Останусь пеплом на губах

                    «Это простая поездка в Капитолий. Ничего страшного. Питу нужно расти и развиваться», — повторяю снова и снова, но чем больше об этом думаю, тем меньше верится в то, что всё будет хорошо. Я бреду по заснеженной улице, слабо улыбаюсь и отвечаю на приветствия знакомых, но мыслями далеко отсюда. Верю, знаю, что Пит сейчас чувствует то же самое — оторванность, одиночество и слишком хорошо знакомую пустоту. Нам нельзя было расставаться, но он не мог не поехать. Я могла бы задержать его, уговорить остаться, но понимаю — это слишком важно для него. Важно показать всему миру то, что мы пережили. Поделиться той болью, тем страхом, что мы испытали. Важно, чтобы про Игры не забыли. Я сама помогала ему отбирать картины для выставки, знаю, как много он трудился над ними, и эгоистичная потребность видеть его рядом с трудом, но была загнана в угол. Однако сейчас, когда поезд увёз его за сотни миль от меня, хочу бежать следом, умоляя не бросать.       Дом встречает какой-то особенной пустотой, словно из него забрали свет и душу. Бесцельно брожу по комнатам, касаясь то столешницы, то края стула, то спинки дивана — всё здесь дышит им, всё здесь без него осиротело. И я в первую очередь. Как просто разбудить всех демонов, казалось бы, уже заснувших крепким сном, стоит остаться одной! Ощущаю себя ничтожеством, крохотной точкой в пространстве, никому не нужной, заброшенной. Устало опускаюсь прямо на пол, прислоняюсь к дивану и прячу голову в коленях. Глупо. Бояться глупо, он вернётся. Но отчего так сложно в это поверить? Капитолий никогда не возвращает то, что забрал. Не возвращает прежним, по крайней мере. Там давно другой президент, другое правительство, но дух остался тем же. Каким Пит вернётся ко мне, какие воспоминания всколыхнёт эта поездка?       Чувствую себя беспомощной, жалкой. Пытаюсь внушить, что мысли, роящиеся в голове, нелепы и глупы. Но выходит плохо. А ночью впервые за несколько месяцев вижу кошмар. Он новый, яркий, блестящий и переливающийся.       Пит улыбается с экрана, рядом — Цезарь Фликерман, вокруг — толпы восторженных зрителей. Вопрос за вопросом, сегодня оба: и ведущий, и гость в ударе. Смех режет по ушам, визгливый, неестественный, как и лица сидящих вокруг.       — Как ты живёшь теперь, Пит, скажи? — Фликерман откидывает голову назад и небрежно проводит рукой по фиолетовым волосам.       — Честно? — Пит склоняет голову набок и обводит зал насмешливым взглядом. — Ужасно. Знаешь, — он подаётся вперёд, будто хочет сообщить какую-то тайну. — Терпеть под боком Китнисс Эвердин — то ещё испытание. Она постоянно ноет. А эти её… — он взмахивает рукой, — кошмары кого угодно могут довести, уж моё терпение точно на исходе.       — Понимаю, — кивает Цезарь. — Но может, тебе лучше остаться здесь? Смотри, штат твоих поклонниц стал ещё больше. Самый желанный мужчина Капитолия, любая согласиться разделить с тобой жизнь. Или, хотя бы, постель.       — Ты так считаешь? — Пит делает вид, что всерьёз раздумывает над его предложением, потом легко пожимает плечами и улыбается. — А знаешь, ты прав. Что мне делать в Дистрикте-12? Ты вообще хоть раз был в том захолустье? Грязь, вонь, пепел, разруха… Может, мне действительно остаться, как вы считаете?       Зал взрывается криками одобрения и аплодисментами. Пит и Цезарь довольно переглядываются и пожимают друг другу руки, как заправские друзья. Я не знаю, как дышать, просто разучилась. Сижу и смотрю, как он поворачивается и смотрит прямо в камеру, медленно, холодно чеканя:       — Я не вернусь, Китнисс.       