Останусь пеплом на губах

                    Я всё-таки решаюсь позвонить доктору Аврелию. Кошмары исчезли, но панические атаки… Они настигают внезапно, и предугадать, когда в очередной раз накроет, невозможно. Порой я смотрю на Пита и не могу представить, как борется он. Что переживает, сколько внутри него сидит страхов, о которых я даже не подозреваю? Мы почти не касаемся темы Игр, восстания и того, что с ним сделал Капитолий. Это прошлое просто есть, раньше казалось, не стоит об этом говорить. Но теперь я присматриваюсь к нему, пытаясь отыскать следы того же безумия, что иногда сжигает меня изнутри.       Весна подступает неохотно. Уже конец марта, а снег всё ещё лежит, хотя солнце уже начинает делать проплешины в рыхлом белом. Прошёл год. Год свободы от чужой воли. Год борьбы с собой. Год, который мы прошли, пытаясь жить, как нормальные люди. Год сожалений, вины и светлого, внезапно ворвавшегося в нашу жизнь. Год, в котором мы обрели друг друга и стали сильнее.       После выставки в Капитолии на Пита посыпались заказы, и теперь он проводит почти всё своё время в мастерской. Иногда прихожу, сажусь на стул в углу и просто смотрю на него, на то, как пустой холст оживает, наполняется цветом и красками.       Сегодня один из дней, которые Пит полностью посвящает мне: я сижу у окна в полоборота, простыня, в которую я завёрнута, оставляет обнажённой спину, прижимаю её к груди. Мы долго спорили, прежде чем я согласилась позировать в таком виде. Одно дело — обсуждать это в шутку, перемежая слова поцелуями, другое — сидеть перед ним, чувствуя, как его взгляд скользит по телу без вожделения, сосредоточенно и серьёзно. От этого взгляда по коже ворохом рассыпаются мурашки — даже представить не могла, что это так волнующе.       — Китнисс, — в голосе Пита звучит укор. — Ты опять сутулишься.       — Прости. — Я пытаюсь отыскать внутри хоть толику вины, но вместо чувствую горячую тяжесть внизу живота. Иногда Пит смеётся, говоря, что во мне живёт дикий, ненасытный зверь, а я смущаюсь, понимая, что он прав — просто не могу не касаться его, не целовать. Он весь мой, полностью. Наверное, никогда до конца в это не поверю. Я его не заслужила. Ничем.       — Где ты? — тихо спрашивает Пит. Вздрагиваю — задумалась так глубоко, что не заметила, как он встал и подошёл ко мне.       — Здесь, — улыбаюсь, приподнимая голову, щурясь от света, падающего прямо в лицо.       — Нет. — Пит задумчиво улыбается и, едва касаясь, проводит кончиками пальцев по моему позвоночнику. Словно лёгкое покалывание тока тянется от лопаток вниз, к копчику. — Не сутулься, — шепчет он, склоняясь ко мне и обдавая ухо и шею горячим дыханием. Внутри всё застывает, сердце перестаёт биться, губы пульсируют в ожидании поцелуя. Но Пит вдруг выпрямляется с дразнящей улыбкой, отступает на шаг. — Свет уйдёт.       Не могу сдержать разочарованный вздох, и слыша его, Пит улыбается ещё шире. Щурит глаза, и небесная голубизна вспыхивает завораживающим светом.       — Полчаса, Китнисс, — обещает он, возвращаясь к мольберту.       Я смиряюсь, но возвращаю ему многообещающий взгляд, от которого на его щеках вспыхивает слабый румянец. С трудом подавляю торжествующую улыбку, расправляю плечи и киваю Питу, чтобы продолжал. Текут минуты. Каждый раз, когда наши взгляды пересекаются, внутренности сворачиваются в тугой клубок. Воздух наэлектризован, каждый новый вдох даётся тяжелее предыдущего. И сердце стучит оглушительно громко.       — Перестань так смотреть.       — Как? — я невинно округляю глаза.       — Я серьёзно, Китнисс.       — Я тоже. — Слегка прикусываю нижнюю губу и тут же обвожу её кончиком языка. Кто бы сказал ещё год назад, что способна на такие бесстыжие жесты? Пит обречённо вздыхает, и вдруг резко поднимается и в два шага оказывается прямо передо мной. Горячие руки ложатся на обнажённые плечи, дёргают вверх, заставляя подняться. Губы впиваются в мои, сминают с яростным напором. Подаюсь к нему, обвиваю руками, притягивая к себе. Простыня падает к ногам, Пит задыхается, обхватывает мои бёдра, приподнимает над полом, вынуждая обхватить ногами. Толкает к стене рядом с окном. Влажные поцелуи скользят по линии челюсти, шее, ключицам, руки по талии, ягодицам, вжимая в себя.       