***
На полу кухни Сафронов разложил всё, что нашли в развалюхе при обыске. Сгнивший сундук, давно заржавевший и заклинивший капкан, примус, уже почерневший от времени и безжалостной сырости. Метла какая-то, довольно плешивая, но мести ещё можно. Рядом с метлой Сафронов положил адописного Люцифера — никто, кроме него, не решился снимать эту «мазню» со стены. Нехитро, просто хлам. Носов хмыкнул, раздобыв на лежанке печи новенькую балалайку. Казалось, её бросили тут только что. Сафронов тоже хмыкнул, взяв её в руки. Балалайка даже отсыреть не успела, да и струны не ржавые. Пётр попробовал взять тихий аккорд — настроена, не дребезжит. — Странно, — Сафронов пожал плечами, положив её за Люцифером. — Товарищ Сафронов, — из комнат явился Власов и притащил здоровенную мутную бутыль. Обычно, в таких держали первач, но в этой сквозь муть виднелись какие-то странные очертания. — Что это? — Пётр забрал у Власова бутыль, приблизил к глазам. Она вся в зелёном налёте — Сафронов вытер его перчаткой и удивился даже больше, чем балалайке. В бутыли кто-то построил кораблик — сложил корпус из отёсанных палочек, приладил лучинки-мачты и парус из тряпочки. Вроде, шхуна какая-то, или шлюп. Пётр неважно понимал в кораблях. Но видел, что кораблик сделан добротно — неизвестный строитель, скорее всего, не один такой кораблик сложил. Разглядывая его, Пётр вспоминал карту Замятина на стене — что в этой части леса? Лес. Разлапистое пятно зелёной краски и условное обозначение из ёлочки и берёзы. — Товарищ Сафронов, разрешите обратиться, — один из новобранцев приблизился и хлопнул каблуками. Вытянулся по уставу с комично растерянным лицом. У него и усы ещё не растут — как пить дать, приписал себе пару годков, чтобы попасть на службу. — Вольно, — Сафронов позволил ему не тянуться. — Тут раньше сторожка была, товарищ Сафронов, — начал солдатик, оглядываясь, будто бы ожидал нападения. — Когда я тут в партизанах служил, байка ходила про лесника, будто бы по ночам он в волка умел превращаться… — Отставить байки, — с раздражением перебил товарищ Сафронов. Вот же ж, чёрт — на ум тут же полез страшный чёрный волчара, грызущий людей. Его так и не смогли пристрелить. Но в последнее время чудовище запропастилось… А вдруг, лесник хулиганил на Русальной неделе? — Чёрт, — буркнул Сафронов, отбрасывая «опиум для народа». — Байки — то ерунда, а про лесника — поподробнее! — Помер он, товарищ Сафронов, ещё до войны, — ответил солдатик. — Слыхал, что хоронить даже не стали, а взяли и заколотили сторожку. Сафронов скрипел зубами: не лесник здесь на балалайке играл, а кто-то живой. Но сторожку на карте надо отметить. — Товарищ Сафронов, — Петра отвлёк Бобарёв. Павлуха прислонился к стене у окна и кивал, чтобы Пётр взглянул во двор. Двором, сорняками неуклюже пробирался какой-то тип. Пётр поднял ладонь: внимание, пора брать за жабры. Солдаты встали по бокам от двери, но в сени не выбирались. Сафронов решил впустить «гостя» в дом, так его легче будет схватить. Пётр видел, как неказистый, заросший, прихрамывающий незнакомец преодолел двор, услышал, как он поднимается на крыльцо. Вот, завозился в сенях. И рванул прочь со всех ног. — Вперёд! — рявкнул Сафронов и сорвался места. Он вылетел в сени, проскочил их за пару прыжков. Новобранцы топотали за ним — вырвались во двор, рассеялись среди яблонь. Сафронов метался, вертел головой. Чётов лазутчик затерялся где-то среди бурьянов. Пётр услышал возню и треск веток, обернулся и понял: гад схвачен. Власов с двумя новобранцами скрутили и волокли какого-то бородатого деда. «Лесник!» — тут же подкинул взбудораженный разум. Но Сафронов злобно отринул дурацкие суеверия. Впихнув в рот папиросу, он напустил офицерскую суровость. Ну, сейчас попляшет этот «лесник», чтоб его! — Лазутчик задержан, товарищ Сафронов! — отрапортовал Власов, пихая старикашку перед собой. Пётр взглянул и чуть не попятился: в крепких руках оказался… Матвей Аггеич? Как-то странно он выглядит: когда только бородищу такую успел отрастить? И для