Нечаев

На низком табурете пыхтел видавший виды примус, в тазике с бульканьем кипела вода. Таня отключила горелку и сняла тазик тряпками, поставила на другой табурет — повыше и с листом жести, прибитым к сиденью. Плеснув в тазик ледяной воды из ведра, она разбавила кипяток и окунула туда вафельное полотенце, ветхое от постоянных стирок и выварки. Выжав его, Таня повернулась к деревянным полатям, застланным застиранной сероватой простынкой. Товарищ Семён метался и вздрагивал, хватал простынку, сминая её в кулаках. Меланка с трудом расстегнула его сыромятный ремень с пустой кобурой, сбросила на пол. Нюра взяла со столика у изголовья полатей широкие изогнутые ножницы и принялась резать на Нечаеве гимнастёрку. Подсохшие лоскутья снимались вместе с грязью и корками запёкшейся крови, а местами пристали так, что их приходилось мочить, чтобы снять. Товарищ Семён дёргался, непонятно бурчал и вскрикивал, терзал простынку, разрывая её. — Тише, товарищ Семён, — шептала ему Таня, бережно вытирая избитые, разодранные в кровь щёки и шею с жуткими синяками. Синяки чернели, расплывались подтёками, переходили на лицо и на грудь, рассыпались по коже мелкими синеватыми и красными точками. С кем же сражался товарищ Семён? Полотенце быстро покрылось разводами, пятнами — Таня отложила его и намочила другое, чистое, чтобы воду не пачкать. Она вернулась к Нечаеву, аккуратно прикоснулась полотенцем к груди, чувствуя напряжённые мышцы да частое и какое-то беспорядочное сердцебиение. Но отдёрнула руку, заметив на загорелой коже застарелый светлый шрам. Грубый шов начинался от левой подмышки, тянулся через всю грудь и спускался вниз, расходился рваными рубцами по правому боку. — Откуда такой? — Таня взглянула на Меланку и Нюру. Меланка лишь головой покачала: — Не знаю. — У тёти Нади спросим, — опасливо шепнула Нюра и нырнула подбирать лоскутья, которыми промахнулась мимо ведра. Среди них она нашла поломанную медаль и, подняв её, оставила на столике. Тётя Надя, Меланкина мать, с дедом Матвеем мыли руки в дальнем углу. По очереди они окунали ладони в лоханку с горячей водой, поднимали, давая воде стечь, и вновь окунали. — Слыхала, Надюшка, снова немцы в лесу, — негромко проворчал дед Матвей. — Да ты что, а чекисты? — тётя Надя больше удивилась, чем испугалась. — Колобродили же только на прошлой неделе — и снова? — Ну, а шо те чекисты? — дед Матвей сделал вид, что сплюнул. — Сидят, пайки жрут, штаны трут! Пожилая медсестра тётя Шура промакнула обоим ладони таким же вафельным полотенцем и подала перчатки. — Всего три пары на складе осталось, — заметила она. — А из Красного отписку прислали, что лазарет у нас больше не востребован и со снабжения снят. — Да как же ж так — не востребован? — заругался дед Матвей. — Пять коек занято. Вот, шестой клиент пожаловал… С кровью-то что? — Нет, — тётя Шура вздохнула. — «Перистон» только остался, из трофейного. — Давай «Перистон», — сдался дед Матвей. — Чёрт возьми, такую петицию им напишу, вверх копытами перевернутся! Дед Матвей, ведь, не просто так себе знахарь. Есть у него какой-то диплом, только он никогда об этом не говорил. А Таня узнала случайно: слышала краем уха от тёти Нади. Нюрка пыхтела, ковыряя неказистую повязку у Семёна на правом плече. Она никак не снималась — присохла намертво — и Нюра, вытерев нос рукавом, буркнула Тане: — Давай, ты. — Эх ты, руки-крюки, — Таня пожурила её, хоть и прекрасно знала, что у Нюрки ни за что не хватит терпения аккуратно убрать повязку. Таня отжала воду из полотенца на этот грязный и лохматый лоскут — там, где он был завязан узла на три, не меньше. Пропитываясь водой, сукно размякало, с повязки текла буроватая муть. Таня осторожно шевелила её и, наконец, смогла отлепить. Товарищ Семён вздрогнул и забубнил. На его лбу и щеках снова выступала испарина. — Тише, товарищ Семён, — твердила Таня, а сама пыталась расслышать слова. «Ии-а», — «Марина»? На плече у Семёна зияла расковырянная рваная рана. Таня, всё же, повредила взявшуюся корочку, и по руке Нечаева тонкой струйкой побежала