Нечаев

Семён упёрся в перила ладонями. Первитину он скушал куда больше Замятина, но дурман покидал его, оставлял болезненную усталость. Душно тут, под землёй: от сломанных вентиляторов никакого толку. Семёну хотелось курить, но в груди щемило, болело. Он кашлянул в кулак — кровь. Надышался зарином? Или вспомнились старые раны? К чёрту всё это — что-то он сильно расслабился. Семён заставил себя отойти от перил. Медленно он поплёлся вглубь галереи, обходя песчаные горки. Тут не так уж и много песка, насыпался через трещины в потолке. Даже мебель, и та, уцелела: на одноногом столике сохранилась конфетница, а вычурное кресло с высокой спинкой будто только что отодвинули от приборной панели. Пыльные тумблеры, рычаги и тусклые шкалы застыли в безвременье — вечность за вечность. Семён сделал пару шагов, ведя фонариком вдоль стены. И остановился, когда в кругу света зловеще-белым блеснула толстая рама. Сплетенная из цветов, солнц и диковинных птиц, она держала чудесный портрет: девочка лет девяти, как сказочная принцесса с золотистыми косами. Она присела в траве, срывая лиловые цветы сон-травы. Под портретом давно погасли поминальные свечи, засохли и облетели чёрные розы, а над ним виднелся крест, опрокинутый на бок и заключённый в кольцо. «Du bist nirgendwo und überall. Es gibt keine Grenzen. V.I.T.R.I.O.L.», — отблескивало высоко-высоко. Колючий, благородный блеск, родий. — Ниргендву унд убералль, — шептал Семён со скорбью и сожалением. Он не мог отойти, не мог отвести взгляд от ярко-синих глаз, мастерски выписанных маслом. Они до сих пор искрились, излучали истинный свет.Тут её дом, она навсегда среди своих любимых цветов… в потоках ультрарелятивистских частиц. Семён медленно присел и достал зажигалку. — Товарищ Нечаев! — выкрикнули за спиной. Семён быстро спрятал зажигалку в карман. Он не успел зажечь ни одной свечи, и может быть, к лучшему. В дыру в потолке заглядывал Бобарёв. Улыбка у него до ушей, ещё и машет рукой. — Чуть нашли вас, товарищ! — радовался Павлуха. — А то у нас там ЧП, товарищ Сафронов расследует. Кроме его голоса, Семён и другие слышал: «Нашли! Нашли», — и звонкий собачий лай. Бобарёв протиснулся в узенький лаз и спрыгнул к Семёну на галерею. А за ним и Черныш — едва с ног не сбил, так напрыгнул да облизал всё лицо. Пёс радостно взвизгивал и вилял хвостом, а Семён трепал его по ушам и по холке. — Что за ЧП? — насторожился Семён. — Побоище, товарищ Нечаев, — пояснил Бобарёв. — Ровнёхонько положили, а там, почитай, целый взвод. Лохмотья на всех — фашистские! Дело табак, товарищ… Павлуха бродил по галерее, озадаченно разглядывал кресло, подобрал несколько пыльных бумаг. — Отставить! — отрезал Семён, но не зло, а со смехом. — Мы с товарищем Замятиным небольшую разведку боем оформили. Как результат — уничтожен немецкий взвод. — Ну вы даёте! — присвистнул Павлуха. — А Борзого догнали? — Облажался с Борзым, — проворчал Семён. — Кто ж знал, что там ямина с Ахштырский каньон? Павлуха глазел на мачту с непониманием и страхом. Заглядывать в «ямину» даже и не решился. — А что тут за оно, товарищ Нечай? — он спросил полушёпотом, будто бы в «ямине» водится Ужаль. — А черти разберут, чего тут Валдаев наворотил, — пожал плечами Семён. — Бандурина, не разбираемся мы в таком. — Думаете, Валдаев? — Павлуха посветил на стену, и на ней ослепительно вспыхнули немецкие строки. — Да у вас тута-ка «витриоль»! Оно по-немчурски, выходит? — Может и по-немчурски, — пожал плечами Семён. — А товарищ Замятин-то где? — Притомился товарищ, — бурчал Павлуха и крался вдоль стены с приборной панелью, глазел на все эти кнопки и шкалы бараном. — Как Пелагею убитую вынесли — отрядил товарища Носова за подводами, а сам — в покотку, заснул. — Притомился, — Семён задавил зевок. — Пора нам, Павлуха, на выход, а то я сам тут — «в покотку». Павлуха и рад был карабкаться на песчаную горку, чтобы дотянуться до трещины в потолке. Непонятно тут, и от этого — не по себе, даже жутко. Зацепившись за торчащую железяку, Бобарёв обернулся. — Может, завалить всё это, товарищ Нечаев? — предложил он и зябко поёжился. — Толу хватит — потолок подорвать. — Нет, брат, — отказался Семён. — Не в нашей компетенции — подрывать. Мы с товарищем Замятиным отчётик товарищу Журавлёву оформим, пускай, спецы решают, завалить, или не завалить.