Запрокидываю голову, ударяясь затылком о деревянную стену, тяну его майку наверх, и Пит на секунду отрывается от меня, помогает раздеть. Впиваюсь в его плечи пальцами, целую, втягивая кожу, дышу хрипло, прерывисто — лёгкие горят от нехватки кислорода. Жажда сжирает, жажда чувствовать его внутри. Пит словно читает мои мысли: одной рукой тянет штаны вниз, находит мои губы, вовлекая в поцелуй, толкается в меня, ловя сдавленный полустон-полукрик. Его движения рваные, резкие, удовольствие на грани с болью. Сейчас мы оба — дикие, потерявшие человеческий облик. Оба хотим одного и того же, оба двигаемся навстречу друг другу, забыв обо всём. Я царапаю его спину, рычу, выстанываю его имя снова и снова, повторяю, как в лихорадочном бреду.       Он крепко держит меня на весу, и с каждым движением внутри растекается жидкий огонь, несётся по венам. Всхлипываю, когда наслаждение затапливает разум, распахиваю глаза, перед которыми всё плывёт и вспыхивает яркими звёздами. Давлюсь стоном, когда напряжённые мышцы начинают дрожать, постепенно расслабляясь. Пит упирается лбом в стену над моим плечом и застывает, прежде чем протяжно выдохнуть. Лёгкие поцелуи покрывают невидимой сетью шею и плечо, расслабленные, нежные.       — Мне надо чаще тебя рисовать, — бормочет Пит, опуская меня на пол. Я сдавленно усмехаюсь, тянусь за простынкой, заворачиваясь в неё.       Тот портрет так и остаётся незаконченным. На нём — мой силуэт, смазанный, будто в дымке, и только лицо прорисовано чётко. Глаза светятся каким-то неземным светом, а на губах блуждает улыбка. Я ворчу, что Пит приукрасил. Он сокрушается, что не удалось передать до конца то, что видел. Но главное здесь не картина, а те эмоции и воспоминания, которые она будит.       Порой мне звонит мама. Редко, но нам обеим достаточно. Сама ей не звоню, не вижу смысла. Каждая из нас выбрала свою судьбу. У мамы — пациенты, забота о чужих жизнях. У меня — три изломанных души, заполняющие пустоту внутри друг другом. Мне не на что обижаться, я сама отдалилась от мамы давно и добровольно. Ещё тогда, в Дистрикте-13, когда забыла обо всём, пытаясь выторговать жизнь Пита, продать себя подороже. Голос мамы звучит всегда устало и тепло, но я чувствую в нём пустоту, которую пока ей нечем заполнить. Я не зову её приехать к нам, хотя, когда сказала о свадьбе, мама искренне порадовалась. Думаю, она до конца не одобряет, что мы с Питом решили пожениться так рано. Но это моя жизнь, и я уже много лет принимаю решения самостоятельно.       Доктор Аврелий прописал таблетки. Сказал, что они помогут, но лучше бы нам провести ряд сеансов. Мы оба знаем — сейчас это невозможно, путь в Капитолий до сих пор для меня закрыт. А долгие разговоры по телефону о том, что чувствую, явно не для меня. Не хочу пока говорить о таблетках Питу — не хочу его волновать. Но делюсь с Джоанной, которая незаметно стала чем-то большим, чем просто подруга. Никто в Дистрикте не поймёт нас лучше, чем мы понимаем друг друга.       — После первых Игр я плотно подсела на таблетки, — тянет Джоанна, пиная носком ботинка сухую травинку, торчащую из снега. — Сначала они, потом морфлинг. Это путь в никуда, Китнисс.       — Считаешь, мне стоит отказаться? — не могу думать, что доктор Аврелий может умышленно травить мой разум.       — Не знаю. — Джоанна пожимает плечами и засовывает руки в карманы меховой куртки. — Аврелий, по-моему, мужик умный. Хотел бы, чтобы ты сошла с ума, сделал бы это ещё в Капитолии. А может… — она невесело усмехается, — они наблюдают за нами, как за подопытными мышами. Смотрят, надолго ли нас хватит. Может, прямо сейчас за нами наблюдают. Никогда об этом не задумывалась?       