кровь. Меланка быстренько прижала ему сосуд под ключицей указательным пальцем. — Пулю сам у себя тащил, — хохотнул, приблизившись, дед Матвей. — Эк, бедовый боец! Вот только слёзки-то у него «крокодильи». — «Солдатская¹», налицо, — согласилась с ним тётя Надя. — Когда ж переведутся-то? Хотя, с этим товарищем ясно. Тётя Надя осторожно ощупала тело Семёна по ходу шва. Прижала к груди стетоскоп, внимательно выслушивая сердце и лёгкие, особенно, справа, где эти рубцы. — Похоже на разрез по Неговскому², — определила она. — Лет пять ему, не меньше. Жидкость в лёгких… Любопытный случай какой, а, Матвей Аггеич! — Ещё какой любопытный, — дед Матвей кивнул, ухмыльнувшись в усы. — Четверых фрицев прикончил за раз наш «любопытный случай»! — Морфина на складе — одна упаковка, под подпись, — вставила тётя Шура. — Но из Красного распорядились: не выдавать. Она принесла три большие стеклянные ампулы с желтоватой прозрачной жидкостью и положила на столик, рядом с манометром и резиновыми трубками. Меланка принялась заученно собирать аппарат Белякова: соединила ампулу с трубками и повесила на штатив, приладила манометр, закрутила латунный зажим и закрепила в держателе длинную иглу. — А никто и не собирается выдавать, — хмыкнул дед Матвей, перетянув руку Семёна повыше локтя жгутом. — Сколько я таких «слезливых» в Германскую перевидал! Они рыдали, а я выпнул на фронт всех, как одного. Нечего койкоместо занимать, коли не болен! Дед Матвей пару раз согнул Семёну руку в локте, но вена проступила тонкая и бледная, почти незаметная. — Эх, долго не протянет без крови, — посетовал дед Матвей — Хоть бы уж первая отрицательная была. Фашистское «пойло»-то это — редкая дрянь! Он протёр спиртом кожу над веной, иглу тоже протёр и выкинул ватку в ведро. Ловко и быстро дед Матвей ввёл в вену Семёну иглу и снял жгут, привязал трубку к руке обрезком бинта, чтобы не сдвинулась. Таня глядела, как Меланка постепенно отпускает зажим, как жидкость течёт по стеклянным смотровым вставкам. Нет, так нельзя. Таня не могла промолчать и бросить товарища, который сохранил жизнь и ей, и подружкам. — У меня — первая отрицательная, — сказала она и вышла вперёд. — Возьмите мою, деда Матвей. — Эк ты, птица! — дед Матвей рассердился на Таню. — Вес-то какой? Воробьиный! — Но, — начала, было, Таня, однако дед Матвей перебил очень строго: — Не хватало ещё тебя тут откачивать! Посиди-ка ты, отдохни, покуда ещё чего не удумала! Дед Матвей отогнал её от полатей, и Таня отступила к стене. Устроилась на скрипучем, расшатанном табурете и прислонилась боком к сырой и прохладной стене. Стена старательно покрашена в белый, но Танин взгляд зацепился за неровность на глянцевитом слое краски. Она присмотрелась, и её щёки вспыхнули. На стене нацарапана надпись: «Таня, Никита», а сердечко не дорисовано, только неровная полоса. Господи, а ведь это же Таня сама нацарапала, в тот самый день… Табурет стоял здесь же, а Таня сидела с простреленной насквозь ногой и ковыряла ключом белую краску, потом — штукатурку, и она высыпалась мелким песком. Таня не замечала собственной боли, ведь в паре шагов от неё истекал кровью Никита — на тех же полатях, на которых лежит сейчас товарищ Семён. Они даже чем-то похожи: у Никиты волосы были такие же светлые, выгоревшие, как сухая солома. И лоб такой же — высокий, открытый. Да и крови было столько же много. Кровь стекала, пачкая простынку и капала на пол, на доски, которые тётя Надя тоже покрасила в белый. Специально, чтобы сразу же ясно было, хорошо пол помыт, или плохо. Таня словно бы возвратилась обратно, в тот день. «Умер!» — щёлкнуло у неё в голове. Прозвучало как наяву, и Таня, впав в забытьё, бросилась прочь, в коридор. Ей что-то кричали… Вроде бы, «ты куда», но Таня распахнула дверь и вырвалась в пронизанную сквозняками прохладу. Солнечные лучи били в большое окно, на светлых стенах колыхались тени: сквозняком качало Алёнкин цветок. В том году Алёнка Кутерьмина поставила на подоконник крохотный росточек в горшке — и он пышно разросся, заплёл всё окно. Стебли