чего ему нужен противогаз? — Обыскать, — Сафронов отдал приказ стальным голосом. Не показывать удивления, не показывать вообще ничего. Иначе он проиграл. Подбежавший Носов быстро охлопал ветхую одежонку. Здорово экипировался дедок: два «вальтера», немецкий метательный нож, бутылка с какой-то гадостью бурого цвета — Носов осторожно поставил её на пол. И ещё — множество пузырьков и флакончиков, в каких бывают лекарства. Дедок недобро косился единственным глазом, пока Носов раскладывал на полу его странные «сбережения». Второй у него замотан, как у пирата. И что ж за пират-то такой? Дедок насмешливо хмыкнул. — Ну что ж ты, служивый! — он ехидно прищурился. — Я, стало быть, знаю, что ты — Петюня. А ты про меня ни в зуб ногой. Матюшка — братик мой меньший, а я, ясное дело — Аггей! Сафронов невозмутимо дымил папиросой, но внутри поражался: химородник Аггей для него всегда был вроде мавок и Еремея, байкой-пугалкой. А он вот он, ещё насмехается. — Что вы здесь делали? — Пётр сурово надвинулся, но дед Аггей сбил его пыл ещё одним ехидным смешком. — Мой это дом, — заявил он, нагло глядя Петру в переносицу. — Только вот, бросить пришлось накануне войны. — Почему? — рубанул Сафронов. — Дык енто-го, профессор вашинский совкался тута-ка, — проворчал дед Аггей. — Строить чего-то удумал. Шумно мне стало да пыльно. Таскал тудемо-сюдемо шаропилотный теодолит! — Валдаев? — уточнил Пётр. Шаропилотный теодолит почти выбил его из колеи. Дедуля на первый взгляд кажется простой деревенщиной, но откуда-то знает такие слова. — Он самый, — закивал дед Аггей. — Всё про еланку выспрашивал. А я ему: топь там да жабы! А он — всё одно, с теодолитом! — Ваши пожитки? — Сафронов кивнул на разложенные находки. — Примус — мой, да и метёлку отдай, — дед Аггей покивал, требуя обратно метлу. — Сундучок-то поизносился, да и капкан уж ни к чёрту. — Ну а вот это? — Сафронов показал на Люцифера и парусник. — А енто чёрт знает когошнее, — отказался Аггей. — Может, Валдаевское, а может, ещё какой чёрт притащил. Не могу знать, кто тута-ка без меня повозился! — Чего в колхоз не пошли? — Пётр попытался улучить деда Аггея хоть в уклонизме, но и тут «химородник» оказался непрошибаем. — В лесниках числился, — невозмутимо парировал он. — А как грянула немчура — в партизаны пошёл. Солдатик твой меня-то обшарил, да документы не нашёл. Выговор ему в плечи! А вот и лесник. Дед Аггей запустил руку за пазуху, порылся немного и протянул Петру целых две корочки. Слегка покоробленные — видно, подмокли: красная и зелёная с красной полоской. Носов сдвинулся в сторону — не хотелось строгач. Пётр раскрыл сначала красную корочку, после — зелёную. Партбилет и удостоверение партизана с первого взгляда в порядке: по документам Аггей Аггеич — наш человек. Не подкопаешься, пришлось Петру возвращать «химороднику» документы. Аггеич похмыкал, аккуратно всё спрятал. Хотел и свой «арсенал» обратно забрать, но Сафронов пока не отдал. — Ой-ой, товарищ, — дед Аггей укоризненно покачал головой. — Начальничек-то здесь вы, а вот, где фашист окопался, я вызнал! — Фашист? — зацепился Сафронов. Авось, этот «мифический» дедушка знает, где держат товарища Гавриленкова с Глебом? — Валдаев-то пол-еланки засыпал, — вкрадчиво начал Аггей. — Да городуху навёл. В ней и фашист — прямо среди еланки. Ясно, что вы своими рейдами ни зги не нашли — трясину-то стороной огибаете, а надобно прям в еланку скакать! Носов хотел, было, высунуться, мол только дурень чугунный будет в еланку скакать, но Пётр взял Аггеича в оборот. — Показывай дорогу, — отдав суровый приказ, Сафронов пихнул «химородника» прочь из кухни. — По коням! — закричал он, отвязывая жеребца. — Рейд продолжить!***