***

Семён говорил, что всё будет хорошо. Но у Тани так неспокойно на сердце. Что-то злое, опасное ходит кругами — случится беда. И даже все эти солдаты не смогут от неё защитить. Таня сидела на мягкой траве, и синие колокольчики обнимали её ноги. Оплетали, опутывали. Таня качала Авдотку, напевая ей песенку из «горелок». Наконец Авдотка не плакала, она крепко спала, свернулась калачиком. Таня бросала вокруг беспокойные взгляды. Солдаты суетились, выносили тела. Одно тело, два… первое — это Пелажка, а второе — несчастный Михал Михалыч. Рядом с ними уложили деда Аггея. А над разбомбленным куполом горел закат — солнце красило закопчённые битые камни золотистым и розовым. Облака — как перья удивительных птиц. Высоко-высоко дует ветер, а тут, внизу так тепло. Тут заливаются соловьи… так протяжно, так жалобно. — Когда восходит Сотис — египтяне поют. Поют и не сеют, потому что разливается Нил. Таня услышала за спиной мягкий голос и обернулась. — Семён! — шёпотом обрадовалась она. Он присел рядом — и как только подкрался? Как кот. Он улыбался, но Таня сразу заметила, какой Семён уставший и грустный. Но ведь живой! Вернулся из нави. К… ней? Осторожно, чтобы не разбудить Авдотку, Таня провела ладонью по его колючей щеке. В душе встрепенулось, затрепетало — Семён взял её за руку. Его пальцы такие тёплые. Таня подвинулась ближе. Семён обнял её почти невесомо, только он умеет так обнимать. Живой! У Тани щипало в носу, дыхание перехватывало. — И я вас!.. — выпалила она и добавила едва слышно: — Люблю. Таня сразу кинулась извиняться: вырвалось, переволновалась. Жар бросался в лицо — да впору провалиться сквозь землю. — Тише, — Семён приложил палец к губам. — Вы слышите? — Что? — Таня удивилась, прислушалась. Птицы свистят, стрекочут кузнечики, лягушки поют на еланке, да шелестят камыши. — У пюпитра ведь сам Фуртвенглер, — таинственно шепнул Семён, устроив голову на Танином плече. Таня вздрогнула: не ожидала. Но как же чудесно — вместе щуриться под солнечными лучами! Черныш подлез под руку: «Гладь!» Таня зарылась пальцами в жёсткую шерсть, а Черныш добродушно завилял хвостом. Старый пёс обожал, когда почёсывают за ушами: ластился, словно кошка. — Невероятный маэстро сегодня выступает для вас, мамзель Тати, — голос Семёна звучал так тепло и спокойно. — Слышите: «Первая симфония» в си-миноре, его первое сочинение — и первый триумф. В руках у Семёна блеснула губная гармошка. Он тихо наигрывал, а Авдотка во сне улыбалась. И никакая у него не симфония, это «горелки», только с дивными «африканскими» переливами, похожими на пение птиц. Вот же, сказочник! А ведь Семён и есть — «невероятный маэстро». Семён доиграл и опустил гармошку. Таня взъерошила его светлый чуб, комично упавший на лоб. Семён улыбался, Тане показалось, что он обнял её крепче. Между ними — всего ничего. Мимо проскочил Глеб, сминая синие колокольчики сапогами. — Да что ж вы расселись, товарищи, как на именинах? — крикнул он на бегу и махнул рукой. — Скоро того — темень наступит! Прав Глеб, им пора. И поживее: темень в лесу глухая и чёрная, а ночевать в «Велеграде» — хуже не придумаешь. Внизу уже наезжали подводы — слышался топот копыт и приглушённые голоса. Товарищ Носов быстро управился. Семён встал и взял у Тани Авдотку. Она не проснулась, только что-то пробормотала во сне. Напугалась, намаялась — пусть поспит. Черныш лениво трусил впереди, обнюхивал иногда какие-то осколки, обломки. Когда-то тут вдребезги разбилось что-то огромное, стеклянное, металлическое — телескоп? Солнечные лучи отражались в осколках, и на блики было больно смотреть. А кое-где трава занималась, дымила, будто под лупой. Таня изредка поглядывала на Семёна: а вдруг он узнал, что тут строил Сан