Останусь пеплом на губах

                    Оказывается, время действительно может лечить. Нехотя, осторожно, не всё и не навсегда, но оно лечит. Пять лет назад я потеряла Прим. Пять лет, за которые произошло так много и не случилось ничего. Мы словно застыли, отгородились от всего мира, а мир отгородился от нас. Где-то там вовсю кипит жизнь, Панем отстроился, работа в Дистриктах возобновилась с прежней силой, только теперь по другим правилам. Никто не отсылает всё Капитолию — теперь в каждом городе есть ярмарки. Туда свозят всё, от сложной техники и аппаратуры из Шестого и Восьмого, до фруктов, овощей и рыбы из Четвёртого, Девятого и Десятого. Дети, родившиеся в эти годы, не знают голода и лишений. Богатство Капитолия, конечно, никуда не делось, но теперь они не монополисты — каждый может достичь успеха, работать там, где пожелает, учиться на того, на кого захочет. У президента Пейлор получилось возродить страну, и народ боготворит её. О нас забыли, хочется верить, но в пятую годовщину гибели Прим приходит письмо — моя ссылка закончилась. Теперь я могу покидать Дистрикт-12, навестить маму во Втором и даже поехать в Капитолий на очередную выставку Пита. Наверное, я должна радоваться, но это не так — я боюсь. Отгородившись от мира я смогла наконец отгородиться и от воспоминаний. В городе давно не обращают на нас внимания — слишком много чужаков переехало после восстания. Но там, в Капитолии… Кто знает, что нас там ждёт?       В письме, составленном в витиеватом, вычурном столичном стиле, не просьба — вежливая рекомендация появиться на пятой годовщине победы. Зачем им понадобилось ворошить призраков прошлого? Зачем им опять нужна Сойка-пересмешница?       Эти вопросы я повторяю себе снова и снова, лёжа без сна, всматриваясь в темноту. Призраки прошлого давно потускнели, но сейчас они обретают чёткость: Сноу смотрит из угла, и от змеиной улыбки на тонких бескровных губах в животе сворачивается холодный липкий комок. Койн холодно усмехается, её мёртвые глаза застыли на мне, грязно-серые, ледяные. Аврелий заносит кулак над Цинной, а я лежу, не в силах сдвинуться с места. Тело цепенеет, дышать становится тяжело, больно. Медленно закрываю глаза и уговариваю себя успокоиться: это прошлое. Всё это — прошлое, которое никогда не вернётся. Как и Игры, оставшиеся в учебниках истории. Я сильнее, меня не победить. А ещё у меня есть Пит. И это главное.       Открываю глаза и поворачиваюсь к нему, невольно улыбаясь. Никогда не устану смотреть, как он спит. Во сне он похож на семнадцатилетнего мальчишку, который приходил ко мне по ночам, обнимал и отгонял кошмары. Только линия губ стала твёрже, и во взгляде появилась уверенность, которой раньше не было. Уверенность в том, что я всегда буду рядом. Но сейчас его глаза закрыты, он лежит на спине, и грудь мерно поднимается и опадает при каждом вдохе. Одну ногу Пит согнул в колене, а на месте второй — пустота. Он не всегда снимает протез, первые два года, что мы начали жить вместе, вообще не делал этого при мне.       Как-то я зашла в ванную без стука и увидела, как Пит сидит на полу и растирает покрасневшую культю. Он замер, поднял на меня испуганный взгляд и виновато улыбнулся, а у меня от боли за него перехватило дыхание.       — Не самое приятное зрелище, — сказал он тогда. Я подошла к нему, рухнула на колени, силясь что-то сказать, но слова никак не шли. Вместо них из груди рвались короткие, тонкие всхлипы. — Эй, ты чего? — Пит потянулся ко мне, мягко коснулся лица, стирая слёзы, которых я не заметила. — Всё в порядке, правда. Я просто забыл и вовремя не…       — Почему ты прячешься? — только и смогла выдавить из себя. — Думаешь, твоя нога… Думаешь, мне противно на неё смотреть? Как ты… как ты вообще мог… так подумать…       Рыдания душили, я прижала руку ко рту, задыхаясь, и Пит резко притянул к себе, принимаясь гладить по голове, шептать что-то. Когда я успокоилась и затихла в его руках, дыша рвано и тяжело, Пит взял моё лицо в свои руки, заставляя посмотреть на себя, и серьёзно произнёс:       — Прости. Просто я… Я сам слишком долго привыкал к этому.       