***
Яшку Филатова заперли в боксе. Гадёныш трясся на жёсткой кушетке: холодно, больно. Растрёпанная повязка пропиталось кровью и сукровицей — присохла к пострадавшей руке, на живую не отдерёшь. Дед Матвей окатил Яшку водой, да не только руку, башку тоже облил. Яшка валялся в луже — Матвей Аггеич оставил его «откисать», а сам ушёл в процедурную и занялся Глебкиной шишкой. В процедурной гадко пахло карболкой и спиртом. Глеб терпеть не мог ни того, ни другого — больно становилось от одного только запаха. Шишак у него — на полголовы, да ещё и свезено знатно. Дед Матвей промывал — Глеб корчился, но не ойкал: как-никак в особисты стремился. Он старался отвлечься — вспоминал Нюркин веснушчатый нос, загорелые щёки и непослушные, всегда растрёпанные рыжие волосы. Казалось Матвей Аггеич терзал его голову целую вечность, но Глеб улыбался, представляя, что они с Нюркой держатся за руки, а где-то там, наверху эта… туманность товарища Нечаева. Глеб напрочь забыл, как она называется. — Готово, товарищ, — дед Матвей закончил повязку и похлопал Глеба по спине, чтоб шёл и место не занимал. — Спасибо, — пробормотал Глеб, невольно потянувшись к затылку. Болит. Но с повязкой — поменьше. — До свадьбы заживёт, — ухмыльнулся дед Матвей. «До свадьбы». Глеб решил просить разрешения увидеться с Нюркой. Товарищ Нечаев поймёт, разрешит — у самого ведь женитьба вот-вот. Глеб остановился в дверях процедурной. Где-то там, за окном, распевал соловей. Вот бы товарищ Нечаев научил так же играть на губной гармошке. Он ведь умеет, гармошка у него заливается. А сам Глеб только дудит. — И это, Матвей Аггеич… за флюс — тоже спасибо, — добавил Глеб, ковыряя пальцем дверной косяк. — А то бы «погиб поэт»? — хохотнул дед Матвей, аккуратно собирая инструменты в жутко блестящую кастрюлину. «Автоклав» — Глеб с трудом запомнил это название. — Да не поэт я, — мотнул он отросшим чубом. А жаль — мог бы Нюрке стих написать. — Дык и не ты, — Матвей Аггеич закрыл автоклав и обернул полотенцем. — Это товарищ Лермонтов, Михал Юрьич, на смерть товарища Пушкина стихотворение оформил. Автоклав он понесёт кипятить, а после будет Яшку курочить. Руку отнимет, скорее всего — Семён её почти оторвал. — Не интеллигенция мы, Юрьичей не знаем, — Глеб огрызнулся, а самому стыдно стало за то, что невежда. — Мы этого, простые солдаты. — Эх, ты! — махнул рукой дед Матвей. — Товарищ Нечаев, поди, тоже солдат, а знаний не занимать! Книги читать надобно, товарищ солдат, а не только устав! — Книги, книги… — гудел Васято, да всё топтался. А Матвей Аггеич ворчливо песочил: — Как врагов находить собираетесь, товарищ солдат, коли деревянный такой? Книги, книги… Сотню раз прав дед Матвей. Может, Нюрка потому и не глядит на него, что чурбак-чурбаком? Товарищ Комаров вон, образованный был. Товарищ Нечаев туманности знает. А Глеб? Всё «этого» да «того», как стоеросовый дурень. — Я этого… почитаю, — пробормотал Глеб и выскользнул в коридор. А там его чуть с ног не сшибли. Замятин с Семёном шагали Глебу навстречу суровой стеной. Оба какие-то мрачные, Замятин жевал незажжённую папиросу. Однако, приблизившись к процедурной, смял её и сунул в карман. Семён толкнул дверь плечом. — Филатов долго будет валяться? — с порога осведомился товарищ Замятин. — Опознание провести надобно, — добавил Семён, шаркая сапогами. Обоим не терпелось припалить поганую Яшкину шкуру. — Э, товарищи, быстро только кошки! — погасил энтузиазм Матвей Аггеич. — Изрядно