Я цепенею. Смотрю на него, вглядываюсь в каждую крохотную чёрточку, не верю, уговариваю себя, что это — очередная ложь, игра на публику. Ложь, чтобы убедить Сноу, чтобы обезопасить меня. Но Сноу мёртв, а Пит, поднявшись с кресла, спускается в зал, берёт за руку девушку с волосам лимонного цвета и яркими звёздами в причёске и под всеобщий свист помогает ей подняться.       — Ты ведь не откажешься скрасить моё одиночество? — улыбается он, притягивая её к себе. И прежде, чем девушка успевает ответить, жадно целует.       Картинка плывёт перед глазами, слёзы горчат, прожигая кожу, и только спустя секунду я понимаю, что это не слёзы — яд. Он оставляет уродливые ожоги, капает на руки, платье, и ткань расползается дырами. Меня трясёт, пытаюсь встать, но словно вросла в диван, и остаётся только смотреть, как Пит уходит в обнимку с другой.       — Вот и всё, Огненная Китнисс, — улыбается Цезарь Фликерман. — Пит Мелларк наконец нашёл девушку, которая сможет оценить его по достоинству.       Голос наконец возвращается. Я кричу, кричу и не могу остановиться, и просыпаюсь от собственного крика. Вся постель мокрая, простыня сбилась вокруг ног, одеяло лежит на полу. Меня бьёт дрожь, тело покрылось липким потом, а слёзы всё ещё текут из глаз. Вот он, новый виток моих кошмаров, новый страх, который всё это время сидел глубоко внутри. Я не нужна Питу. Сейчас, когда он далеко, очень легко убедить себя в этом. Поверить.       До утра уснуть не удаётся. Спускаюсь на кухню, сижу в темноте, катая по столу хлебный шарик. Всё в моей жизни всегда заканчивается, пора бы к этому привыкнуть. Нельзя привязываться, нельзя открываться, нельзя любить — Капитолий всегда забирает и никогда не отдаёт обратно. С первыми лучами бледного зимнего солнца приходит головная боль. Она пульсирует в висках, давит на глаза. Я сворачиваюсь в калачик на диване в гостиной и слушаю, как тикают часы: тик-так, больше-никогда, тик-так, навсегда-одна. С такой готовностью погружаюсь в отчаяние, ныряю в него с головой, — что самой становится страшно. Это всё обман. Я обманывала сама себя, думая, что оставила прошлое позади. Я больная, моральный урод, искалеченная кукла, у которой нет права на нормальную жизнь.       Большим пальцем нахожу ободок кольца, глажу его, и только тогда начинаю успокаиваться. Смешно. Навеянные кошмаром мысли — смешно. Это же Пит, как я вообще могу в нём сомневаться? Он любит меня и только меня. А я люблю его. Мы связаны так крепко, что никому не под силу развязать, распутать, разъединить. Нехотя заставляю себя подняться, умываюсь, одеваюсь и иду в кабинет — Книга Памяти ждёт, раскрытая на очередной пустой странице. На несколько часов удаётся отвлечься, я даже забываю про еду, погружённая в работу. И только после обеда, когда Джоанна появляется на пороге, отрываюсь, наконец, и с удивлением смотрю на исписанные страницы. Пальцы одеревенели и слушаются с трудом.       — Кто-то обещал сегодня сходить со мной в лес.       Она хмуро смотрит на меня, подпирая плечом дверной проём. Становится стыдно. Я ведь действительно обещала сходить в лес за душистыми ветками пихты, чтобы украсить дом к Рождеству. Мы все ждём от этого дня чего-то особенного: первый мирный праздник, проведённый вместе.       — Прости, — хрипло говорю, прочищая горло. — Совсем забыла о времени.       — Я пожалуюсь на тебя Мелларку, — хмыкает Джоанна, отлипая от стены и подходя к столу. Щурится, разглядывая меня, и вдруг широко улыбается: — Смотрю, кто-то у нас лил слёзы по уехавшему мужу?       Виновато опускаю глаза, тихо вздыхаю — смысла оправдываться нет. Джоанна удивляет ещё больше, кладя ладонь мне на плечо и пожимая.       — Он вернётся, Китнисс. У Капитолия больше нет над ним власти.       