Я порывисто кивнула и вновь решилась посмотреть на то, что осталось от его ноги. Потянулась к культе, но рука замерла в нескольких дюймах. Подняв на Пита вопросительный взгляд, спросила:       — Можно?       И когда он кивнул, осторожно коснулась гладкой кожи, провела по ней кончиками пальцев. Я ведь совсем забыла о том, что Пит носит протез. Как я могла? Как могла в очередной раз быть настолько эгоистичной, приняв как должное то, что он отлично ходит и даже бегает, не думать о том, как, должно быть, больно бывает ему порой.       — Она не болит, — словно услышав мои мысли, сказал Пит. — Только тянет иногда. На погоду. — Он усмехнулся: — Капитолий умеет собирать людей по частям. Поверь, мне действительно не надо часто снимать его. Видишь? — Он показал на ровный ряд круглых отверстий, похожих на пазы. — Я просто прикручиваю его сюда и забываю о том, чего нет. Вот, например, как сейчас — забыл. А надо было провести, как это называют протезисты, техосмотр.       — Забываешь, значит, — прошептала. — Теперь за этим буду следить я. Договорились?       — Договорились. — Пит счастливо улыбнулся и снова притянул меня к себе. После того разговора мы словно стали ещё ближе, хотя, казалось бы, ближе некуда. Но теперь Пит иногда снимает протез и спит без него, и хотя он не говорит, я вижу — так ему гораздо удобнее.       Он ворочается и вдруг открывает глаза. Вздрагиваю, краснею, словно меня застали за чем-то неприличным. Пит слегка хмурится, шепчет:       — Опять кошмары?       — Нет. — Я почти не вру, ведь страхи обступают не во сне, а наяву. — Думаю о твоей выставке. И о Капитолии.       — Знаю. — Он тянется ко мне, заправляет волосы за ухо родным, привычным жестом, и невесомо целует. — Я буду рядом.       — Знаю, — эхом повторяю я, удобно устраиваясь на его груди.                     Снег накрыл Дистрикт-12 белоснежным одеялом, но дороги чистят, и путь до вокзала не занимает много времени. Я кутаюсь в меховой воротник куртки, наблюдая за Питом, который внимательно следит за погрузкой картин. За эти годы поездки в Капитолий стали для него привычным делом, я же чувствую себя растерянной. Словно еду туда впервые. Стоит об этом подумать, и страх возвращается с новой силой, только застарелый, тот, что сопровождал в первую поездку. С силой стискиваю зубы — не в этот раз. И даже ободряюще улыбаюсь Питу, когда он поворачивается ко мне.       Поезд другой, здесь нет шикарной мебели и купе гораздо меньше, их больше в вагонах. Но здесь уютно, светло, у окна — кровать, напротив — узкий диван, между — столик. Ехать два дня — это не прямой экспресс до Капитолия, по пути мы заедем в пару Дистриктов. Это даже к лучшему, хочется отсрочить прибытие. Пит приносит из вагона-ресторана еду: жареная индейка, рис, два салата с овощами. Он чувствует себя свободно, я же словно дикарка, боюсь выйти из купе.       — Поверь, там всё давно изменилось, — повторяет Пит, наверное, в сотый раз. Я киваю и слабо улыбаюсь, чувствуя себя глупой девчонкой, а не замужней женщиной, которая отправляется в путешествие с мужем. Стоит об этом подумать, пропустить через себя, и скованность постепенно отступает. С интересом наблюдаю за проплывающим за окном пейзажем — густые леса сменяются обширными полями, иногда вдалеке можно увидеть цепь гор, покрытых снежными шапками. Никогда не ездила этой дорогой: во время Тура Победителей нас возили по всей стране, а это — или какая-то новая ветка, или же восстановленная старая. Думаю, что ночью не смогу сомкнуть глаз от воспоминаний, но наоборот быстро засыпаю под тихий стук колёс и мягкое покачивание вагона.       — Мы прибыли в Четвёртый, — будит Пит. — Не хочешь выйти? Поезд будет стоять два часа.       Вместе мы бродим по вокзалу, который совершенно не похож на тот, что остался в моей памяти. Вокруг полно народа: встречающие, провожающие, они улыбаются или плачут от скорой разлуки, но общее чувство витает в воздухе, щекочет нос — свобода. Они все теперь свободны, и, наверное, в этом есть и моя заслуга. Никогда об этом не задумывалась, а сейчас понимаю с отчётливой ясностью. Я принесла не только боль, я помогла этим людям обрести самое главное, то, ради чего стоит жить.       