***
Власов пробирался кустами, опасливо сдвигая колючие ветки. Он шёл на цыпочках, озирался и замирал, вглядываясь в бесконечную зелень. Власов махал рукой — уводил всё дальше и дальше. Сафронов осторожно вёл коня между ухабов и кочек. Конь фыркал, прядая ушами, и нехотя переступал бурелом да тонкие ручейки. Носов с Бобарёвым недоверчиво косились по сторонам. Тут ходят и ездят: на размякшей грязной земле видно следы подков и сапог, на одной из обломанных веток повис серый обрывок одежды. Пётр прислушивался, но шорох шагов не давал расслышать лесные звуки. Сафронов взял отряд новобранцев — давно пора перебить «крыс» и схватить Шлегеля. Солдаты прочёсывали кусты, но Сафронов не позволял отходить поодиночке. Гниды любят втихую колоть отставших от строя. Новобранцев у Сафронова только двенадцать, и он не должен потерять ни одного. Где-то хлопнуло, мелкие птички вспорхнули и унеслись. Пётр мигом поднял кулак: «Стоп». Это выстрел, но он далеко. Второй выстрел — и все подняли оружие наизготовку. Бьют за болотом — авось, Замятин с Нечаем нарвались на засаду? — Вперёд, — Сафронов отдал тихий приказ и махнул. — Держаться вместе. Пётр видел, что новобранцы боятся. Зелёные пацаны, только с учебки — и сразу отправились к «дьяволу» в пасть. Сафронов давно уже понял, что никакого Траурихлигена нет, его прикончили в бою-мясорубке. Единственный «немецкий дьявол» здесь — это Шлегель, и он куда хуже. Крепко сжимая «Тульского», Пётр вглядывался в просветы между толстых деревьев, в заросли хмызняка, в бурелом. Конь перепрыгнул кривой ручеёк. Ворон снялся с засохшей коряги. — Товарищ лейтенант госбезопасности, разрешите обратиться, — к Сафронову подскочил обеспокоенный Власов. — Вольно, — буркнул Сафронов. Власов по-птичьи повертел головой и ткнул пальцем куда-то вперёд. — Обнаружена постройка, товарищ лейтенант госбезопасности, — Власов пытался бодро чеканить, но в его голосе скользили неприятные нотки испуга. Тут ничего не должно быть, только лес. Какая ещё, к чёрту, постройка? Сафронов мягко спрыгнул с коня и знаком приказал и Носову с Павлухой слезать. Власов повёл к зарослям дикой малины. Пётр сразу заметил, что ягоды кто-то уже собирал — драл, обламывая тонкие ветки. Сафронов чертыхнулся, увидав за малинником наполовину упавший забор и запущенное подворье с одичавшими яблонями. Посередине и впрямь, торчала почернелая, замшелая хижина, вросшая в землю по самые окна. Сафронов поднял пистолет: тут не заброшено, сорняки вокруг хижины явно примяты ногами. Логово Шлегеля? Солдаты бесшумно окружали подворье, замирали возле забора. Каждый готов был стрелять. Пётр всматривался, но людей не заметил: между яблонь порхают лишь птицы, на провалившемся крыльце — никого, а окошки наглухо закрыты ставнями и заколочены накрест сгнившими досками. Сафронов первым перелез остатки забора и двинулся к хижине, прячась за яблонями. Носов лез за ним попятам — прикрывал — и постоянно оглядывался. Павлуха тоже оглядывался, заходя с другой стороны. Целился в ветки, в коряги и в яблони. Никого. Но те, кто тут побывал, могут вернуться. Пётр осторожно поднялся на крыльцо, обойдя глубокий провал. Дверь тоже была забита, но доски уже оторвали. Дверь болталась на одной петле и поскрипывала. Сафронов тихо сдвинул её и, шагнув, погрузился в прохладную мглу. В сенях — темнота, пришлось даже фонарик включить. Вовремя Пётр осветил это место — прямо под ногами валялся медвежий капкан. Сафронов едва не вступил в него — уже ногу занёс и отпрянул. Он наклонился, чтобы поднять его и отбросить, и понял: новый капкан, его бросили тут, как ловушку для незваных гостей. Пётр проглотил брань: подспудное чувство не велело шуметь — и отодвинул ловушку с дороги носком сапога. Он кивнул на капкан подошедшему Носову, и тот понял, нужно быть настороже. Сафронов затаился у закрытой двери в комнаты, прислушался. Тишина. Чем-то