Товарищ Замятин ловко залез по торчащим камням, протиснулся через дырку в стене. Его встретило запустение и зловещая тишина, которую нарушал лишь птичий щебет. Замятин спрыгнул на разбитый, потрескавшийся мраморный пол. Осторожно шагнул, прислушиваясь, присматриваясь. Там, среди зелени, кто-то лежит лицом вниз. — Нечай? — Замятин подбежал к неподвижному телу. — Тише, Серёнь, — раздалось над головой. Лицом вниз лежал не Семён — Семён бесшумно приблизился, и вместе с ним притрусил его пёс. Замятин почувствовал облегчение и пробормотал: — Прикончили. Черныш фыркнул, обнюхав мёртвого оборванца с синяками на шее. — С одного хвата, Серёнь, — Семён повернул его голову, и она перекатилась набок очень легко. — Ещё тёплый. Только что «обрадовали» товарища. Замятин мертвеца не узнал: бородатый какой-то — и поднял наизготовку «МР-38». Здесь побывал этот «Ужаль», ну вот и поговорим. Семён охлопал рванину на трупе, но ничего не нашёл. — Немецкие сапоги, — заметил он, взглянув на уцелевший левый каблук. Шляпки гвоздей оказались квадратными — немец? А может, просто забрал сапоги. И с кем он тут не поладил? — Неужели, «дьявол» проклятый? — сквозь зубы бурчал товарищ Замятин, зорко оглядываясь вокруг. Дырявые стены, груды битых камней. Трава и кусты проросли из трещин в полу, между веток со свистом порхали мелкие птицы. И повсюду — эти дурацкие колокольчики… Замятин не верил, что Траурихлиген смог выжить. Он был на побоище и видел напичканный пулями, растерзанный труп, от которого почти ничего не осталось. Сам товарищ Журавлёв записал, что «немецкий дьявол» погиб. — Мало ли «дьяволов», — тихо фыркнул Семён и умолк. Черныш настороженно поводил ушами, нюхал воздух, задрав морду кверху. Что-то учуял, куда-то зовёт. — Пойдём, — Семён кивнул Замятину и бесшумно двинулся вслед за псом. Черныш рыкнул и прыгнул в сторону, грузно сшибив кого-то в траву. Вопль заглушил птичий свист, кто-то пальнул, по листве зашлёпали пули. Семён с Замятиным бросились вниз, отползли под разлапистый папоротник. Дёрнулась ветка — Замятин пустил короткую очередь. Кто-то вскрикнул и повалился, Замятин увидел грязную руку в драном рукаве с чёрной немецкой лентой. Семён развернулся, стреляя назад, а среди листвы всполошились: шуршали и отрывисто выкрикивали по-немецки. — Айда, Серёнь, — Нечаев пополз вперёд. — Муравейник, чтоб его. Замятин сдвинулся и услышал щелчок за спиной. Старший лейтенант вскинул оружие, и в тот же миг чёрный пёс вымахнул из листвы, повалив врага у него перед носом. Фриц в лохмотьях мундира орал, пытаясь сбросить с себя Черныша, или уползти, но пёс придавил его лапами и загрыз. В лицо Замятину брызнула кровь. Черныш уже бросился на другого, а старший лейтенант замешкался, глядя на труп с разорванным горлом. — Айда, айда! Разведка боем! — Семён звал за собой. В гущу листвы, среди которой стремительно мелькали силуэты людей.***
Тонкие пальцы касались клавиш рояля с восхитительной лёгкостью, почти невесомо. Музыка струилась под высоким сводчатым потолком, наполняла мрачное пространство. Тут всегда холодно, сюда не проникнет солнечный свет — это место глубоко под землёй. Но мервейозы любили холод, он хранил их вечную молодость. Пелагея забывалась, играя партию Федры — она уверена была, что именно её обожала несравненная Жозефина. Солдаты в остатках немецких мундиров неподвижно стояли в углах. Каждый из них держал пистолет-пулемёт. У одного на грязном рукаве сохранилась узкая чёрная лента: «Рейхсваффе» — он служил в проклятой дивизии «немецкого дьявола». Солдат держал Таню на мушке — дуло почти касалось её головы. Ей не давали присесть, а Пелагея всё играла, играла. Наконец, она взяла последний аккорд и отодвинулась от концертного рояля, который притащили сюда из разгромленного клуба, сунула в рот длинный мундштук. Пелагея подкурила от немецкой зажигалки с орлом и уставилась в ожидании. Ей нужен шифр от кейса Сан Саныча, который Таня не знала. И соврать тоже не выйдет — кейс стоял на одноногом столике возле рояля. Пелагея сразу же бросится проверять и всё поймёт. — Тёть Пелажка, — начала Таня, а сама примерялась: что будет, если она схватит её посох-копьё? Не получится: солдат из «Рейхсваффе» пустит пулю ей в голову. И в коридор не выскользнуть — двери здесь нет, но пустой проём загородил Яшка Филатов. — Ты слышала об опере «Ипполит и Арисия», дорогая