Собственные страхи, озвученные другим человеком, вдруг кажутся действительно надуманными. Я слабо улыбаюсь, злясь на себя за проявленную слабость, и, решительно хлопнув по столу ладонями, встаю.       — Пошли в лес. До темноты ещё успеем найти что-нибудь.       Я только успеваю спуститься из спальни, переодевшись в куртку и прихватив с собой лук, когда звонит телефон.       — Я только приехал, а уже скучаю.       Голос Пита на том конце звучит нежно и устало. Сердце подскакивает к горлу, на губах против воли расплывается глупая улыбка. Джоанна, заметив её, закатывает глаза и, буркнув, что будет ждать на улице, выходит.       — Как добрался?       — Как можно добраться на поезде? — слышится смешок. — Быстро. Плутарх всё организовал на высоте, видела бы ты номер, в который меня поселили! Президентский люкс, не меньше.       — Явно удобнее нашего дома, — не могу удержаться от сарказма.       — Без тебя мне везде пусто, Китнисс, — серьёзно отвечает Пит. Очень ярко представляю, как его лоб пересекла морщинка, и мысленно тянусь к нему, чтобы разгладить её.       — Мне тоже, — говорю тихо и проглатываю комок, вставший в горле. Встряхиваю головой и пытаюсь сказать как можно небрежнее: — Когда открывается выставка?       — Завтра. Картины уже забрали, вечером я поеду в галерею, чтобы посмотреть и при необходимости внести изменения. — Он молчит недолго и добавляет: — Я останусь на открытие и ещё на день после. А потом — сразу домой. К Рождеству вернусь.       — Не спеши, — вырывается прежде, чем я успеваю подумать. — Отдохни, развлекись.       — Думаешь, мне всё это нужно? — в голосе Пита прорезается раздражение. — Или ты сама хочешь от меня отдохнуть?       — Не говори ерунды! — вспыхиваю я. Признаваться в своих чувствах на расстоянии сложнее, чем когда он здесь, рядом. Так много хочется сказать, но всё, что могу из себя выдавить, простое: — Я очень по тебе скучаю.       — Я тоже. — Чувствую, что он улыбается. — Если бы художнику не надо было присутствовать на открытии, я бы просто послал картины, а сам остался с тобой.       — Это лишь несколько дней, — я надеюсь, что голос звучит спокойно. — Говорят, разлука полезна для отношений.       — Не для наших, — серьёзно отвечает Пит. — Мы достаточно были на расстоянии друг от друга. И я больше не хочу тебя отпускать от себя, ни на минуту.       — Тогда возвращайся скорее, — шепчу в трубку. — Я очень тебя жду.                     В лесу тихо. Изредка похрустывают под ногами листья, тронутые колким инеем — ветер выдул снег, намёл сугробы у стволов деревьев. Мы идём молча, думая каждая о своём, но Джоанна наконец не выдерживает:       — Скажи, как это — чувствовать, что тебя так сильно любят?       — Что? — выныриваю из своих мыслей и моргаю, пытаясь понять, о чём она говорит.       — Мелларк любит тебя так сильно, что даже завидно становится. Неужели так вообще может быть?       — Не знаю, — честно отвечаю я. — До сих пор не понимаю, что он во мне нашёл.       — Брось, — отмахивается Джоанна. — Он на тебя с первых Игр как голодный щенок смотрел, это все видели. Но ты же его не любила, да?       — Да, — медленно тяну, пытаясь понять, куда она клонит. — Но потом поняла, что не представляю жизни без него.       — Когда? — Джоанна впивается в меня требовательным взглядом. — Когда ты поняла, что не можешь без него жить?       — Это что, допрос? — хмурюсь. От этих вопросов, на которые я и сама не могу дать внятный ответ, становится неприятно.       — Нет. Прости.       Джоанна опускает голову, и некоторое время мы идём молча, прежде чем она снова начинает говорить.       — Я всегда думала, что любовь — это чувство, которое приходит сразу. Ну, знаешь, бум! И всё, пропал. — Она криво усмехается, пинает ногой небольшой камушек. — А сейчас… — Джоанна вскидывает голову и смотрит прямо на меня: — Я, кажется, люблю Хеймитча.       