похоже на склепы на кладбище — так же промозгло и давяще-тихо. Сафронов спихнул дверь плечом и прицелился, но стрелять не в кого: он оказался на пустой заброшенной кухне. Печь разваливалась, стол давно уже сгнил. С дырявого потолка капало и падали гниющие листья. Но здесь кто-то побывал — Сафронов почти наступил в подсыхающую кровавую плюху. Пётр быстро оглянулся и приложил палец к губам. Носов кивнул, Бобарёв застыл у двери, новобранцы молча кивнули. Они заполнили тесную кухню, один в печь заглянул, второй — в чулан. Никого. — Товарищ Сафронов, — Носов звал в один из углов. Там, в клоках паутины, висела потемневшая рамка. Картина вроде бы, или икона — но жуткая, совсем не святые на ней, а чудовище с острыми крыльями, валящееся на пики скал из-под грозовых туч. Икону протёрли: у рам собралась плесень и грязь, но в середине она почти чистая. — Адописная, товарищ Сафронов, — подал голос Павлуха. — Это же Люцифер… падает. В душе у Петра собрался недобрый комок. Но тот отбросил страхи к чертям. Он — коммунист и солдат, а не суеверный тёмный сопляк. Какого чёрта ему бояться глупых картинок? — Отставить потреблять «опиум для народа», — сухо изрёк Сафронов. — Нет, товарищ Сафронов, — возразил Бобарёв. — Когда напал дезертир Филатов, товарищ Нечаев отпугнул его Люцифером. — Логово Филатова, что ли? — буркнул Сафронов. И про себя удивился: откуда Нечаев узнал, что Филатов боится церковного чудища? Пётр переступил через кровь и заметил, как около бурой лужи что-то тускло блеснуло. Он остановился, разглядывая маленькую вещицу. Поднял — это значок: флаг со звёздочкой и надписью «КИМ». Сломанный, выломана иголочка, как будто бы его вырвали, или сильно ударили. Васято носил на гимнастёрке такой комсомольский значок. Неужели, это Глебкина кровь? Пётр встал с корточек, зажав значок в кулаке. Он злился, что нет собаки, злился, что солнце скоро пойдёт на закат, а они целым отрядом нашли только безлюдную развалюху. Сафронова отвлекли вопли и ругань. Он повернулся и увидел, как два новобранца держат третьего над распахнутым погребом. Если бы не успели схватить — тот бы ухнул в зияющую дыру. — Виноват, — пробормотал он, твёрдо встав на ноги. Сафронов посветил фонариком туда, вниз, в затхлый, промозглый мрак. Добротный же тут погреб: глубокий, просторный, да ещё и побелен извёсткой, хоть и давно. Наверх из погреба вела ветхая лесенка. Раз она есть, в него кто-то лазает. — Глеб! — негромко позвал Сафронов, шаря фонариком по осклизлым, порыжевшим стенам. К Петру присоседился Носов, тоже начал светить. Показалось, что в погребе кто-то ворочается. Слух уловил шорох и какие-то стоны. — Вперёд, — шепнул Пётр и, подняв вместе с фонариком и пистолет, попробовал лестничку сапогом. Скрипучая она и дьявольски хлипкая, но делать нечего, нужно слезать. Фонарик Петру пришлось взять в зубы — чтобы держаться одной рукой за заплесневелые тонкие перекладины. Носов и Бобарёв удерживали лестничку сверху, чтобы не рухнула, перекосившись набок. На полу оказалась лужа, Сафронов угодил в неё сапогом. В погребе очень сыро — капли гадко оседали на коже. Шорох заставил его замереть. Медленно-медленно Пётр направил фонарик. На полу нашёлся массивный сундук с откинутой крышкой — это в нём копошится. Сафронов прицелился, подходя бесшумными приставными шагами. — Чёрт, — буркнул он, заглянув, наконец-то, в сундук. На дне сидела здоровенная крыса и прогрызала в стенке дыру. Гадость выпрыгнула и умчалась, едва Пётр её осветил. — Чисто, — негромко сказал он и собрался лезть наверх. Мусор и крысы — вовсе не то, что он ищет. — Уходим, — Сафронов решил, что в пустой хижине ловить нечего. Но стоит ли садиться в засаду и ждать, пока кто-то придёт? Времени нет. Пока они будут «высиживать», Глеба и товарища Гавриленкова могут убить. Пётр снова зажал фонарик зубами и поставил ногу на лестничку. Луч неуклюже