Тати? — по-французски осведомилась Пелагея и зажала зубами мундштук — золотые коронки зловеще сверкнули в свете свечей. — Ты ведь настоящая мадемуазель, а не какая-нибудь доярка — безмозглая, неотёсанная! Римма должна была привить тебе чувство прекрасного! Она погрозила Тане кулаком — на мизинце у неё блестел перстень: змея, держащая в пасти рубин. — Пеллегрен отвратительно обеднил образ Федры, — зло заскрежетала Пелагея сквозь зубы, но даже теперь её французский оставался великолепен. — Великий Расин ни за что не позволил бы вывести её на сцену такой, но Рамо совершил чудо, создав эту партию. В ней всё отчаяние, вся боль, которые Федра испытала после гибели Ипполита! Пелагея провела указательным пальцем по рубину в пасти змеи. — После гибели! — рявкнула она, и Таня вздрогнула от её мерзкого вороньего голоса. — Александер, и ты не признавал любви! Пелагея подняла глаза к потолку, расплылась в зловещей ухмылке. — Но тебя никто не воскресит! Предел достигнут, Александер. Слова на твоей могиле — сущая чушь! «Нет пределов», — писал Сан Санычу таинственный «друг». Для Тани блеснула надежда: а вдруг это — шифр? Но осознание зажало душу в тиски: Пелагея никого не отпустит живым — ни её, ни Семёна, ни Глеба Васяту. Они узнали, где её логово — и Пелагея сделает всё, чтобы сохранить его тайным. Пелагея тяжело поднялась с рояльного пуфика, выпуская дым кольцами. Она утопала в сизых клубах и в дрожании огоньков казалась мистической — мервейозой, а может быть и самой Кутерьмой. Хромая, раскачиваясь, Пелагея приблизилась к Тане, схватила за плечи и развернула лицом в темноту. Пальцы у неё холодные, жёсткие, как колючие ветки. — Ты знаешь, что это за место, моя дорогая Тати? — Пелагея шипела, обдавая душным табачным дымом. Таня продрогла до косточек в сырости, пронизанной гадкими сквозняками. Но старалась не дрожать, чтобы Пелагея не поняла её слабости. Шесть свечей на рояле не могли разогнать плотную мглу, Таня видела какие-то смутные очертания. Ясно только, что пространство большое и — пустое, без капельки жизни. — Филатов! — изрекла Пелагея. — Свет включи! Яшка вздрогнул и споткнулся о собственную ногу. — Яволь, — буркнул он, вернув равновесие. В пустоте гулко щёлкнуло, под потолком с гудением замигали пыльные лампы. Их много, в два ряда под плафонами из ржавой решётки, но работали от силы штук пять. Таня увидела какую-то толстую перегородку с окошком и узким проходом да пустой, покосившийся письменный стол. — Иди, загляни, дорогая Тати, — Пелагея несильно пихнула в спину. — И признай: динамо-машина с кольцевым якорем — отличная штука! Таня замешкалась. Её сковал неясный страх, будто живёт здесь что-то недоброе. — Ну же! Пелагея подвела её к окошку, вцепившись в плечи. Сопротивляться Таня не смела — проклятый Яшка тянулся следом. — Александер задурил тебе голову, — Пелагея повернула Таню так, чтобы она глядела в окошко. Там полумрак и такая же сырость. Стоит ещё один пустой стол, только железный, местами проржавевший до дыр. И какая-то крестовина с обрывками ремней. — Знай, дорогая Тати: Александер плевал на квантовое бессмертие, — нашёптывала сзади Пелагея. — Он строил синхротронные пушки! Таня не верила: Пелагея шептала жуткие вещи. Будто бы к крестовине Сан Саныч пристёгивал живых людей. Будто бы они все были здесь: и сам Сан Саныч, и отец, и дядя Игнат, и она — Пелагея. И даже Эрик. И товарищ Ховрах с Дмитрий Савельичем. На этот раз к крестовине пристегнули какого-то пойманного шпиона, осуждённого на расстрел. Эрик сам проверил, крепко ли держат ремни, и вернулся к остальным, под защиту толстой перегородки. Шпион орал, дёргался, но ремни держали на славу: он даже пошевелиться не мог. На железный стол установили штуковину: прозрачный цилиндр с кристаллом корунда, обёрнутый кварцевой лампой и помещённый между сверкающих отражателей. Там, где сейчас стояла Таня, раньше был пульт с кнопками и шкалой — от него осталась заржавленная панель, прикрученная к перегородке толстым болтом. Пелагея