Саныч? Но Семён эти осколки пинал, а потом — заглянул под куст. Там, в тени и прохладе, мирно спал товарищ Замятин. — Как на именинах, — ухмыльнулся Семён. Таня потормошила его за плечо. Старший лейтенант встрепенулся, забормотал, отгоняя от себя кого-то невидимого. — На базу пора, товарищ старлей, — негромко позвал Семён. — Да, да, так точно, — засуетился товарищ Замятин. Смешной, как старый взъерошенный кот. Носов привёл целых четыре подводы — на одну солдаты таскали чёртовы папки из кабинета, на другую — укладывали мертвецов. Сначала деда Аггея — и накрыли с головой плащ-палаткой. Не повезло химороднику: поздоровался с настоящей Гайтанкой. Пелагею Власов уложил осторожно, точно живую. Развернул над ней плащ-палатку, но не сразу накрыл. Видно было, что его удивляет и даже пугает её лицо: оно необычное — и дело не в искусственных родинках. «Нет пределов». Год рождения — лемниската… И где её похоронят? Теперь Таня уверена: это она прикрутила таблички с «витриолью» на могилы отца и Сан Саныча. И ей бы такую, но Пелагея Морозюк — враг народа. Сафронов громко чеканил, отчитывался про побоище по уставу. Солдаты пихали дулами в спины троих выживших немчиков и Яшку с подвязанной рукой — усадят на третью подводу. Те едва ковыляли, оступались, а один повалился и остался сидеть в траве. Челюсть у него свёрнута на сторону, рожа раздулась: хорошенько припекли кулаком. — Та ещё разведка, Петро, — сонно пропыхтел товарищ Замятин. — Как на передовой, а то и почище. Вяжи манцухриков, поставим на выстойку. Старший лейтенант глядел вниз, на заляпанные сапоги и душил гадостную зевоту. — Ещё чёртов арсенал выгружать! — он попытался сурово поторопить, мол, вяжи, Сафронов, с отчётом, но у него снова вышло пыхтение. — Есть! — Петра переполнял энтузиазм. Спать он не собирался, а стремился работать: выгрести, наконец-то, постылый арсенал Траурихлигена и отчитаться наверх, что нашли. Фырканье и грузный топот, треск сучьев заставили солдат вскинуть оружие. Семён тоже прицелился, но, рассмеявшись, скомандовал: — Вольно. Из зарослей выбрался Моцарт — грязный по самое брюхо, в репьях. Но едва ступил на твёрдую землю, вскинул гордую голову и презрительно фыркнул — настоящий командирский скакун. Черныш фыркнул в ответ — поздоровался с другом. — А вот и наш «звёздный фрегат», — радовался Семён. — А я уже думал искать его по лесу. Семён издал странный звук, похожий на тихий щелчок. Норовистый жеребец послушно присел и улёгся на брюхо. — Прошу на борт, товарищ второй пилот, — Семён пригласил Таню в седло. — Товарища юнгу держите. Таня устроилась поудобней и, крепко обняв Авдотку, засмеялась в ответ: — А почему же второй? Семён снова щёлкнул, только чуточку по-другому. Конь мотнул головой и, поднявшись, тихо фыркнул. — А первый пилот — это я, — Семён подмигнул, забирая поводья. — Наш «фрегат» придётся вести под уздцы! — По коням! — командовал солдатам Сафронов. — Рысью марш! Всё… закончилось? Казалось бы, впереди — только светлое счастье. Можно забыть про войну, можно жить и наконец-то свободно дышать. Таня видела взъерошенный затылок Семёна. В его волосах запуталось не солнце, а тина. И пугающе запеклась кровь. Страх вновь потянул холодные липкие лапы. Семён служит в СМЕРШе. Солнце пробивалось сквозь кроны, слепило глаза. Каждый день он будет уходить туда, где носится смерть. Таня разбудит его на рассвете, и он уедет, пыля по грунтовке. Таня будет глядеть ему в след, будет щуриться, приставив ладонь ко лбу козырьком — до тех пор, пока его конь не скроется в бесконечности. Время очень быстро идёт: то да это поделала, и уже вечер, ему пора возвращаться, а Тане — встречать пирогами. Ходики на стене скажут, что Семён опоздал, и задерживается всё