скользнул по стене. — Товарищ Сафронов? — удивился сверху Павлуха. Пётр не вылезал, а медленно приближался к стене, водя лучом фонарика по сырой, порыжелой извёстке. Разводы и пятна на ней неспроста, это размазались жирные буквы, написанные, наверное, очень давно. Сафронов смог разобрать «V» и «I», но и этого ему хватило с лихвой. — Витриоль, — буркнул он, сжав кулак. В чёртовой развалюхе побывал «друг Валдаева». Много же развелось их, этих «друзей»! — Бобарёв, Носов! — крикнул Пётр, задрав голову. Оба глядели сверху, оба вытянулись по уставу. — Слушать приказ: дезертира Филатова брать живым! Выкрикнув, Сафронов проворно полез из погреба прочь. «Героя с медалью посмертно» нужно хватать — и «чествовать» сапогами до тех пор, пока во всех подробностях не пояснит, что там за «Люцифер» такой малякает «Витриоль» где ни попадя.***
Таня едва не застряла, протискиваясь за Авдоткой через узкую-узкую нору. Её даже лазом не назовёшь — старая отдушина, куда проросли колючие корни. Таня понимала, они лезут наверх. Авдотка светила фонариком, а он садился, мигал. Но, кроме этого неверного света, впереди брезжил другой, яркий, манящий. Лицо обдувал ветерок, разгоняя затхлость и духоту. Осталось немного, и они выберутся из подземелья. Авдотка шустро оглянулась и почти растворилась в ярких лучах. Таня уцепилась за корень, опёрлась ногой о земляной ком. С усилием подтянулась и легла животом на что-то твёрдое, вроде раскрошившейся бетонной плиты. — Где это мы? Приподнявшись на ладонях, Таня оглядывалась и изумлялась. Вокруг неё поднимались высокие стены, растрескавшиеся, разбитые, через которые проросли ветки деревьев. Над головой высились своды — вроде как, купол, в котором пробита большая дыра. Битые камни валялись повсюду, на пыльном бетонном полу, сквозь прорехи в котором лезли колючие «плети» избавь-травы. Синие колокольчики походили на плотный ковёр, заползали на стены, на нижние ветки. Это не часовня, не церковь. Да здесь вообще ничего подобного не бывало. — Баба Гайтанка сказала, что княжий терем поднялся из нави, — прошептала Авдотка. — Тут еланку засыпали, легче сбежать. Авдотка рванула вприпрыжку — через колокольчики к большой пробоине в стене. Таня вскочила, рванула за ней. Но не под ноги смотрела, а по сторонам. Это никакой и не терем — кто-то строил на еланке настоящую обсерваторию. А все эти дырки — от артиллерийских снарядов. Таня помнила, как по осени грохотало, как дрожала земля, и над лесом вставало смертельное зарево. В Черепахово невозможно было дышать из-за гари, а раненые в лазарете лежали повсюду: на полу, в коридорах. Таня споткнулась о камень, притаившийся в колокольчиках. Рухнула бы с размаху, но успела схватиться за ветку, свисавшую сверху. Она затаилась, закрывшись листвой: возле самой стены, среди колышущихся теней, сидел человек. Таня хотела Авдотку позвать, но кричать не посмела. Ей показалось, что незнакомец смотрит ей в душу. Конечно, заметил — таращится прямо в упор. Но почему-то не сдвинулся с места. Таня едва дышала, невольно разглядывая его, одетого в серую рвань. Странный он, даже пугающий: застывший взгляд, клочковатая грязная борода и слипшиеся бесцветные патлы на голове. Руки он держал перед грудью, будто молился, и беззвучно открывал рот. — Идём, — Авдотка потянула Таню за юбку. — Он здесь всегда. — Кто это? Таня плелась за Авдоткой, но от незнакомца не могла глаз отвести. Она поклясться могла, что раньше видела его. Но где, но когда? — Шибче, Танечка, — заволновалась Авдотка. А Таня услышала гулкие, отчётливые шаги. Сюда кто-то идёт. Они с Авдоткой крались возле стены, но не успели юркнуть в пробоину. Обе присели и затаились в избавь-траве, наблюдая, как к незнакомцу приближаются четверо. Васька Дурной, Дмитрий Савельевич и Пелагея шли впереди, а за ними тащился, волоча левую ногу… Яшка Филатов, Меланкин брат. Таня едва