нашёптывала, будто бы Танин отец стоял за пультом, а Сан Саныч объявил начало эксперимента. — Верно, пора начинать, — согласился Эрик, сжимая зубами сигару. Оказывается, он постоянно курил, и даже во время экспериментов не расставался с незажжённой сигарой. Ховрах и Савельич установили между штуковиной и орущим шпионом толстый металлический лист. Отец дождался, пока оба спрячутся за перегородку, и нажал кнопку на пульте. Кварцевая лампа вспыхнула, осветив корунд, зеркала собрали рубиновый свет в тонкий луч. Он ударил в металл, посыпались ослепительные горячие искры. — Завершить, — отец нажал другую кнопку, и луч потух. Шпион всё орал, а Эрик, поморщившись, отправился за перегородку с линейкой. — Пятно прожога — десять миллиметров, — он был явно разочарован. Луч не смог прорезать металл насквозь, и шпион висел на крестовине невредимым. — Резонатор из алюминиевых зеркал неэффективен, коллеги, — проворчал Эрик, сердито прикусив сигару. Тане представилось, будто бы он чем-то похож на Пелагею — кусает сигару так же, как она — грызёт мундштук. — Он предоставил нам родиевое зеркало, дорогая Тати, — Пелагея провела пятернёй по Таниным волосам. Больно дёрнула, зацепив прядь противным длинным ногтем. — Нигде в мире не бывало подобного, — от её слов пробирала дрожь. Кто же такой этот Эрик? Он заменил алюминиевый резонатор на родий и сам стал за пульт. Довольный собой и своим дьявольским зеркалом, нажал кнопку запуска. Лампа вспыхнула — кварцевый свет заиграл на корунде колючими искрами. Луч с грохотом ударил в металлический лист, мерзко запахло палёным. Шпион убийственно заверещал, дёргаясь в плену сыромятных ремней. В его плече зияла сквозная дыра, но кровь сразу запеклась бурыми корками. С металлического листа плыл душный белый дымок, а люди за перегородкой замерли в ужасе. Эрик вновь мерил прожог и торжествовал: с родиевым зеркалом луч пробил лист насквозь и сурово ранил шпиона. Тот хрипел, корчась на крестовине, но Эрик не собирался его снимать. Вместо этого он вывинтил трубку с корундом. — Корунд рассыпался в пыль, моя дорогая, — Пелагея изобразила «елейный» голос. Но всё равно, Таня чувствовала её раздражение и злость. Ей нужен шифр — для этого она и завела этот рассказ. Но Таня не верила — отец не мог ставить таких экспериментов. И Сан Саныч тоже не мог. — Легирование алюминием неэффективно, — хмыкнула Пелагея и протянула руку так, чтобы Таня могла видеть её перстень-змею. Рубин в нём недобро отсвечивал, казался каким-то опасным. — Корунд, легированный ионами хрома, особой огранки, — Пелагея этим перстнем явно гордилась. — Когда-то перстень принадлежал Эрику, дорогая Тати. Но теперь он — мой. Эрик высыпал из трубки остатки корунда, шипя своё «неэффективно». Сан Саныч попытался ему возразить: он не рассчитывал рубиновый стержень для таких мощностей. — Порог синхротронной генерации достигнут при зарядном напряжении в одну целую семь десятых киловатта, — сердито отрезал Эрик. — Он установил корунд из этого перстня, дорогая Тати, — Пелагея пошевелила мизинцем. — Этот самый корунд. И если ты мне не веришь — иди, и сама всё увидишь! Пелагея толкнула Таню за перегородку, а та чуть шагала на нетвёрдых ногах. Фантом мучил её, заставлял неуклюже хромать. Тут всё пыльное, крестовина заросла паутиной. Но на полу ясно видна чёрная копоть, да и крестовина обуглена, вся в прожогах и дырках. Страх не давал Тане дышать: неужели, они сожгли заживо этого человека? Отец? Сан Саныч? Они не могли. А товарищ Ховрах — подавно. И… Принц не мог быть злодеем, Таня помнит его совсем не таким. — Человек превратился в пепел! — воскликнула Пелагея, и под потолком взметнулось зловещее эхо. — Александер готовил синхротронные пушки к принятию на вооружение, дорогая Тати. Если бы он успел, в пепел превратилось бы всё. Чертежи Александер спрятал в кейс. Его нужно открыть — и отправить всё в печь! Пока не поздно. В тёмных глазах Пелагеи вспыхивал адский огонь — сполохи, похожие на выстрелы проклятой синхротронной пушки. Таня топталась и невольно