующее осмысления.       Пит вышел из душа, когда я только проснулась. Обычно он встаёт гораздо раньше меня, но в это утро я проснулась и просто лежала на боку, притворяясь, что сплю. Когда он появился, в одном полотенце на бёдрах, дыхание перехватило. Хорошо, что я не открыла глаза, продолжая следить за ним сквозь ресницы. На его груди блестела вода, крохотные капельки, и я поймала себя на мысли, что хотела бы коснуться их, размазать пальцами по коже. Может, даже собрать губами… От этих мыслей меня бросило в жар, я плотно сомкнула веки и постаралась выровнять дыхание, но сердце билось так быстро, что я чуть не задохнулась, пока Пит не вышел из спальни.       И вот сейчас я сижу на крыльце рядом с Хеймитчем и хочу, чтобы его слова о семье были правдой. Потому что чувствую знакомую жажду и теперь точно знаю, что лишь один человек может её удовлетворить. И этот человек смотрит не на меня, а сквозь. И больше никогда меня не заметит, не назовёт девушкой, которую любит. И от этого становится очень больно где-то в груди.       В нашей спальне тихо. Когда я начала называть её наша? Не помню. Знаю только, что Пит давно стал частью её, как и частью этого дома. Что он, не прилагая совершенно никаких усилий, снова стал частью меня. Только в отличие от нашего прошлого, стены вокруг моего сердца лежат в руинах, оно открыто и жаждет нового. А сердце Пита молчит. Когда он смотрит на меня, на его лице застывает странная смесь недоверия и настороженности, привыкнуть к этому невозможно. Я хочу ему сказать, что скучаю. Хочу сказать, что мне его не хватает. Того, прежнего Пита. Но знаю, что он ответит — прежний Пит никогда не вернётся. Его забрал Капитолий. Мне казалось, что и меня тоже, но это не так. Я возвращаюсь, медленно, но возвращаюсь к жизни. И только это даёт мне надежду — Пита тоже можно вернуть.       Я начинаю его замечать. Странно, ведь раньше об этом никогда не задумывалась — Пит просто был. Рядом или далеко, но он был. А теперь я его вижу. Он заполняет мою пустоту, и порой кажется, что его становится слишком много. Я задыхаюсь от него внутри себя, но чувствовать это — сладко. Пит везде: в доме, на улице, в моей голове, в моих мыслях. Не могу смотреть на него, но не могу отвести от него взгляд. Смотрю, как он моет посуду, аккуратно составляя чистые тарелки в стопку, и любуюсь простыми механическими движениями. Когда он сидит на диване, подложив под себя ногу и вытянув вторую, с протезом, тайком рассматриваю сжатую линию губ, замираю, когда он беззвучно повторяет что-то за ведущим очередного бессмысленного шоу. Но тяжелее всего — ночью. Он лежит рядом и обнимает осторожно, едва касаясь, а я горю. Медленно плавлюсь. От его руки на моей талии по телу расползается пламя. Оно сжирает изнутри, выжигает, чтобы наутро я снова возродилась. Внизу живота всё скручивается, отдаётся сладкой болью, и я не знаю, как её унять. Когда дыхание Пита шевелит мои волосы на затылке, кожа покрывается мурашками. Иногда я смотрю, как он спит, и кажется, что во сне он снова тот, прежний. Его ресницы подрагивают, и я заворожено наблюдаю за игрой света и тени на бледном лице. Хочется обвести контур его скул кончиками пальцев. Коснуться губ — помню, они мягкие, нежные. Поцеловать три родинки под правым ухом — они образуют неправильный треугольник. Мне хочется многого, но всё, что могу себе позволить — осторожно обнимать, слушая стук сердца, иногда срывающегося в бег. Тогда Питу снятся кошмары, но он по-прежнему молчит, только дышит чаще.       