не вскрикнула: он живой. Но весь какой-то побитый и одет почему-то в серый немецкий мундир. А как же медаль «За отвагу» посмертно? — Яша, — невольно шепнула она и зажала собственный рот. — Его Укрутом зовут, — огорошила Таню Авдотка. — Ш-ш, услышит. Таня сжала в ладони один из жёстких стеблей. Как же так, что Укрут — это Яшка? «Божий ребёнок» — так звала его баба Клава, когда Яшка был маленьким. Он выхаживал больных собак и котов, а зимой отогревал голубей, замёрзших под крышами. Лет в пятнадцать Яшка и вовсе, прослыл героем. Колхозная корова Ромашка отбилась от стада и угодила в капкан — даже скотник не решился подойти к ней, брыкающейся и страшно ревущей. Все отскакивали, когда корова грозно поводила рогами. Хоть и подпиленные, но удар мог бы быть и смертельным. Только Яшка не растерялся: притащил охапку клевера и заиграл на сопилке. Под музыку Ромашка притихла, стала жевать. Тогда скотник сумел подкрасться, наступить на дужки капкана и раскрыть ломиком стальные зубищи, высвободить её зажатую ногу. Таня поверить не могла, что Яшка стрелял в затылок и грабил убитых, что это он застрелил Дашуткиных мать и сестру. Теперешний Яшка уже не выглядел «божьим», а в постылом мундире и вовсе, на фрица похож. Он обошёл сидящего незнакомца и пихнул его пистолетом в спину. Тот так и остался сидеть, безучастно глядя перед собой. Пелагея занесла посох — зловеще сверкнуло копьё. Убьёт. Нет, она лишь несильно кольнула его, но и теперь незнакомец не шевельнулся. Пелагея начала говорить шипящим, сдавленным полушёпотом. Таня вслушивалась в каждое слово. Но — далеко, листва шуршит на ветру — почти ничего не услышала. Поняла только, что Пелагея шипит по-французски, и разобрала имя — Эрик. Неужели, этот бедняга и есть таинственный друг отца? «Принц» попался в ловушку? Тогда почему бы им не запереть его под землёй? Эрик не ответил Пелажке, сколько бы она ни шипела. Со злости та покалывала его копьём по плечам и ногам, но Эрик глядел сквозь неё вдаль и молчал. Молчал, когда Яшка двинул ему кулаком, и даже когда Дурной попытался поджечь ему бороду — ни словечка. — Сгинь! — Пелагея злобно спихнула Дурного вместе с его зажигалкой. Эрик для чего-то ей нужен, раз не дала покалечить. Васька выбранился и подкурил папиросу, выдохнул дым Эрику в лицо. Тане схватить бы Авдотку и бегом из этого места, пока они пытают Эрика. Дырка в стене совсем близко. Таня собралась, было, рвануть, но заметила снаружи двоих в таких же серых мундирах. Они медленно шли, озирались — дозорные, стерегут. Эрик лежал на полу, лицом вниз, цеплялся за прорастающую траву, а Яшка охаживал его по бокам сапогами. Бедняга даже ни разу не вскрикнул, хоть и порядочно доставалось. Пелагея то и дело наклонялась к нему, поднимала за волосы его битую голову, глядела в лицо и злобно требовала чего-то. От Эрика она получала молчание и, вконец разозлившись, стукнула его лбом об пол и выпрямилась, насколько позволял ей горб. Свирепо топнув ногой, Пелагея занесла над пленником посох. Таня крепче прижала Авдотку к себе — так, чтобы та не увидела, как Эрику пробивают затылок. Тот даже не повернулся, смирился с тем, что его дни сочтены. Пелагея хорошо замахнулась, разрезала воздух, но затылок Эрика получил слабый укол — для острастки, для страха. Пелагея заковыляла прочь, бранясь похуже иных полицаев. Эрик нужен ей, он что-то знает. Савельич с Дурным потянулись за ней, а Яшка застрял. Он медленно поворачивал голову, а Таня с Авдоткой отползли к самой стене. Съёжились там, в тесной ямке, скрытой пышным кустом и синими колокольчиками. Яшка шагнул прямо к ним — Таня с силой стиснула зубы. Ни звука. Яшка вытащил пистолет, но отвернулся и прицелился в измождённого Эрика. Он дёрнул затвор — Таню так и подмывало выскочить да вцепиться в Яшкину руку, чтобы тот не смел стрелять в друга отца. Но она неподвижно лежала, обнимала Авдотку — ясно, что сама ни за что не справится с Яшкой. Тот стал матёрым, здоровенным каким-то… А вдруг он и ломал шеи с одного хвата? Яшка стрелять не стал. Рассерженно хмыкнув, он сунул пистолет в кобуру и вразвалку зашагал прочь. Яшка скрылся из виду, но Таня никак не решалась вылезти из укрытия. Ей показалось, что он их заметил и затаился, ждёт, когда вылезут, чтобы поймать. Авдотка зашевелилась и пролепетала: — Танечка, надо бежать. Надо. Яшка не появлялся, убрался к чертям. Таня медленно подалась вперёд и сморщилась от мерзких мурашек по всему телу. Пока она корчилась в ямке, затекли ноги и руки. Даже шея сделалась деревянной. Таня с трудом вылезла, поднялась на ноги, пригибаясь за ветки куста. До дырки в стене — считаные шаги, только надо перепрыгнуть через Эрика. Тот не вставал и закрывал руками лохматую голову. — Бежим, — Таня рванула что было сил. Вдвоём с Авдоткой они в два прыжка оказались у дырки, Авдотка юркнула туда и оказалась снаружи. Таня тоже собралась — и едва сдержалась, чтобы не закричать. Эрик крепко схватил её за лодыжку, грязные пальцы с болью впились в кожу. Он поднял лицо, и от его взгляда крик вырвался сам по себе. Эрик глядел не на Таню, а в неизвестность, видимую только ему. Почти как баба Клава, только в его светлых глазах застыла безысходность и ужас. Он что-то пробормотал — лишком картаво, невнятно, чтобы можно было понять. Таня рванулась, но Эрик сжал ещё крепче, принялся сердито цедить сквозь сжатые зубы. — Эрик, — выдохнула Таня. И тогда он пихнул так, что нога подкосилась, и Таня с размаху уселась в траву. Эрик хватал воздух ртом и то и дело закрывал голову, будто на него что-то сыпалось. Он уже не цедил, а всхлипывал и, когда снова поднял лицо — бледные щёки намокли от слёз. Какой же он тощий, измученный — совсем не похож ни на «Принца», и на того немца на мотоцикле. — Шляхтмайстар, — надтреснуто выдал Эрик. — Что? Таня отпрянула: Эрик заговорил по-немецки. — Варум хаст ду алле ин ден фляйшвольф гешикт? — рыдал он, нещадно выдирая синие колокольчики. — Ду хаст дох гешворен, дасс вир цу Манштейн дюрбрехен вюрден! Шмальцбауэр! Шляхтмайстар! Эрик раздирал руки в кровь, терзая колючие стебли, а Таня отползала, чтобы он снова её не схватил. Этот бедняга спятил, и никакой он не друг отца. Таня ошиблась, и — ей надо бежать. Вскочив на ноги, Таня бросилась к дырке, вскарабкалась по щербатому кирпичу. В голове больно бились слова деда Аггея: «Попался мне давеча твой Семён!» Таня должна узнать, где он и — выручить. Таня спрыгнула в заросли жёсткой осоки и прижалась спиной к каменной кладке. Не слышно ни слов, ни шагов, караульные далеко. — Авдотка, — негромко позвала она. Душа сжималась от страха: Авдотки не видно. А Семён… — Тут я, Танечка, — Авдотка пряталась неподалёку. — Бежим, — Таня взяла её за руку и сорвалась, было, на бег. Но позади лязгнул затвор. — Стоять, — приказали злым полушёпотом. — Руки подняли. Таня и шагу не сделала, а Авдотка прижалась к ней, уткнулась в юбку. — Руки, руки! — требовали до боли знакомым голосом. — Яша, — Таня медленно обернулась с поднятыми руками. Яшка стоял в паре шагов — в немецком мундире, суровый, чужой. — Заткнись и топай, а то пулю вкачу, — сплюнул он, кивнув пистолетом. — Я те побегаю, свинья партизанская! — Яша, — Таня едва ли не плакала. Она помнила, как хитрил Семён: притворялся, будто сдаётся, а потом — нападал. Ей тоже так надо — ради него. — Топай, — рыкнул Яшка-Укрут. — Мамочка ждёт тебя, Яша, — всхлипнула Таня, опуская глаза. Она шагнула туда, куда он велел, а сама примеривалась, как лучше напасть и отобрать пистолет. — Шевелись, — подгонял её Яшка. Пару раз ткнул дулом в затылок и спину. Таня топала медленно и нарочно хромала, а потом — сделала вид, что споткнулась и уселась в траву. — Больно мне, Яша, — она вытерла слёзы и приподняла юбку, показав шрам на ноге. — Очень