попортили, придётся повременить. На плечах у Семёна сидела Авдотка. Умытая, она держалась за его голову да с аппетитом лопала белый налив. Тётя Надя хотела Авдотку остричь из-за вшей, но Семён строго-настрого запретил. Дожидаясь результатов по Гавриленкову, он сам вымыл Авдоткины длиннющие волосы у колодца. — В некотором царстве-государстве жила-была Авдотья-царевна, — тихо, загадочно рассказывал Семён, подрезая концы только до пояса. Пока Замятин навещал товарища Проклова, Семён вычёсывал Авдотку густым гребешком и так же, загадочно продолжал: — Дивные птицы забрали царевну и понесли — далеко-далеко, через пустыню. — В Велеград, — шептала за ним Авдотка. А пока Таню ждал — быстро и ловко заплетал её волосы в косы, поднимал их наверх и подвязывал атласными ленточками, которые отдала Катенька Радивонник. У Катеньки тоже толстые косы, но она всегда плела их сама. И грустила: её отец согласился с дедом, что в семье она — Кыстаман. — Товарищу, вот, на базу пора, Матвей Аггеич, — Семён снял Авдотку с плеч и поставил на пол. — Ух, тяжела! — пропыхтел он, специально согнувшись. — Большущая выросла! Авдотка засмеялась, набив яблоком щёки. Тетя Надя ей выдала целый три наливных, и два Авдотка уже уписала. — Ладно, — дед Матвей сдался и вытащил связку ключей — бокс отпирать. Авдотка с опаской шагнула в прохладную полумглу. Она крепко держала Семёна за руку да поглядывала на Замятина: боялась Укрута. Яшка возился, скулил подвывал. — Пристрелю, — сердито пробурчал ему Носов. — Вы не бойтесь его, Авдотья Мартыновна, — Семён присел рядом с Авдоткой на корточки. — Он уже битый. Скажите-ка лучше, этот товарищ утюгами кидался? Яшка ёрзал, пытался отвернуться к стене, вот только не вышло из-за руки. Авдотка взглянула на него исподлобья, куснула последнее яблоко и ответила серьёзно, как взрослая: — Яшка очень плохой, он — Укрут. Авдотка задёрнула носом, вспоминая тот поздний вечер. Последний, когда в их доме было тепло. Было светло, и вокруг смешной лампы в цветочек крутились белые мотыльки. Но Кристина суетилась, сносила в погреб харчи. Страшно, немчура на подходе, а Мартын отсиделся в лесу, покуда товарищ Комаров собирал призывников. Вернулся он поздним вечером, окольной дорогой, кустами. — А я и не знала тогда, что над трубой светит наша Мурёнка, — шептала Авдотка и глядела вверх, на тёмный пустой потолок. — У неё есть созвездие Кошки. Семён с Замятиным изумлённо переглянулись. — Что там про кошек? — тихо осведомился Замятин. — Они возвращаются каждые шестьдесят дней, — пожав плечами, буркнул Семён. Мартын тогда влез в окно и собрался в погреб забиться, но Кристина огрела его метлой по загривку. — Мамонька убивалась, что папочка — трус, — говорила Авдотка и теребила подол ветхого платьица. Замятин за ней шустро записывал — стенографировал и ругался сквозь зубы, допуская ошибки. Неделю назад Мартын ездил в Еленовские Карьеры в военкомат, и кто-то сболтнул, что на Красный Профинтерн прёт «немецкий дьявол». — Всё сожжёт! — Ампелогов рыдал, валяясь у Кристины в ногах. — Иди да сражайся! — Кристина принялась его выгонять. — Прямо сейчас к Комарову иди! Мартын не хотел, а потом — выбили дверь. В кухню ввалился поганый Укрут, а за ним — Воиборзович. — Укрут папку поймал, а дядь Савельич… — Авдотка совсем разрыдалась, размазывала слёзы ладошками. — Авдотья Мартыновна, нам с вами пора, — Семён решил её увести, но Авдотка осталась. — Нет, дядь Семён, я — солдат, — выдавила