цеплялись за неровности штукатурки, за сколы, за выступающую дранку и свешивались вниз, расцветая синими колокольчиками. «Гайтаночка, матушка, заступись», — причитывала Алёнка, поливая цветок. Почему же не уберегли её синие колокольчики? Таня давно уже порывалась у деда Матвея спросить, но как-то боязно было, стеснялась. От тишины звенело в ушах. «Не востребован». Непривычно это и даже жутко, ведь раньше в лазарете яблоку негде было упасть. Но фронт откатился на запад, и раненых больше не везли в Черепахово. Молоденькая санитарка, Катенька Радивонник старательно натирала пол. Добралась до окна и присела на подоконник, передохнуть. Красивая Катенька: толстые чёрные косы, яркие губы и тонкие брови вразлёт. А глаза — большие, раскосые и тоже чёрные-чёрные. Катенька осторожно гладила ладошкой большой живот и напевала под нос сложный мотив. Таня заслушалась, только слов не разбирала совсем: не знала, на каком языке поют в Дагестане. «Гайтаночка, матушка, заступись», — слышалось в необыкновенной песне, и чудилось, что Катенька поёт Алёнкиным голосом. Качнулась тень на стене, как рукой помахала — как Никита махал, стоя на берегу под Алёнкиной ивой. А ведь это и есть Никитина тень, и вокруг неё качаются длинные ветви. «Умер!» — звенело, завывало где-то вверху. — Ты чего ускакала? — грубоватый голос внезапно всё разметал. — Дед Матвей сказал, что с товарищем хоть и возни по горло, а жить будет! Таня встрепенулась. Нюрка нависала у неё над душой и тянула за рукав. — В опорный пошли, — требовала она. — Корку Нечаева отнесём и про фрицев доложим, пока время не потеряли! — Да, да, идём, — пробормотала Таня. Она отошла от стены и чуть не упала. Ногу пронзила резкая боль, будто бы она только что получила пулю. Дед Матвей называл такие боли «фантом»: это память играла с Таней нехорошую шутку. — Не думала, что ты крови боишься, — ехидно бросила Нюра. — Да ну тебя! — Таня от неё отмахнулась, потихоньку приходя в себя. Тени стали простыми тенями, боль таяла, в голове прояснялось. Никита исчез среди призрачных «веток». Вой и звон сменился напевами Катеньки… которые неожиданно оборвались. Катя бежала к ним, громко стуча каблуками, а на её лице застыло беспокойство и страх. — Танюша, а когда Ромашка за мной вернётся? — спросила она с очень сильным акцентом и замерла, пристально глядя Тане в глаза. — Нюра, а ты, может, знаешь? Катюша мельком взглянула на Нюру и снова — на Таню. Таня этот взгляд еле выдержала. Худые пальцы Катюши были холодными, но казалось, что они жгут, как раскалённая сталь. — Скоро, Катюша, скоро вернётся, — выдавила Таня. Она проводила ладонью по жёстким Катиным волосам и старалась не отвести взгляд. — Что-то не пишет он мне, Танечка, — бормотала Катюша, сжимая Танину руку до боли. — Я ему на фронт пишу, а Ромашка мне ни словечка. В её глазах стояли слёзы, а губы дрожали. — Напишет, Катенька, — пообещала Таня, но на душе у неё кошки не просто скребли, а терзали. Господи, как же больно врать! По-настоящему Катю зовут Кыстаман, а Радивонник она по мужу Роману. Оба были снайперами, и обоих привезли в лазарет в том году, в конце октября. Катенька выжила, хоть и оглохла на левое ухо и одним глазом почти что не видит. А вот, Роман Радивонник погиб. Только тётя Надя сразу поняла, что Катенька на сносях, и велела ни за какие коврижки не говорить ей, что она овдовела. — Напишет, — рассеянно повторила Нюра. — Ты только немножечко ещё подожди. Таня механически шагала вперёд, и снова слышала тихую песню. Катя поверила, принялась за работу, её шаги удались, удалялось бряцанье ведра и шорох швабры по доскам. «Умер, умер», — навязчиво звякало под потолком, где среди пыльной лепнины висели потемневшие от времени люстры. Люстры хрустальные, с подвесками из множества шариков. Наверное, они ещё до революции висели, с тех самых времён, когда местный помещик Еремей Черепахов устроил здесь уездную больницу. — Да шагай ты скорей! — поторопила Нюра. — Нам ещё после опорного на озеро за бельём возвращаться, а то, как пить дать, схватим чертей!