болит. Яшка выбранился на отвратном французском и приблизился, потянулся, чтобы поднять Таню за шиворот. Пора — она забыла про страх и набросилась на него, как учил дядька Сидор. Выбить оружие — Таня схватила Яшку за руку с пистолетом. Тот с рыком швырнул её наземь и больно пнул в бок. Таня не ожидала, что Яшка чертовски силён. У головы врезалась пуля: гад выстрелил, а потом ещё раз, под ноги. Таня съёжилась от боли и ужаса. Ей не осилить. Краем глаза она заметила, как сбежала Авдотка. Яшка выпалил и в неё, но промазал и, ругаясь, схватил Таню за волосы. — Не рыпаться, чёртова курица! — выдохнул он ей в лицо. От Яшки гадко разило табаком и какой-то кислятиной, брагой. С ним случился какой-то кошмар — как ещё «божий ребёнок» мог превратиться в такое чудовище? Яшка отпихнул, и Таня едва не упала по-настоящему. — Мамочка ждёт тебя, — повторила она, по-настоящему всхлипнув. И нога действительно, начинала болеть. От бессилия Таня шаталась, ступая по ухабам и кочкам. Яшка заставлял её лезть обратно, в пробоину, а Таня знала, что не удержится и упадёт. Из листвы показались двое дозорных — в таких же драных мундирах, какой был на Яшке. Заметив его, оба вытянулись и вскинули руки. Как в оккупацию — Таня невольно возвращалась в то жуткое время, когда в Черепахово жила немчура. Яшка небрежно кивнул и закаркал на ужасном немецком, то и дело срываясь на русский да сплёвывая брань. Такие и есть: дозорные — вшивая гадкая немчура. Они чесали грязные головы, а после — хлопали каблуками драных сапог. Вроде как, они должны где-то для чего-то набрать воды и… что-то ещё, чего Таня так и не поняла. — Тун! — гавкнул Яшка, и оба дозорных убрались бегом. — Чёрт, — рыкнул Яшка, смерив Таню злым взглядом. Понял, что по стене она не залезет и пихнул её куда-то в обход. Трава тут росла выше голов — осока, багульник. Болото — болотом, под ногами чавкала грязь. «Еланку засыпали», — говорила Авдотка. Кому-то очень понадобилась обсерватория прямо в трясине. Таня старалась запомнить вязкую, тоненькую тропинку — зачем? Надеялась, что всё же, сбежит. Слёзы так и душили: Семён. Он бы выручил её хоть из пекла, а она ему никак не может помочь. — Лицом к стене, — буркнул Яшка и завозился в карманах. Таня повернулась, упёрлась лбом в сырой, замшелый кирпич. Он крошился, сырость текла холодными капельками. Справа от Тани оказалось разваленное крыльцо и закрытая дверь. Яшка пыхтел, что давно бы уже прикончил её, что она бы болталась на виселице с табличкой на шее, что валялась бы в яме, расстрелянная. Но Таня взяла себя в руки, пропуская всё это мимо ушей. Она подметила, что он вытащил ключ из подсумка на поясе, провернул его три раза в замке. Новый замок, или хорошо смазанный — он не скрипел, не стучал и открылся очень легко. Дверь же, наоборот, отворилась с гадостным скрежетом. С неё осыпалась труха. Яшка впихнул Таню в холод и полумглу. Тут невероятно просторный, но очень сырой вестибюль. Потолок весь дырявый — света достаточно, чтобы без фонарика увидеть массивные колонны, две лестницы, заколоченные досками высокие окна. На полу валялись осколки камней. Но они не могли скрыть мозаику, от которой Таня попятилась. Крест, опрокинутый набок и заключённый в окружность. «Разум без энергии — пустота, энергия без разума — хаос», — говорил ей Семён, рисуя точно такой же. — Топай, чего уставилась? — мерзко прогнусил Яшка и с который раз больно пихнул. Таня на него навалилась и всхлипнула: — Больно. — Да что ж ты? — Яшка освирепел, оттолкнул. Он наводил пистолет, грозил «накормить пулями по уши», но для Тани его вопли слышались словно издалека. Она плелась, не оглядываясь и запоминала: коридоры, лестницы, мигающие лампы под сырыми решётками. И не собиралась сдаваться. — Лицом к стене, — повторил Яшка, остановившись, наконец, возле одной из дверей. Их было много здесь, в дьявольском коридоре, освещённом всего одной лампой. Таня не спорила, повернулась. Яшка, сопя, отпер дверь и, распахнув её, пробурчал: — Вползай и без глупостей. Таня молча поплелась через высокий порог. Это не камера, замок не такой. Таня приметила треугольный язык: дверь можно захлопнуть и без ключей. — Сидеть мне, — изрыгнул Яшка и — так и есть — гулко захлопнул. Таня осталась одна в темноте. В пугающем, давящем безмолвии. Но она не собиралась сдаваться. Таня сунула руки в карманы — в одном нащупала скомканную обложку журнала с Авдоткиными маляками, а во втором — Яшкин ключ.***