тянулась к карману: на Авдоткиной обложке такая и напечатана, только маленькая, сбившая один самолёт. — Что там у тебя? — взвилась Пелагея. Она заметила, как Таня шевельнула рукой, и полезла в её карман, едва не разрывая передник. Выхватив смятую бумагу, Пелагея развернула её — и принялась топтать, багровея от злости. — Маленькая дрянь! — ругала она Авдотку. — Пулю пущу! Таня чувствовала, как её прошибает холодный пот, а лицо, наоборот, становится горячим, будто заглянула за печную заслонку. Все эти пушки, бессмертие, шифры — всё шелуха, всё далёкое. Близкая сердцу только Авдотка — Пелагея не пожалеет её. — Я испытала отчаяние, когда Эрик прикончил и Александра, — Пелагея наигранно сокрушалась. — Но остаёшься ты, моя дорогая! Таня едва дышала: что она говорит? Профессор не смог спастись от проклятых немецких «стервятников». И Никитка не смог. И добрая половина сельчан, собравшихся на лекцию в рамках ликбеза. — Но этот грязный баварец не тронет тебя, дорогая Тати, — огорошила Пелагея. — Я проткну насквозь его свиную башку! — Баварец? У Тани само собой вырвалось это слово, и она закрыла руками лицо. Какой баварец? Он ведь… француз? — Свинья! — яростно отрезала Пелагея. — Всё корчил из себя мецената, но ему нужны были синхротронные пушки! Знаешь, что это за место, дорогая Тати? Это всё — синхротронная пушка! — Он… жив? — осторожно спросила Таня, стараясь не смотреть Пелагее в глаза. Она её никогда не любила, а в детстве боялась. Таню пугал её горб, её топочущая походка, ярко-красная помада и искусственные родинки. А особенно, этот вот, взгляд — тяжёлый и очень недобрый. Тане не по себе и сейчас, но ей нельзя бояться. — Поживее иных! — Пелагея сморщилась и стала похожа на ведьму. — Люцифер — Несущий свет… синхротронного импульса. Он придёт сюда, и тогда всё станет «виркунгслёс» — это его любимое слово. Но ты спасёшь всех, если скажешь шифр, дорогая Тати. Пелагея курила и высекала искры, нервно чиркая по полу пикой. Яшка Филатов прочно занял проём в перегородке. Жевал папиросу с бараньим лицом: французский язык для него — как китайская грамота. Таня в ловушке, но… — Я скажу, если вы приведёте Семёна, — твёрдо заявила она, сжав кулаки. — Не увижу живого — буду молчать — пускай, приходит ваш «люцифер». Пелагея осеклась, заморгала. — Как ты расхрабрилась, — выдохнула она вместе с дымом. — Бестолковая, капризная девчонка! Римма постоянно жаловалась на тебя. И, я вижу, ты неисправима! — Приведите Семёна, — настояла Таня. — Иначе вы никогда ничего не узнаете. — Дрянная девчонка, — оскалилась Пелагея. И её голос потонул в гвалте за перегородкой. Вопли, сухие хлопки, грузный топот — Яшка рывком обернулся — и тут же грохнулся на пол. Над ним с рыком взвился чёрный пёс, выпрыгнул на середину комнаты и разлаялся, от чего Пелагея попятилась да наткнулась на крестовину. — Ни с места! Все арестованы! — товарищ Замятин ворвался с оружием наперевес. — Гражданка Морозюк, руки вверх, — за ним ворвался Семён и крепко пнул Яшку. — Филатов, встать, руки поднял! — Семён! — Таня рванула к нему со всех ног. Но её жёстко поймали за руку. Пелагея с силой швырнула Таню на пол и, больно придавив голову каблуком, занесла над затылком посох-копьё. — Оружие на пол, грязные свиньи, — прошипела она. — Оба, и поживее. Как вы посмели осквернить это место? Таня пошевелилась, но Пелагея кольнула её и выплюнула: — Лежать! Замятин замер с раскрытым ртом. Черныш глухо рычал, прижав уши, но Семён схватил его за ошейник и сгрузил на пол «МР-38». — Стой, Мадлен, — он заговорил по-французски, подняв раскрытую ладонь. Пелагея неприятно расхохоталась, потрясая копьём. Один удар, и Тане конец. — Пелажка, не надо, — товарищ Замятин тоже бросил пистолет-пулемёт. — Отпусти её. Лучше… возьми лучше меня. — Я сразу поняла, что ты — гнида, Серёнь, — ехидно хохотнула Пелагея. — Тебя я просто так пристрелю — за Игната! Филатов, хватит валяться — обыскать этих свиней! Яшка поднялся, задёргивая кровавые сопли. Подобрал оба «МР-38» и крысой юркнул сначала