она, всхлипывая. — Вы должны знать, что мой папка — хороший, а дядь Савельич был враг. Авдотка от них рванула в сени, а плач Кристины заглушил сиплый выкрик Борзого: «Филатов, прибей таракашку!» Утюг врубился в дверной косяк — не задел — и Авдотка выскочила во двор, под тихие звёзды. Она бежала, и страх гнал её всё дальше, неизвестно куда. А позади остался дом. Навсегда. Авдотка умолкла, но её плечи тряслись. Никто не должен слышать, как плачет солдат. Семён взял её на руки, а она вся дрожала. Унося Авдотку из бокса, Семён показал Филатову кулачище — как пить дать паяла не избежит. — Наконец-то, — заворчал Матвей Аггеич, запирая за ними дверь. — Папка хороший, — повторяла Авдотка и цеплялась за гимнастёрку Семёна. — Хороший, — кивал ей Семён. Он усадил Авдотку на подоконник. Лёгкий ветерок из открытого окна колыхал Алёнкин вьюн, приносил звонкий писк ласточек. — Авдотья Мартыновна показала на Воиборзовича, — Семён повернулся к Замятину. — Запротоколировал, товарищ старлей? Замятин на ходу елозил в блокноте карандашом. Оторвавшись, он поглядел на Семёна с недовольством. — Ну а вы-то что, товарищ Нечаев? — Замятин бурчал, перечитывая мелкие неровные строчки. — Израсходовали Воиборзовича — развалили дело к чертям! — Облажался, — Семён вздохнул и присел рядом с Авдоткой. — Больно борзой Воиборзович попался. Что-то он подустал. Каждый вдох отдавался мерзкой тянущей болью в груди. Гадко, душно — но окно ведь распахнуто настежь. — Идём, Нечай, — звал Семёна товарищ Замятин. — Кукиш нам сегодня вместо Филатова! Семён поднялся, кашлянул пару раз — и от боли потемнело в глазах. Испуганный писк Авдотки прорвался сквозь мучительный звон, который, казалось, всё затопил. — Э-э, товарищ! — Замятин подхватил его под руку — вовремя а то бы Семён рухнул на пол. — На кушетку пожалуйте, — подоспел дед Матвей, схватил под другую руку. Семён тяжеленный, вдвоём сподручней тащить в процедурную. Семён чуть ноги переставлял, и на кушетку его уложили с трудом. Он снова раскашлялся — на ладони остались кровавые брызги. — Товарищ старлей, вы ступайте, — Матвей Аггеич отправил Замятина прочь. — А мы тут с товарищем потолкуем!***
От тёти Нади Таня вышла с бьющимся сердцем. Яблок ей тётя Надя насыпала целый подол, и Таня несла — угостить Семёна. Замятин, чертыхаясь, протопал мимо неё и скрылся, свернув за угол. На подоконнике одиноко сидела Авдотка и заплетала косички из длинных стеблей вьюна. Косы у неё — загляденье, как у настоящей принцессы из сказки. — Это дядя Семён мне заплёл, — Авдотка похвасталась, но выглядела какой-то унылой. — А где дядя Семён? — Таня встревожилась: что-то не видно его, не слышно. — Заболел дядь Семён, — Авдотка кивнула на дверь процедурной. — К Матвею Аггеичу повели. — Как это? Чем заболел? — опешила Таня, чуть яблоки не растеряла. — Кашлем, — с укоризной сказала Авдотка. — Наверно, простыл. Дверь процедурной оказалась слегка приоткрытой. Таня бросилась к ней и заглянула так, чтобы никто не заметил. Семён стоял у кушетки, к Тане вполоборота — она прекрасно видела его жуткие застарелые шрамы. Матвей Аггеич выслушивал его лёгкие стетоскопом, бурчал: «Дышите» да «Не дышите». — Позвольте полюбопытствовать, когда ранение получили? — осведомился он, наконец, и вынул из ушей стетоскоп, повесил на шею. — В Финскую, осколочное — неохотно ответил Семён и натащил гимнастёрку, завозился с ремнём. Таня разволновалась: он совсем уставший и бледный. И его снова мучает это