Среди густой листвы показалась серая неказистая фигура. Тощий, ободранный тип замер, сдвинув дырявую немецкую пилотку на затылок, и поднял бинокль к глазам. Сзади к нему приблизился второй такой же, в такой же рванине, только пилотка была заткнута за уцелевший левый погон, а в руке он нёс пустое ведро. — Чисто, Людвиг, — просипел первый тип и опустил бинокль. — Тогда шагай, Франц, — буркнул Людвиг и подтолкнул его в спину. — А то герр оберст опять загонит нас в «ад». — Чтоб тебе язык вырвали, не каркай! — огрызнулся Франц и неуклюже побрёл вперед, хромая на левую ногу. Душно, по его сожжённой солнцем коже стекали ручейки пота. Франц расстегнул грязный и порванный воротник, оголив тощую шею с глубокими грубыми шрамами. «Ада» — адского подземелья — он боялся не меньше, чем настоящего ада, поэтому и торопился, цепляясь мундиром за ветки. Там живёт призрак убитого группенфюрера, и это не сказки: Франц слышал, как он воет и скребёт когтями бетон. Дырявые сапоги хлюпали по щиколотку в мокрой грязи, да и ноги давно уже были промокшими и грязными. Проклятые комары облепляли лицо и руки — оба немца нервно смахивали их и бранились злым шёпотом. Невдалеке блестела вода. Пришли, вот оно, относительно чистое место, из которого можно пить и не схватить дизентерию. Франц стоял на часах, пока Людвиг набирал воду ведром. Он чутко прислушивался к «песням» жирных лягушек, птичьему свисту, шелесту, шороху ветра в листве. Проклятый комар опять запищал над ухом… Франц с размаху хлопнул себя и выплюнул грязную ругань. — Людвиг, давай, шевелись! — он захрипел, подгоняя товарища, который что-то долго возился с проклятым ведром. — Людвиг? — Франц обеспокоенно повернулся: Людвиг ему не ответил. — Ты где? У воды не оказалось ни Людвига, ни ведра. Только следы, будто бы Людвиг остановился на грязном берегу и пропал. — Людвиг! — Франц шипел, как змея: не мог кричать из-за повреждённых связок. Он завертелся вокруг себя, и тут ему на голову опустили ведро. По ведру крепко стукнули, и оно зазвенело, как колокол. Немца приложили кулаком в брюхо и швырнули на землю. Оглушённый, он валялся плашмя, ошалело моргал и не мог сообразить, что за два великана над ним нависают. — Потолкуем, поганая гнида, — процедил тот, что побольше. За его спиной треснула ветка. Громилы переглянулись, и один из них почти незаметным движением прихватил Франца за шею. Франц обмяк, а громилы бесшумно исчезли среди камышей.***
На илистом берегу, под солнцем, валялся труп с разинутым, перекошенным ртом. Пустые глаза тупо уставились в небо, а рядом с трупом на боку валялось ведро. — Это же Франц, — испуганно выдохнул сутулый и носатый немчик, низко склонившись над трупом. Зелёный совсем, прыщавый, левая щека вся жутко располосована и кое-как сшита — дёргалась в нервном тике. Из-за контузии он почти ослеп, и поэтому всё щурился и щурился, с трудом вглядываясь в синеющую физиономию Франца. — Мартин, иди, посмотри, — позвал он и замер, услыхав шелест. — Огоньку не найдётся? — раздался голос из-за кустов. Немчик вздрогнул и поднял лицо. Из листвы ему улыбались. Мокрый незнакомец, с ног до головы перемазанный грязью, чья хищная улыбка разъехалась, едва ли, не до ушей, весело подмигнул левым глазом. Немчик в недоумении сделал шаг назад и… повалился около Франца. Его тонкая