дольше. Таня не заснёт и за полночь, просидит у окна. «Каждые шестьдесят дней возвращаются кошки», — прошипит кто-то маленький, серый в углу. На калитке зазвонит колокольчик, и Таня помчится во двор. Рогатое пугало между грядок всплакнёт бубенцами, а на его плече ворон угрюмо выдаст: «Крук-крук». За калиткой затопчет окурок Павлуха, грустный такой, совсем уже скисший. Он заметит Таню и опустит глаза. «Товарищ Нечаев убит». Таня вскрикнула. Солнце сразу пропало, всё вокруг утонуло во мгле. Где-то рвались голоса: — Скачут! Скачут! Кто же кричит? Таня дёрнулась и распахнула глаза. Кровью горел закат, а она сидела… в подводе. Сзади неё оказался кто-то большой. Он сопел, а ручища у него — настоящая лапа. Спросонья Таня с трудом разобралась, что уже подъехали к лазарету, а из окна высунулась тётя Шура и машет рукой. Она и кричала, а потом ещё тётя Надя высунулась и тоже крикнула: — Скачут! Невдалеке остановилась вторая подвода — товарищ Замятин подвёл её к самому чёрному ходу. Зловещие у него «пассажиры»: трупы, Михал Михалыч да Яшка на прицеле у Носова. Носов спихнул Яшку тычком, и тот неуклюже свалился в пыль. А где же Авдотка? Таня заволновалась, обернулась и поняла, что «медведь» позади неё — плюшевый. Это Семён, и он тоже дремлет, сопит, обнимая большой мягкой «лапой». Рядом с ним примостился Глеб, а Авдотка спит у него на руках. Моцарт обиженно встряхивал головой — его привязали к подводе, а он хотел гарцевать. В траве стрекотали кузнечики — стремились за «невероятным маэстро». — Не беспокойтесь, товарищ Нечаева, — пробурчал, не просыпаясь, Семён. Едва Таня отстранилась, он улёгся на живот на дно подводы и подпихнул ладони под голову. Товарищ… Нечаева? Таня хотела потормошить его, но так и не тронула. Стоит разбудить, и она больше не увидит Семёна живым — как в том жутком сне. Семён служит в СМЕРШе. В подводу запрыгнул Черныш, принялся облизывать Семёну ухо и щёку. — Да что ж вы творите, товарищ Нечаева? — буркнул тот и перевалился на бок. — Имейте совесть гражданскую. Глеб отвернулся, спрятав улыбку. А Черныш, недовольный сонным хозяином, приблизил морду к самому его уху и хорошенечко гавкнул. Наконец-то Семён разлепил глаза, завозился в подводе, усаживаясь. — Виноват, — пропыхтел он, зевая. — Сморило. Казалось, он всё ещё спит — пошатывается и глупо глазеет, будто в себя. — Просыпайтесь, товарищ, приехали, — Замятин притопал, и хлопнул его по плечу. — Дел по горло! На крыльце уже тётя Шура топталась со шваброй да щурился дед Матвей. — Свеженьких подвезли, — кивнул он на трупы. — Откуда «дровишки"-то, товарищ старлей? — С леса, — угрюмо буркнул Замятин. — А вернее, с еланки. К вам, товарищ, кстати, тоже есть пара вопросов. — Ну что ж, вопрошайте, — Матвей Аггеич Замятина никогда не боялся, а только подтрунивал. В этом они с Аггеем похожи. Были похожи. Жалко деда Матвея: Аггей хоть и странный был, а всё же, братец — родной. — Ранеными займитесь сперва, — Замятин хотел свирепо басить: он тут главный. Но зевота ему не давала, иногда даже приходилось мычать. — Поглядим-ка сперва на «дровишки», — со смешком возразил дед Матвей. Раскрыв Пелагею, Матвей Аггеич присвистнул: — Занятно! А, увидав убитого братца, вздохнул и развёл руками. — Эх, Аггейка, — дед Матвей накрыл обратно его, непутёвого. — Говаривал я ему, в село перебраться. А он? Всё ему не то было, всё — пусто. Казалось, что Аггей Аггеич шевелится под плащ-палаткой. Встанет сейчас — а можно ли вообще пристрелить химородника? Выходит, что можно — Борзой с этим справился. Аггей Аггеич остался лежать. Мёртв, и все байки про силу волхвов — просто чушь, опиум для народа. — В очередь, раненые, — снова вздохнув, дед Матвей скрылся в прохладной темноте коридора.