к Замятину — охлопал, снял кобуру. Потом принялся за Семёна — забрал его пистолет, вытряхнул магазин и с лязгом забил назад. — Время находится в квантовой суперпозиции, — Пелагея со свистом взмахнула копьём. Остриё замерло у самого Таниного затылка, коснулось торчащих волос. — Я нашла твой круг уязвимости, свинья, — злорадствовала Пелагея. — Шифр Валдаева — единственное, что спасёт мадемуазель Тати! Говори! Семён отступил, от бессилия скрипя зубами. Весь бледный, тусклые чужие глаза — это страх. Липкий, холодный ужас, выворачивающий нутро. К переносице скатилась капелька пота. Хрипло, с запинками, Семён зашептал: — Lactea via, familias рlanetarium, miraculum… Он знает латынь — и это те же слова, которые Таня видела на его рисунке. Пелагея задумалась, гадко прищурив глаз. Она сжимала пальцы на посохе, от чего пика угрожающе царапала Танин затылок. Больно, но Таня и пикнуть не смела. Ей удалось чуть отодвинуться, чтобы острый металл не разодрал кожу в кровь. — Громче! Копьё царапнуло Таню больнее. — Lactea via, rerum, familias рlanetarium, — Семён ёжился и хрипел, повторяя некоторые слова по нескольку раз. — Ля, фа, ми, ля, ре фа! — выдохнула Пелагея. — Да какой же Александер был глупец! Она насвистела до боли знакомый припев из «Марша энтузиастов» и хрипло расхохоталась. Но умолкла, бросив быстрый взгляд на чемоданчик. Кончик копья прошёлся по Таниной шее вверх. — Что-то не то! — злобно выкрикнула Пелагея. — Это не всё, грязный… — Каждые шестьдесят дней возвращаются кошки, — глухо буркнул Семён по-французски. — Вот теперь всё сошлось! — осклабилась Пелагея, ещё жёстче прижав Танину голову. — Но ты мне задолжа-ал. Вечность за вечность, мерзавец! Пелагея ударила. Миг — Семён развернулся, поймав Яшку за руку, перехватил пистолет и вдавил спуск. Выстрел громом разбил тишину. Пелагея отпрянула, оставив Тане глубокий порез — и рухнула навзничь. — Нет! — с воплем к ней подлетел товарищ Замятин. Каблук убрался с виска, но Таня не шевелилась. По щекам катились тихие слёзы, а по затылку стекала тёплая кровь. Боль и ужас отняли тело, и только «фантом» впивался в ногу побольнее Пелажкиного копья. Звуки отдавались в ушах мучительным звоном. Кто-то кричал, топотал… далеко. Влажный собачий нос ткнулся в ладонь, после — в щёку. Шерсть защекотала лицо. Пёс заскулил над Таней и тихонечко фыркнул. А потом — отбежал. Таня почувствовала тепло — сильные руки забрали её с бетонного пола. Он здесь, он живой — вернулся из нави почти невредимым, если не считать головы, кое-как замотанной грязным бинтом. — Семён, — прошептала Таня и крепко зажмурилась, утыкаясь лицом в обляпанную, подмокшую гимнастёрку, пропахшую дымом, болотом. Руки Семёна мелко подрагивали, но сам он улыбался и нашёптывал ей… шепеляво, Таня не понимала слова. Да и не нужно, она просто слушала его голос, и разобрала только «люблю» — вместо всех слов на свете, только чистое счастье. Он жив. Тане столько нужно ему сказать: опыты, синхротронные пушки и этот чёртов Эрик. Но отца больше нет, Сан Саныча — тоже. Без них в чертежах никто ничего не поймёт. Зачем прерывать безмятежность? Даже если она лишь на пару минут? Таня опомнилась — её точно облили холодной водой: Авдотка! Она где-то тут затерялась. — Найдём, — улыбнулся Семён. Да и Глеб тоже, заперт где-то внизу. — Обнаружим! — Семён ещё раз улыбнулся — так безмятежно. Он казался помолодевшим и знакомым-знакомым, будто бы Таня знала его с самого детства. А может, и знала, только в том, другом мире, где живёт бессмертная бабочка. Семён легко поднялся с корточек вместе с Таней. — Вам тяжело, я сама, — тихо сказала она. Боль растаяла: «фантом» скрылся, едва Семён взял её на руки, Таня могла пойти и сама. — Нет, — Семён весело мотнул головой, растрепав светлый чуб. — Вы — как пушинка. Шагнув, он наткнулся на Яшку Филатова — тот катался и верещал, хватаясь искалеченное предплечье, за торчащие кости. Жутко: Семён выломал ему руку, чтобы отнять пистолет. — Поделом дезертиру, — Семён вовсе не собирался жалеть