Сижу на крыльце на заднем дворе нашего дома, смотрю на свой сад — кривые линии клумб, протоптанные в траве дорожки. Пит колет дрова в углу. По серой майке расползлись тёмные пятна пота, порой он останавливается, чтобы вытереть лоб, а я всё жду, что он обернётся и посмотрит в мою сторону. Рядом со мной стоит кувшин с холодным лимонадом, два стакана. Лёд уже начал таять, и бордовый превращается в ярко-розовый.       — Любуешься, солнышко?       Хеймитч падает на ступеньку и тяжело вздыхает, вытягивая ноги. Кивает в сторону Пита:       — Как твои гуси? — спрашиваю, просто чтобы что-то сказать. Хеймитч фыркает.       — Свиньи это, а не гуси. Кто сказал, что эти птицы самые умные?       О своих питомцах он может рассуждать часами, собственно, на это я и рассчитывала, когда спросила. Но Хеймитч вдруг обрывает сам себя и лукаво косится на меня:       — Как дела в семейном гнёздышке?       Неопределённо пожимаю плечами — понятия не имею, что именно он подразумевает.       — Ладно тебе, солнышко, — Хеймитч толкает меня плечом, — я же вижу, как ты смотришь на Пита. Он вспомнил, что любит тебя?       — Ничего я на него не смотрю, — огрызаюсь резко. И тихо добавляю: — И ничего он не вспомнил.       — Даже так? — Хеймитч смотрит на меня пристально, словно в душу залезть пытается. И вдруг начинает хохотать. Так громко, что Пит оборачивается, приветливо взмахивает рукой, прежде чем вернуться к прерванному занятию.       — Не вижу ничего смешного, — цежу сквозь зубы.       — Почему же, очень даже смешно. Сама посуди: парень с ума по тебе сходил почти всю жизнь. Бегал за тобой, в рот заглядывал… А теперь, — Хеймитч весело фыркает, — пришла твоя очередь.       — Очередь на что? — недовольно уточняю я, начиная понимать, куда он клонит.       — Добиваться, солнышко, — насмешливо тянет Хеймитч. — Может, ты наконец станешь его достойна, а?       — Иди ты, — беззлобно огрызаюсь, а взгляд невольно вновь обращается к Питу. Как раз сейчас он высоко поднимает над головой топор и резко опускает его на полено. Ноги крепко упираются в землю, мышцы на руках напряжены, взгляд сосредоточен. Только отросшая прядь светлых волос постоянно лезет в глаза, и Пит сдувает её короткими раздражёнными выдохами.       — Мне даже жаль Пита, — задумчиво говорит Хеймитч, всё это время не сводивший с меня глаз. — Если бы он только знал, как сильно теперь тебе нужен.       — Он был нужен мне всегда, — говорю устало. — И он это знал.       — Не знал. И не был нужен. Ты принимала его, как должное. А когда поняла, что потеряла, было уже поздно.       — Теперь тоже поздно. — Я шепчу это почти беззвучно, в носу начинает щипать.       — Для любви, солнышко, никогда не поздно. — Хеймитч поднимается, тяжело опираясь на моё плечо, и, прежде чем уйти, хлопает по нему несколько раз. — Никогда не поздно, помни.       Как же мне хочется, чтобы он был прав! И как же мне хочется знать, как найти дорогу к сердцу Пита, к его памяти.       — О чём вы говорили с Хеймитчем? — интересуется Пит, когда, закончив с дровами, всё же подходит ко мне. Лимонад давно стал тёплым, но он всё равно пьёт его долгими, жадными глотками. А я, как идиотка, слежу за тем, как прокатывается под кожей его кадык.       — Ни о чём, — отвечаю равнодушно, отводя глаза. — Про гусей рассказывал.       Пит криво улыбается, одним уголком рта, но я вдруг забываю, как дышать, глядя на это подобие улыбки. Наверное, первой с того момента, как мне его вернули.       — Хеймитч и гуси — это нечто.       Он уходит в дом, принять душ и переодеться, а я продолжаю сидеть, а перед глазами так и стоит его улыбка.