Но вся моя уверенность растворяется, стоит впереди показаться высоткам Капитолия. Я сжимаюсь глубоко внутри, тереблю край куртки, а по телу проходят волны холода, заставляя спину покрываться противным липким потом. Я смогу сделать это, это нужно прежде всего мне — перешагнуть, перевернуть последнюю страницу, чтобы наконец отпустить и жить дальше. Решительно спускаюсь на перрон, Пит ободряюще пожимает мою руку, не выпуская из своей. Нас уже ждут — вижу водителя, который явно знает Пита. Он машет нам, быстро распоряжается о погрузке картин в другую машину и распахивает перед нами дверь.       — Миссис Мелларк, рад вас видеть, — улыбается он, и я растерянно улыбаюсь в ответ. Ждала, что меня встретят с недоверием, может, с опаской, но в открытом лице этого мужчины только доброжелательное любопытство.       — Мы едем в другую гостиницу? — спрашивает Пит, следя за дорогой и хмурясь.       — Да, распоряжение Плутарха Хэвенсби — в этот раз вы остановитесь в лучшей гостинице Капитолия.       — А до этого, значит, была не лучшая? — я хитро смотрю на Пита. Он улыбается и пожимает плечами.       — До этого была очень приличная.       Мы молчим, оба понимая, что стоит за этим жестом Плутарха — желание показать, что Китнисс Эвердин по-прежнему дорога Панему. И что никто больше не считает меня убийцей и предателем.       Шикарный номер производит мало впечатления: мы уже насмотрелись на роскошь во время Игр. Если Плутарх хотел ошеломить, то добился противоположного эффекта — воспоминания становятся ярче, болезненней, тяжелее. Словно нас опять вытащили на всеобщее обозрение, как дорогие игрушки, которые вот-вот пойдут себя ломать. Шкаф забит платьями, но я привезла старые, те, от которых никогда не откажусь. Никто не заходит к нам, не говорит, что делать, но к вечеру в дверь стучат, и на пороге появляются Эффи и моя команда стилистов. Конечно, я думала, что встречу их здесь, но не представляла, насколько растрогает эта встреча.       — Китнисс, дорогая, замужество явно идёт тебе на пользу! — восклицает Эффи, когда с объятиями, поцелуями и заверениями в том, как все соскучились и рады меня видеть, покончено.       — Только с волосами надо что-то делать, — сокрушается Флавий, приподнимая мою косу.       — Зато как горят глаза! — умиляется Вения, промокая глаза ярким, расшитым бабочками платком. — Ты прекрасна, не знаю даже, что мы здесь делаем!       — Здесь полно работы, — непререкаемым тоном заявляет Эффи, окидывая меня критическим взглядом. — Сегодня весь мир вновь увидит любимую Сойку-пересмешницу, счастливую, красивую и совершенно здоровую.       — Меня уже не считают сумасшедшей? — спрашиваю, позволяя стилистам увлечь себя в ванную.       — Никто и не считал, — серьёзно говорит Флавий.       — Мы уж точно в это не верили, — вставляет Октавия. — И даже если кто-то думал так, сегодня ты развеешь все их сомнения!       Не представляла, что буду скучать по их щебетанию — вот уж кому как с гуся вода. Ни следа пережитых волнений и лишений, та же лёгкость и беззаботность. Только в глазах порой мелькает что-то забытое, что-то, принесённое из подземелий Дистрикта-13. Спустя полтора часа смотрю на себя в зеркало и не могу не признать: мастерство стилисты точно не растеряли. Мои глаза подведены тонкими чёрными линиями, не густо, а так, чтобы подчеркнуть — я уже не та девочка из Дистрикта-12, я выросла. Но при этом не несу больше никакой угрозы. Волосы слегка завиты и свободными локонами падают на спину, а длинное тёмно-синее платье, которое я надевала во время Тура Победителей в Дистрикте-10, переливается в электрическом свете. Пит восхищённо смотрит на меня и, не обращая внимания ни на кого вокруг, подходит и обнимает, заглядывая в глаза.       — Ты невозможно прекрасна.       — Нет, — улыбаюсь я, кладя руки на его плечи и разглаживая невидимые складки на тёмно-синем пиджаке. — Прекрасен у нас ты. Как и всегда, впрочем.       — Какая прелесть! — умиляется Эффи. Стилисты восторженно вздыхают. — Если бы вы вели себя так же, когда я просила…       — То сейчас всё было бы по-другому, — отвечает Пит и берёт меня за руку. — Какие у нас планы?       — Сейчас вас ждёт встреча с Плутархом, потом — интервью у Цезаря, а потом — приём в президентском дворце. Не волнуйся, Китнисс, тебя все ждут!       — Даже не сомневаюсь, — бормочу я, обмениваясь с Питом взглядом. — Ну что, идём? Узнаем, что хочет от меня Плутарх в этот раз.              За прошедшие годы Плутарх Хэвенсби раздался в талии и будто стал ниже, но смотрит по-прежнему цепко и внимательно. И улыбается искренне, поднимаясь нам на встречу с большого дивана, на котором сидел.       — Китнисс! Как же я рад тебя видеть! — он широко расставляет руки, словно хочет обнять, но останавливается в нескольких шагах, жестом приглашая присесть. — Я вижу, ты окончательно пришла в себя.       — А ты, я вижу, съел все запасы Капитолия. — Я улыбаюсь в ответ, сажусь и расправляю складки на платье.       — Чувство юмора на месте, уже хорошо. — Плутарх усмехается, но быстро становится серьёзным. — Думаю, ты понимаешь, что я пригласил тебя сюда не просто так. Это не просто твоя индульгенция, Китнисс. Мы ждали, пока мир в Панеме восстановится, а люди поймут, что такое настоящая свобода. И теперь все должны узнать, кем на самом деле была Койн, и что ты сделала для людей, когда убила её.       — Вы расскажете про то, что она хотела устроить Игры? — недоверчиво спрашиваю я.       — Мы скажем, что она не хотела отказываться от них. Объясним народу, что в лице Койн они могли обрести нового Сноу. Полностью реабилитируем тебя, Китнисс. А президент наградит Орденом Героя Революции.       — Надо же, — криво усмехаюсь. Меня мало интересуют награды, но знать, что люди в Панеме перестанут считать прокажённой, приятно.       — Сейчас вас ждёт интервью, а потом — ужин во дворце, но пусть тебя это не волнует — там будут все свои.       — У меня мало осталось «своих» в Капитолии, — нервно улыбаюсь я. — Точнее, никогда не было.       — Ты удивишься, как много людей жаждет снова тебя увидеть. — Плутарх хлопает себя по коленям и поднимается. — Что ж, увидимся во дворце.       — Вот видишь, всё не так уж и страшно, — шепчет Пит, целуя меня в шею.       — Осталось только пережить Цезаря, — фыркаю я.       Знакомая студия забита до отказа — люди стоят даже в проходах. Смотрю на них сквозь щелочку блестящего занавеса, отделяющего нас от сцены. Фликерман уже там, с драматичными паузами и придыханиями заводит толпу. А я вдруг понимаю, что это интервью увидит мама. Что она вообще впервые увидит меня за пять лет. Хочется, чтобы она поняла — я действительно счастлива.       — Встречайте, наши несчастные, а теперь невероятно счастливые влюблённые, Пит и Китнисс Мелларк!       Толпа взрывается криками и аплодисментами, а мы выходим на яркий свет, щурясь от софитов, бьющих прямо в глаза.       — Великолепно выглядишь, Китнисс! — восхищается Цезарь, подходя ко мне и заставляя покрутиться. — На этот раз никакого пламени, — добавляет он. В студии раздаются смешки.       — Теперь моё пламя горит только для мужа, — улыбаюсь я и смотрю на Пита.       — Знаешь, я ведь никогда не сомневался в вашей любви, — доверительно сообщает Цезарь, пока мы усаживаемся на диван. — Самая прекрасная пара Панема, дамы и господа!       Когда стихает гром оваций, он поворачивается к нам.       — Итак, Китнисс, ты теперь замужняя женщина. И, — он делает паузу, обводя зал взглядом, — как тебе быть женой Пита?       — Чудесно, — искренне улыбаюсь я. — Если бы я знала, что будет так хорошо, вышла бы за него ещё до первых Игр.       — Тогда ваша история стала бы ещё драматичнее. Но не будем о прошлом, расскажите, как вы живёте сейчас? Пит говорил, ты тяжело болела?       — Да, — я киваю и смотрю прямо в камеру. Пусть все знают, что моё мнимое сумасшествие осталось в прошлом. — Мне было тяжело принять смерть сестры и всё, что было до этого. Моё сознание… — подбираю слова, чтобы заставить их поверить, — врачи называют это — помутнение. Не знаю, как описать. Но, — смотрю на Пита, и он ободряюще сжимает мою руку, — Пит помог мне справится. Он и сила его любви.       — Как трогательно! — восхищается Фликерман. — А что теперь? Когда Панем увидит маленьких Мелларков?       — Мы работаем над этим, — деликатно улыбается Пит.       — Не сомневаюсь, — ухмыляется Цезарь. — Рядом с такой женщиной, как Китнисс, сложно оставаться равнодушным.       — Я бы сказал — невозможно. — Пит одаривает меня таким горячим взглядом, что я невольно краснею и опускаю глаза.       — Теперь я понимаю, о чём говорила Китнисс, когда сказала про пламя, которое горит только для мужа. Я смотрю, наш Пит полыхает прямо здесь и сейчас.       Зрители снова смеются, хлопают в ладоши, а я смотрю на Пита и не могу оторваться, забыв о том, что нас окружает толпа, что на нас смотрит весь Панем. Просто смотрю и тону в небесной голубизне его глаз, во взгляде, в котором отчётливо вижу одно только слово: «Всегда».       — Кхм, Китнисс, — возвращает меня на землю Цезарь, — скажи, а как ты относишься к тому, что Пит теперь знаменитый на всю страну художник, и что его картины висят во многих домах Панема?       — Я поддерживаю его, разве может быть иначе? Он очень талантлив и заслужил признание.       — Скажи, — взгляд Цезаря лукаво блестит. Он склоняется к нам и тихо, отчётливо спрашивает: — А ты позируешь ему?       — У меня не хватает на это терпения, — со смехом отвечаю, уже предугадывая новый вопрос.       — Не поверю, что Пит никогда не просил тебя позировать ему… м-м… обнажённой?       — Об этом ты никогда не узнаешь, — отвечает Пит, обжигая меня горячим взглядом.       — Очень жаль, — притворно вздыхает Цезарь и поворачивается к залу. — Уверен, мы с удовольствием заглянули бы к тебе в мастерскую, не так ли?       Все снова одобрительно кричат и смеются, и мы невольно заражаемся всеобщим весельем, наверняка думая об одном и том же — о той недорисованной картине и истории её создания.       После интервью становится легче, словно обручи, о которых я даже не подозревала, но которые стягивали моё тело, вдруг разжались и со звоном упали под ноги. Когда мы подъезжаем ко дворцу, вижу людей, которые собрались у входа специально, чтобы увидеть меня. Они скандируют моё имя и тянут руки, чтобы коснуться края платья, приходится то и дело останавливаться и махать рукой. К тому времени, как мы входим во дворец, мышцы на лице деревенеют от улыбки, а рука гудит. Плутарх тут же выходит навстречу, уверенно ведёт через толпу, называя множество имён, которые я совершенно не пытаюсь запомнить. Как и думала — ни одного знакомого лица, и ужин становится настоящим испытанием. К счастью, на меня быстро перестают обращать внимание, вспоминают лишь когда выходит президент Пейлор и под прицелом десятка камер рассказывает о моём вкладе в дело революции и о том, что послужило толчком к убийству Койн. Когда всем становится известно, что именно задумала президент Дистрикта-13, по залу проносится поражённый вздох — здесь действительно многие не знали, что из себя представляла Альма Койн. А когда президент вызывает меня к себе и награждает, не остаётся сомнений — больше никто не осуждает меня, наоборот, считают героем.       Я пытаюсь найти в себе восторг или трепет, но чувствую только покой. Наконец можно перевернуть эту страницу, оставить и идти дальше. В будущее, где точно больше никогда не появятся люди, похожие на Сноу и Койн. Сегодня я тоже становлюсь по-настоящему свободной.              В большой спальне гостиничного номера наконец становится тихо. Только дыхание, всё ещё шумное, вырывается из лёгких. Кажется, что не могу пошевелить ни одной мышцей, тело расслабленно, даже говорить не хочется. Пит поворачивается на бок и кладёт руку на мой живот, осторожно поглаживая его. Внутри всё сжимается: мы до сих пор не возвращались к разговору о детях, но что-то подсказывает — скоро Пит спросит. А я до сих пор не знаю, что ему ответить. Сегодняшний день должен был убедить меня в том, что прошлое не вернётся. Что дети больше не будут уходить умирать. Что будущее, настоящее светлое будущее, всё-таки наступило. Надо научиться жить с этой мыслью, поверить в неё.       — Я не знаю, — наконец говорю я, хотя Пит так и не произнёс ни слова. — Дай мне время.       Смотрю на него сосредоточенно, серьёзно, и он понимает, как всегда понимает всё сам, без слов.       — Столько, сколько потребуется, — отвечает тихо, притягивая к себе.