Яшку. — Рука — не голова, заживёт, как на собаке. Тогда пойдёт под трибунал! Семён ещё и пнул его хорошенько, от чего Яшка взвизгнул свиньёй. Таня тоже совсем не жалела гадёныша: тётя Надя с Меланкой по нему столько пролили слёз, ему прислали медаль «За отвагу», а Яшка пакостил возле родного села. — Товарищ Замятин, идём, — Семён кивнул старшему лейтенанту. Он не взглянул ни на железный стол, ни на обугленную крестовину. Правильно сделал, это всё в прошлом. Только товарищ Замятин ничего не услышал. Он сидел на полу и обнимал Пелагею, а она бессильно свисала в его руках. Седые косы выбились из сложной причёски и растрепались, в широко раскрытых глазах зияла жуткая пустота, а со лба тонким ручейком стекала кровь. Пелагея мертва, застрелена в лоб. Семён отпустил Таню и присел рядом, положил руку Замятину на плечо. Таня не решалась к ним подойти. Впервые в жизни она видела, как товарищ старший лейтенант госбезопасности плачет. Беззвучно, сдержанно, но слёзы сразу выдавали, что он убивается по… Пелагее Морозюк. Семён говорил с ним тихо — Яшка намного громче орал и большую часть слов заглушил. Но всё же, что-то Таня расслышала. — Вечность за вечность, Серёнь, — Семён говорил это с сожалением, без капельки злости. — Время находится в квантовой суперпозиции. Существует сценарий, где она любит тебя. Пошли, нам ещё Глебку спасать. И Любовь Андреевна заждалась. Черныш заскулил и ткнулся носом Замятину в щёку. Даже он понимает, что любить нужно живых. Товарищ Замятин бережно уложил Пелагею на пол, будто бы она жива, только спит, а он боится её потревожить. Старший лейтенант госбезопасности поднялся, пошатываясь и, заметив на себе Танин взгляд, торопливо вытер ладонью лицо. Черныш бегал вокруг и тащил за рукав то его, то Семёна: чует что-то, может быть, получится найти Глеба по запаху. — Айда, — согласился Семён и махнул рукой. Таня опасливо обошла Яшку Филатова — не хватало ещё, чтобы схватил за подол, или за лодыжку. Но Семён свирепо схватил гадёныша за воротник и швырнул к стене. Яшка визжал, прижимая сломанную руку к груди, а Семён ему крепко врезал — и снова схватил за воротник, чтобы не съехал по стенке и не уселся на пол. — Где товарища Васяту спрятал, гнида? — зарычал Семён в перекошенную дикой болью физиономию. Яшка лихорадочно хватал воздух, извивался и кудахтал, как заправская квочка. Ни слова не разобрать, от чего Семён разозлился и дёрнул его за больную руку. — Доломаю! — пригрозил он и дёрнул ещё раз. — Давай, говори! — Т-там, там, — заблеял Яшка, показывая пальцем на пол. — Вниз отвели. — Шуруй показывать! — Семён вытолкнул его вперёд. — Набрешешь — ещё и ноги повыдираю! Яшка «пошуровал» на троих — встать у него не хватило сил, сломанную руку пытался поджать. Черныш вертелся вокруг него с лаем, подгонял, кусая то за плечи, то за ноги. У перегородки Яшка застрял — покосился и рухнул носом, тогда Семён «наградил» его хорошим пинком. Товарищ Замятин уныло плёлся за ними. Таня заметила, что он постоянно оглядывается — на Пелагею, никак не может её отпустить. Выйдя за перегородку, Таня чуть не споткнулась о тело. Солдат из «Рейхсваффе» валялся под ногами, напичканный пулями. Осторожно переступив его, Таня и сама оглянулась. За остатками пульта ей на миг почудилась фигура отца. Он такой, каким она запомнила его в последний день перед смертью. Стоит, чуть ссутулившись, обеспокоенный чем-то, чего не знала ни сама Таня, ни тётя Римма. В последнее время отец плохо спал, писал по ночам кому-то какие-то письма. Отец отправил их все, после его смерти ни одного письма не нашли. Таня вспомнила, как он уходил в тот последний свой день. Надел, как обычно, пальто и обычную шляпу. Отец был рассеянным, у него всё валилось из рук. Из кожаной папки он выронил документы, и они с тётей Риммой помогали их собирать. Таню отец обнимал долго-долго, а потом что-то шепнул ей и вышел за дверь. И — всё, он не вернулся ни вечером, ни через день. Никогда. Таня помнила, что шепнул ей отец: «Каждые шестьдесят дней возвращаются кошки».