Нет. Я заставляю себя не думать о Капитолии. Почти не чувствую его тени. Мы больше им не нужны. Это говорит Хеймитч, снова и снова. А он знает лучше нас, не так ли? Невольно поднимаю голову в серое небо, затянутое облаками. Что, если там, наверху, спрятаны камеры? Что, если мы всё ещё под куполом арены? По спине расползается липкий страх. Делаю глубокий вдох, пытаясь успокоить заполошно бьющееся сердце. В прошлом. Это всё в прошлом — повторяю себе снова и снова.       Но слова Джоанны всё же рождают недоверие. Я привыкла, что верить можно только себе, с трудом позволила себе доверять Питу, а теперь… Смотрю на оранжевую баночку с моим именем и не могу решиться. Всего один курс, так сказал доктор. Чтобы посмотреть, как мой рассудок реагирует на лекарства. Я и так знаю, как. Безумные фантазии на грани сна и яви, ожившие кошмары и чувство всепоглощающей пустоты и собственной ничтожности. Память, которая режет остро, до крови. Порой воспоминания о днях, прошедших после смерти Койн, всплывают в сознании, заставляя сомневаться в том, что я живу в реальности, а не заблудилась в наркотическом сне.       Вздыхаю и решительно открываю шкаф, в котором хранится коробка с лекарствами. Я подожду. Лечение никуда не денется. Всегда можно обсудить всё с Питом… Под руку выкатывается похожая баночка, наполовину пустая. Удивлённо беру её, думая, что раньше не видела здесь. Читаю этикетку и застываю, сердце гулко ухает в груди. «Мелларк П.». Эти таблетки пьёт Пит? Но почему он не говорил о них? Для чего вообще их принимает? Тело охватывает дрожь, ледяное предчувствие неотвратимого. Медленно сажусь на стул и невидящим взглядом смотрю на баночку. Что, если всё это время Пит жил со мной только благодаря этим таблеткам? Что, если его любовь ко мне — это то, что они внушили ему? Что, если он прекратит их принимать и станет тем, чужим Питом, который никуда не делся и только ждёт своего часа, чтобы вырваться наружу? И главное, что будет, если он поймёт, что не любит меня, и уйдёт?       Судорожно всхлипываю, не замечая, как по щекам катятся слёзы. Обман. Кругом один обман, целый год, выстроенный на лжи и таблетках. Думал ли Пит хоть раз, что наша жизнь — ложь? А может, он принимает их, боясь увидеть правду, увидеть настоящую меня?              — Ты не такая уж и высокая, — наконец говорит он. — И не особо привлекательная.              — Ты тоже раньше выглядел лучше, — не могу удержаться я. Слышать от Пита, что я некрасива неожиданно неприятно. Может, я слишком привыкла к восхищению, которым всегда лучился его взгляд. А может, просто не могу смириться с тем, что его любовь ко мне уже не вернуть.              — И даже слишком резкая. Говорить мне такое после всего, что я прошёл. — Если бы это был прежний Пит, я бы подумала, что он решил меня разыграть. Но новый Пит, хоть и усмехается, но говорит холодно, иронично.       Этот разговор всплывает в голове, вспыхивает болью, которую тогда мне причинил. Кто сказал, что от прошлого можно сбежать? Может, Джоанна права, и все они ставят на нас какой-то эксперимент, смотрят, как мы будем жить после. Когда окончательно свихнёмся и перебьём друг друга? Нам ведь не привыкать, не так ли? Убивать других людей, чтобы выжить. Что, если они только и ждут, когда мы начнём новые Игры?       Взгляд снова падает на баночку. Пит. Он осознаёт, что делает? Есть лишь один человек, у которого я могу спросить, хоть и не надеюсь, что услышу правду, а не очередную ложь, приправленную Капитолием.       — Китнисс! — голос на том конце звучит ровно, но я чувствую его удивление.       — Что за таблетки принимает Пит? — говорю отрывисто, задыхаясь.       — Как ты узнала? — быстро спрашивает доктор Аврелий.       — Значит, это должно было оставаться тайной? –не сдержавшись, срываюсь на крик: — Что вы даёте ему?! На что вы его подсадили?!       — Китнисс, успокойся! — рявкает доктор Аврелий. — Успокойся, — продолжает нормальным голосом. — Пит принимает пустышки. Плацебо.       — Что? — до меня не сразу доходит смысл его слов.       Слышу, как доктор вздыхает, сама прижимаю трубку к уху и не дышу, словно боюсь спугнуть правду.       — Когда он лечился в Капитолии, нам пришлось прибегнуть к серьёзному курсу, чтобы окончательно вывести яд ос из его крови. Пит восстанавливался медленно, но я бы не выписал его, не будь он полностью здоров. У него оставались проблемы с памятью, но я был уверен — и она вернётся со временем. Судя по нашей последней встрече, Пит справился и с этим.       — Но тогда… — ничего не понимаю. — Зачем тогда ему таблетки?       — Он боялся, что всё вернётся. Боялся, что в любой момент снова станет переродком. Но этого не будет, Китнисс. То, что сидит внутри — его страх. Страх бывает сильнее любой болезни. А Пит очень сильно боится навредить тебе. Пришлось сказать, что таблетки помогут держать себя под контролем. Но недавно я сказал ему, что снижаю дозу. Ещё несколько месяцев, и он полностью откажется от приёма. Главное, чтобы он сам поверил, что всё позади.       — То есть, — я морщу лоб, тру глаза, пытаясь понять и поверить. — Питу не нужны никакие лекарства?       — Нет, Китнисс, не нужны. Всё, что ему нужно — вера в себя и в то, что он вылечился.       За несколько минут камень внутри разросся до размеров горы, придавив к земле, а теперь с грохотом рассыпается на мелкие кусочки, превращаясь в пыль. Пит здоров, он всё помнит, он любит меня. Хочется рассмеяться и подпрыгнуть, взлетев к потолку.       — То, что я прописал тебе, — голос доктора Аврелия вновь звучит серьёзно, — настоящее лекарство. И я рекомендую тебе пропить хотя бы один курс. А потом решать, надо ли тебе это.       — Вы считаете, надо? — тихо спрашиваю, возвращаясь к причинам своей боли, своих страхов.       — Если ты хочешь окончательно перешагнуть через прошлое и начать жить заново, необходимо.       После этого разговора я ещё долго сижу в гостиной, думая о словах Аврелия. Хочется поверить ему, но что-то мешает. Если всё так просто, почему не лечится Джоанна? Хеймитч? Почему подсели на наркотик морфлингисты? Ответ прост — победители были нужны Капитолию, чтобы постоянно напоминать об Играх и их последствиях. Никакое лечение не смогло бы помочь забыть то, во что тебя тычут каждый день. А Хеймитч… Не думаю, что он вообще задумывался над тем, что можно помочь себе. Капитолий оставил его в покое по одной простой причине — у них не было рычагов давления, а он больше не представлял опасности, разрушая себя сам. Глубоко вздыхаю, достаю баночку из кармана и решительно отправляю таблетку в рот. Я хочу верить в то, что у нас у всех есть будущее. Но если есть возможность помочь, то начинать надо с себя.              В этом году мы решаем посадить огород по всем правилам. Точнее, решает Пит, потому что я по-прежнему ничего не мыслю в садоводстве. Он даже заказал какие-то саженцы и семена из Дистрикта-11 и радовался, как ребёнок, когда их доставили в целости. Люблю наблюдать за ним в такие моменты — будто внутри у него загорается лампочка, озаряя всё вокруг, согревая теплом.       Начало апреля. Я ковыряюсь в чёрной рыхлой земле, высыпая семена в аккуратные длинные лунки, которые выкопал Пит утром. Он отчего-то решил создать настоящий сад, разбить клумбы и даже посадить несколько деревьев. Не спорю с ним — достаточно послушать о том, как он построит беседку в дальнем углу, как мы будем сидеть там вечерами, глядя на кромку леса вдали, и хочется, чтобы это время наступило поскорее. Но сейчас я должна высадить несколько десятков семян в разноцветных пакетиках, при этом не сбиться, ведь Пит подписал не только пакетики, но и поставил разноцветный флажок у каждой лунки. Рука скользит по земле, погружаясь в неё почти по запястье. Раздражённо выдёргиваю её и сажусь, вытягивая ноги, прямо посреди грядок. Лёгкое недовольство колышется где-то внутри — Пит сейчас рисует, а я должна воплощать его мечту в жизнь. Кошусь на ту часть сада, которую не позволила перекапывать. Мои лекарственные растения, кривые грядки, серебристые и тёмно-зелёные листики, пробивающиеся из-под земли. Пусть этот уголок навсегда останется таким, как напоминание о том, какой я была без Пита. Потерянной, запутавшейся.       