Я спотыкаюсь и замираю, недоверчиво глядя на неё. Нет, конечно, это не должно удивлять, всё-таки они живут вместе. Но мне всегда казалось, что эта пара сошлась из-за потребности в чужом тепле, из-за того, что их связывает, из схожего прошлого и общих недостатков, а теперь оказывается, что…       — Глупо, правда? — Джоанна улыбается, но улыбка выглядит какой-то жалкой. — Я и сама понимаю, что бред. Зачем ему нужна моя любовь? Мы вместе, это уже немало. Но в последнее время, — она отводит глаза и жуёт губу, подбирая слова. — Не знаю даже, это всё так странно… Просто… Просто, понимаешь, смотрю на него и чувствую, что задыхаюсь. Буквально не могу дышать, тяжело. А он иногда так на меня смотрит, что кажется, если отвернётся, мир перестанет вращаться. Ладно, не бери в голову. Я же говорю — бред.       — Не думаю. — Я тяжело вздыхаю, поправляю лук на плече. Вот уж не думала, что стану экспертом в любовных вопросах. — Ты боишься, что Хеймитч тебя не полюбит? Или что сбежит, когда узнает о том, что ты чувствуешь?       — Скорее, второе, — тихо говорит Джоанна, скользя взглядом по лесу за моим плечом. — Он ведь… А я… Кому я нужна?       — Он — пьяница, а ты — сумасшедшая, кажется, вы идеально подходите друг другу, — фыркаю я и едва успеваю увернуться от снега, брошенного в мою сторону.       — Да ну тебя! — беззлобно фыркает Джоанна. — Ладно, пойдём искать твои ветки, а то скоро стемнеет.       Больше мы к этой теме не возвращаемся, но видно, что, выговорившись, Джоанне явно стало легче. Я представляю, как отреагирует Хеймитч на признание в любви и прекрасно понимаю все её страхи. Он не Пит. Даже представить его, влюблённо смотрящего на что-то, кроме бутылки, получается с трудом. Вечером они приходят ко мне, говорят, что дома скучно, на деле же, я понимаю, чтобы развлечь меня. За разговорами вечер пролетает незаметно, но ночью, ложась спать в пустую постель, я снова чувствую одиночество. Острое, отчаянное. Мне не хватает тёплых рук, которые уверенно притягивают к себе, губ, скользящих по шее, дыхания, опаляющего мои губы. Не хватает Пита с такой силой, что становится физически больно. «Всего два-три дня», — уверю себя. Совсем немного времени, и он вернётся. Представляю, как обниму его, прижмусь щекой к груди, вдохну родной запах. Как он склонится, чтобы поцеловать, и я отвечу. Внизу живота становится жарко, крепко сжимаю ноги, но мысли предательски уносят дальше. К чему-то необычайно страстному, горячему и невероятно возбуждающему. Сегодня меня не беспокоят кошмары. Сегодня я мечусь по кровати, комкая одеяло, совершенно по другой причине.       На открытие выставки Пита, которое будут показывать по телевизору, мы собираемся у Хеймитча и Джоанны. Удобно устроившись на диване, ждём начала, а пока показывают толпу, собравшуюся у входа в галерею. Сердце замирает — всё, как в моём сне. Яркие, разряженные капитолийцы предвкушают сенсацию, пытаются представить, что именно увидят. Я улыбаюсь про себя — интересно посмотреть на их реакцию. Наконец двери открываются, камера отъезжает, кадр меняется, и я забываю, как дышать. Джоанна громко ахает, Хеймитч усмехается, хлопая себя по колену.       Мы снова на арене. Кожа, сползающая с плоти Мэгз. Оскаленная, окровавленная морда переродка, смотрящего прямо на зрителя. Распухшее от укусов ос лицо Диадемы. Серебристый парашют, спускающийся с неба. Рута, пронзённая копьём. Картин много. Они прекрасны в своей реалистичности, жуткое напоминание, тычок, плевок в лица тех, кто десятилетиями наслаждался кровавой бойней. Видно, оператор получил ясные указания — снимать каждую картину, чтобы весь Панем видел, знал, помнил. Сейчас я испытываю за Пита непередаваемую гордость, словно сама рисовала эти картины. И когда, наконец, вижу его, в бордовом пиджаке, слегка взлохмаченного — наверняка стилисты немало потрудились над этой причёской — не могу сдержать слёз нежности. Он прекрасен.       — Итак, Пит. — Цезарь Фликерман уже стоит рядом. — Сегодня ты в очередной раз поразил Капитолий. Думаю, нет смысла уточнять, что навеяло тебе образы этих картин.       — Ты прав, Цезарь, смысла нет. — Пит улыбается чуть насмешливо, но тут же становится серьёзным — рядом какая-то женщина отчаянно рыдает, глядя на маслянисто поблескивающие капли крови на камнях у реки.       — Скажи честно, ты добивался именно такого эффекта?       — Я не добивался никакого эффекта, Цезарь. Эти работы, — он обводит рукой зал, — моя память. И я хочу, чтобы память об Играх жила в душе каждого жителя Панема. Чтобы это никогда больше не повторилось.       — Понимаю. — Цезарь делает паузу и скорбно поджимает губы. — Ты прав, Игры — это ужасный пережиток прошлого. Как считаешь, много картин сможешь продать?       — Моя цель не в этом. То, что они увидели свет, то, что их смогли посмотреть люди — уже огромное достижение. И награда.       — Ты как всегда скромен, друг мой. — Фликерман снисходительно хлопает Пита по плечу. — Скромен, обаятелен, талантлив. И… — Он наклоняется к Питу: — Одинок?       — Нет. — Пит смотрит в камеру и светло улыбается. — Дома меня ждёт жена.       — Даже так? — Белые брови Цезаря взлетают к волосам. Кажется, он сейчас выпрыгнет из своего бирюзового пиджака от любопытства. — Смотрю, ты времени зря не терял! И кто же эта счастливая избранница?       — Странный вопрос, Цезарь, — снисходительно улыбается Пит. — Разве для меня существовали какие-нибудь другие девушки, кроме Китнисс?       — Не может быть, — по слогам произносит Фликерман, но тут же берёт себя в руки. — Огненная Китнисс согласилась выйти за тебя замуж. Действительно счастливый финал у несчастных влюблённых.       — Мы очень счастливы, спасибо. — Пит улыбается ещё шире. Его откровенно забавляет замешательство ведущего.       — Что ж, — тянет Цезарь, явно отчаянно пытаясь выпутаться из неловкого положения. — Миссис Мелларк помогала тебе отбирать картины?       — Конечно. Мы провели немало времени, обсуждая, что лучше сюда привезти.       — И у вас получилось удивить. — Цезарь Фликерман мнётся, и я вдруг понимаю причину его замешательства. Для всех в Панеме я — сумасшедшая девочка, которую отправили домой от греха подальше. По спине ползёт противный холодок — что, если сейчас кто-нибудь решит поднять дело об убийстве Койн и всё-таки осудить меня? Кажется, Пит тоже это понимает, потому что преувеличенно печально вздыхает и говорит:       — Знаешь, мне бы очень хотелось побыстрее вернуться домой. Китнисс нельзя оставлять надолго одну.       — Даже так? — Уши Цезаря шевелятся, предвкушая очередную сенсацию.       — Да… Видишь ли, она ещё не совсем здорова. Сейчас за ней приглядывают друзья, но, сам понимаешь…       — Конечно, — Фликерман снисходительно улыбается. — Как это самоотверженно — связать свою жизнь с человеком, чей разум, порой, блуждает в других мирах.       — Я люблю её, — просто отвечает Пит. — И верю, что вместе мы справимся.       Когда интервью заканчивается, я долго сижу и просто улыбаюсь, обхватив диванную подушку.       — Вы опять заставили о себе говорить, — ворчит Хеймитч, но я слышу по голосу, что он доволен. — Хоть не отпускай вас в этот Капитолий.       — Думаешь, слова Пита могут мне навредить? — спрашиваю с тревогой.       — Навряд ли. Смерть Койн была выгодна всем, — отмахивается он. — Скорее, это добавит популярности Питу: бедный мальчик женился на сумасшедшей девочке, в которую был влюблён со школы. Не смотри на меня так, солнышко, ты и сама понимаешь, что у него теперь отбоя от желающих утешить не будет. Но парень наш — кремень, или дурак, как поглядеть. Ему никто, кроме тебя, не нужен, можешь не беспокоиться.       — Я и не беспокоюсь, — равнодушно пожимаю плечами, хотя слова Хеймитча тут же будят старые страхи. Червячок сомнения в груди с лёгкостью разрастается до размеров удава. И теперь этот удав душит, обхватывает тугими кольцами грудь, сжимая крепче с каждым движением. Я неловко прощаюсь — хочется как можно скорее остаться одной. И почти бегом дохожу до нашего дома. Здесь снова темно и пусто, но я не могу позволить себе вновь упасть в сожаления. Заставляю вспоминать интервью Пита, перебираю в памяти его слова, жесты, улыбку, и на душе становится теплее. Пит любит меня, никогда в этом не сомневалась, не вижу смысла сомневаться и теперь.       Два дня проходят, как во сне — я гипнотизирую взглядом телефон — Пит звонит, как только выдаётся свободная минутка. Или смотрю телевизор, ожидая его нового интервью. Но больше Пита на экране не показывают. Наверное, Плутарх не слишком доволен тем, что он упомянул обо мне. Это даже к лучшему. Но в новостях всё же говорят, что выставка имеет огромный успех, а большинство картин уже раскуплено. Правда, не жителями Капитолия. Картины разъедутся по Панему, многие жители Дистриктов хотят иметь их у себя.       Сегодня Пит возвращается, правда, он запретил идти встречать себя — в Дистрикте-12 обещают снежную бурю. Вчера мы с Джоанной украсили оба дома, получилось коряво, но в целом празднично. Прим всегда лучше удавалось создать что-то прекрасное. Наверняка она обвила бы венки яркими лентами и бусинами, а может даже смастерила бы какие-нибудь украшения. У нас же получились зелёные пучки вместо аккуратных венков. Ветки торчат в стороны, зато очень ярко пахнет хвоей и смолой. Если зажечь свечи, получится даже уютно.       Поезд давно должен был прийти. Я то стою у окна, вглядываясь в непроглядную белую дымку метели, то начинаю ходить по гостиной, обхватив себя руками. Зачем-то захотела поразить Пита, встретить в красивом платье вишнёвого цвета, но оно слишком тонкое для зимы, и сейчас я мёрзну, несмотря на ярко пылающий камин. Время идёт, Пита нет, и я начинаю беспокоиться. Что, если поезд застрял? Что, если он заблудился, пока шёл домой? У нас раньше бывали нередки случаи, когда жителей находили замёрзшими насмерть во время ураганов. Я почти готова сорваться и бежать на вокзал, когда слышу звук открываемой двери. Бросаюсь с места и замираю в дверном проёме гостиной, жадно смотря на Пита. Он похож на снеговика, даже на ресницах дрожит снег. Пит смотрит на меня и улыбается, а я, подхватив длинный подол, несусь к нему навстречу и падаю прямо в широко распахнутые объятия.       — Подожди, — смеётся он, когда я принимаюсь целовать его губы, скулы, не выпуская из рук. — Подожди, Китнисс, дай раздеться, замёрзнешь.       — Не замёрзну, — заявляю, хотя платье уже промокло, а под его ногами натекла лужица. Но Пит всё же решительно отстраняется и скидывает куртку, а следом и ботинки.       — Это ты у нас Огненная, — говорит с улыбкой. — А я пока до дома добирался, продрог до костей.       Я виновато прикусываю губу — пока ждала его здесь, в натопленном доме, он шёл ко мне сквозь снежные заносы. Даже брюки, и те насквозь мокрые!       — Я наберу ванну, — говорю решительно.       — Отличная идея. — Пит вдруг притягивает меня к себе и приподнимает за подбородок. — Но я настаиваю, чтобы ты приняла её со мной.       Разве я могу возразить, когда он целует меня таким долгим, дразнящим и вместе с тем голодным поцелуем?