шея легко и беззвучно сломалась в смертоносном захвате. — Дитрих? — на голос прыщавого вылез ещё один немчик. Он лишь повернул голову на призрачный шорох, как его сбил с ног здоровенный лохматый зверь. Чёрный пёс не дал немчику пикнуть — моментально загрыз и уселся рядом, виляя хвостом. Семён Нечаев охлопал убитых очень быстро — и забрал себе их штыки и пистолеты. чёртовы новые вальтеры, да и штыки блестят, резко контрастируя с лохмотьями мундиров и сапогами на босую ногу. Одежды у этих червей нет, но засели на арсенале, чтоб их черти. Вот они мавки, вот и ужалки — только вместо хвостов и чешуи у них — петлицы СС. Семён резко выпрямился, двинув штыком. Ещё один немец тупо вытаращился на него, схватившись за пробитое горло, и сразу же сдох, рухнул рядом с другими. Вытерев его кровь со штыка о его же рванину, Нечаев забил оружие в ножны и бесшумно растворился среди листвы. — Их тут как грязи, — шепнул Семёну товарищ Замятин. В руке у него поблёскивал нож, а под ногами скорчился прирезанный фриц. — К чёрту их, — так же, шёпотом, отказался Семён. — Шагаем, и поживее. Черныш беспокойно водил ушами, тряс головой: слышал шаги, слышал чужой запах. Но Семён велел ему не двигаться с места. На карте в кабинете Замятина в этом месте — самая топь. Сама елань, где тонули целые танковые батальоны. Но на деле — два небольших озерца да обычная грязь. Да, чернющая, да, торфянистая. Но топкое место точно засыпали и подняли. Семён подобрал суковатую палку и тыкал ей в землю. Можно идти, нигде не проваливается. Осока и камыши поднимались выше их с Замятиным роста и постоянно шуршали и шевелились, создавали иллюзию навьего танца. Но их движение — мерное, тут не осталось людей. — Бегом марш, — Семён махнул Замятину и бесшумно двинулся через заросли. На лицах подсыхала грязная корка, одежда липла к телу и гадко воняла торфом. Черныш трусил впереди и постоянно принюхивался — то землю обнюхивал, то нюхал воздух. Из камышей выпархивали дикие утки, но пёс на них даже не лаял. Не на охоте он, а на войне, и враг тут другой. В траве виднелись просветы, а земля стала потвёрже. На пути то и дело попадался битый кирпич. Замятин с Нечаевым уже не бежали, а крались — поблизости что-то, построенное человеком. Они совсем немного прошли и залегли, скрывшись за кустом волчьих ягод. Впереди высились кирпичные стены, сплошь избитые рваными дырами. — Артиллерия, — понял товарищ Замятин. — Плотно стреляли. — По «дьяволу», что ли? — осведомился Семён, разглядывая продырявленный купол. Да что это, к чёрту — церковь — не церковь? — А по кому же ещё? — ворчал товарищ Замятин. — Что за чёртов «сарай»? — Балда какая-то тут… Ивановна, — буркнул Семён. — Видишь, еланку-то запесковали? Валдаев постарался, как пить дать. А у тебя, Серёнь, трясина на карте. Айда. Семён двинулся к странной постройке ползком, и Замятин двинулся следом. Оба прижались спинами к холодному кирпичу, подняли «МР-38». Черныш лежал рядом, прижавшись брюхом к земле. Настороженно поводил ушами, но молчал: не чуял людей. — Обойдём с двух сторон, — решил Семён и двинулся вдоль стены приставными шагами. Замятин кивнул и потянулся в другую сторону, зорко глядя вокруг. В грязи он видел следы, и достаточно много. Вот и фрицево логово — на болоте засели, как пиявки. Замятин был безрассудно уверен, что они с Семёном разорят всё здесь к чертям. Но — в душу кольнуло — Пелажка. Невесомая мервейоза, её руки — как ветер. Она словно была тут, рядом, и вместе с тем — в бесконечности, куда не дойти никогда. Она — Пелажка, Мадлен — звала за собой и, улыбаясь, таяла в… потоках ультрарелятивистских частиц. Нечай арестует её, а то и застрелит, Пелажка для него — враг народа. А что же Замятин? Он упал бы ей в ноги, моля о прощении. Там, в другой жизни, где он был лаборантом Алёшей, он предал. Он не признался. Он навечно застрял между долгом и честью.