Смотрю на то, сколько мне осталось, удивлённо приподнимаю брови — не заметила, как высадила почти всё. Осталось всего пять кругов, вписанных друг у друга. Наверное, когда всё вырастет, будет красиво. Подбираю оставшиеся пакетики и поднимаюсь, с хрустом выпрямляя спину, не обращая внимания на комья земли, пачкающие штаны. Мимо с гоготом пробегают гуси, и, не успеваю я издать звук, они пробегают по подготовленной грядке, затаптывая аккуратные круги и сметая флажки.       — Да чтоб вас! — кричу гусям вслед, и готова поклясться: последний оборачивается и насмешливо смотрит прямо в глаза. Стая, словно выполнив свой долг, останавливается на краю огорода и принимается выщипывать прошлогодние былинки, довольно гогоча. Немыслимо. Когда-нибудь я перебью их всех по одному и по очереди скормлю Хеймитчу!       Стремительно вбегаю на крыльцо, пересекаю дом и вылетаю на улицу. Немедленно выскажу ему всё, что думаю об уходе за теми, кого приручил! Он дождётся, исполню все угрозы, которыми когда-либо его пугала!       В доме Хеймитча непривычно тихо — обычно у него всегда работает телевизор или радио. Джоанны нигде не видно, а самого ментора я нахожу на кухне. Привычная картина — он сидит над полным стаканом, рядом — бутылка. Остекленевший взгляд гипнотизирует поверхность стола.Хеймитч даже не оборачивается, может, не услышал, что я пришла. С грохотом отодвигаю стул и сажусь напротив.       — Я убью твоих гусей, — зловеще сообщаю, понизив голос. Хеймитч молчит, чуть крепче обхватывая стакан. Только сейчас замечаю — бутылка рядом почти полная. И привычное облако перегара не висит в воздухе.       — Что-то случилось? — спрашиваю осторожно. Ножа рядом не вижу, поэтому решаюсь и хлопаю его по руке, надеясь привлечь внимание. — Хеймитч?       Губы перекашивает кривая улыбка. Хеймитч неопределённо пожимает плечами, поднимает на меня тяжёлый взгляд и хрипло говорит:       — Я самый большой идиот на свете.       — Для меня это не новость. А если подробнее?       — Подробности узнавай у подружки, солнышко. Она за словом в карман не полезет.       — Хеймитч, — я внимательно смотрю на него, — что ты ей сказал?       — Ничего. — Он усмехается и смотрит в стакан. — Ничего. А должен был.       — Знаешь, — проникновенно начинаю, — я не умею читать мысли. Может, всё-таки расскажешь, что произошло?       Не знаю, когда успела записать себя в эксперты в отношениях, но чувствую — без меня этим двоим не справится.       — Джоанна сказала, что любит меня.       Хеймитч невесело усмехается и поднимает стакан, задумчиво всматриваясь в прозрачную глубину.       — Бред какой-то, — почти шёпотом произносит он и одним махом опрокидывает содержимое в себя. Я морщусь.       — И ты так обрадовался, что решил это отметить?       — Я сказал, чтобы она не заблуждалась. — Хеймитч поднимает на меня насмешливый взгляд. — Как меня вообще можно любить?       — Так же, как и меня. — Пожимаю плечами. — А ты не думал, что именно Джоанна может понять и принять тебя таким, какой ты есть?       — И поломать себе жизнь? — Он тянется за бутылкой и вновь наполняет стакан.       — Поломать? — фыркаю. — Ты, наверное, не заметил, но она у неё давно уже поломана. Как у всех нас. А сейчас, — нагибаюсь к нему через стол, — у нас появился шанс её починить. Хотя бы немного. Ты её любишь?       — Это важно? — Хеймитч морщится, как от боли. Наблюдать за страдающим ментором — то ещё удовольствие. И, будь всё не так плохо, не упустила бы шанса подколоть. Но сейчас он выглядит таким несчастным, что получается только сочувствовать.       — Важно, — говорю серьёзно. — Если нет, то может, ты был прав, сказав, чтобы уходила. Но если да, то…       — То я идиот, — резюмирует Хеймитч и невесело усмехается.       — С чего мы и начали. — Широко улыбаюсь, откидываясь на спинку стула и складывая руки на груди. — Давно она ушла?       — Час назад.       — Поезд уходит вечером, ещё успеешь догнать.       — Предлагаешь бежать за ней и просить вернуться?       — Если ты этого хочешь.       Несколько секунд Хеймитч смотрит на меня, не мигая, а потом резко подскакивает и выбегает из кухни.       — А гусей твоих я всё-таки застрелю! — кричу вслед, довольно улыбаясь.