ранение — из-за неё. Матвей Аггеич морщился, ерошил бороду. — Любопытный вы случай, товарищ, — заметил он. — Так что у вас вместо рёбер? — Протез, — буркнул Семён ещё неохотней. Таня попятилась: ей послышалось, или он сказал: «Родий»? — В Москве, небось, устанавливали? — прищурился дед Матвей. Семён согласно кивнул и добавил, точно оправдывался: — Хороший сплав, не корродирует, в организме идеально прижился. — Вот уж в вашей Москве — массовики-затейники! — Матвею Аггеичу это явно не нравилось. — Нет, чтоб списать человека по инвалидности, так они: нате вам железяку и снова под пули пожалуйте! Семён шаркал и бормотал, что ему не мешает, но Матвей Аггеич зло перебил: — Эх, товарищ-товарищ! Вы знаете, сколько с таким люди живут? Семён только плечами пожал: живу мол, не жалуюсь. Однако дед Матвей совсем разозлился: — Негодны вы к строевой ни на йоту! Но вы решили утереть всем нос и пошли в особисты! — Да ладно вам, Матвей Аггеич, — примирительно улыбнулся Семён. — Живу же, служу помаленьку. — И что вы творите? — дед Матвей всё ворчал. — Морфин, первитин, табаком снова разит! Курили опять? — Комариков гоняли с товарищем Замятиным, — попытался отшутиться Семён. — Больно кусаются на еланке-то. — Ещё и зарину дерябнули! — не унимался Матвей Аггеич. — Ну и куда теперь с одним лёгким? На нулевой этаж, в апартаменты метр на два! А вы ещё семерых детей собрались настрогать! Совсем блаженный, я погляжу! Таня вскрикнула, но прижала руки к лицу. Яблоки из подола рассыпались да покатились прямо в процедурную, под ноги Семёну и деду Матвею. — Эк ты, птица! — Матвей Аггеич дёрнул плечом, и сердито глянул на Таню из-под насупленных бровей. — Пожалуй-ка, погляди на сей экземпляр! Таня топталась на месте, прижимала руки к щекам. Она не пикнула, но слёзы стекали по пальцам. Семён подбежал к ней и обнял, но Таня дрожала, чувствуя на плечах его руки. Слова деда Матвея били набатом: «апартаменты метр на два» значит — гроб. — Матвей Аггеич! — рассердился Семён: наговорил с три короба, перепугал только товарища. Но тот лишь хмыкнул, мол, товарищ не кисейная барышня — не раскиснет — и правду обязана знать. — Ну вот, сейчас как выпишу бумагу вашему особисту — будете с Любовью Андреевной его обихаживать! — ругаясь, Матвей Аггеич выдвинул ящик стола, где стопочками лежали всякие бланки. — А он вам будет курить! — Нет-нет, не надо бумагу, — начал отказываться Семён. — Обошлось же, Матвей Аггеич. — Эх, вы! — махнув рукой, дед Матвей уселся за стол. Его сердитость превратилась в тоску: уронив голову не руки, Матвей Аггеич вздохнул: — Идите ужо без бумаги, чего взять-то с вас, товарищ особист! — До встречи, Матвей Аггеич, — негромко попрощался Семён и повёл Таню из процедурной, нежно обнимая за плечи. Он говорил, что Матвей Аггеич по брату скорбит, поэтому накричал, а Таня цеплялась за его гимнастёрку. Про яблоки совсем позабыла: они остались лежать на полу. Да что же за служба такая — зарином травиться? — Тише, Танюш, зарин ведь проходит, — Семён приложил палец к её губам. — Не нужно Авдотку пугать, я же выздоровел. Авдотка оживилась, увидев их вместе, и звонко крикнула: — Дядь Семён! Семён задорно позвал её: — Авдотья Мартыновна, на базу пора! Авдотка спрыгнула с подоконника, подбежала к ним с Таней. — Ты ведь выздоровел? — спросила она у Семёна. — Так точно, — он улыбнулся и взял её за руку. — Старт разрешаю. — Какой же скучный тут потолок, — вздохнула Авдотка, шагая пустым коридором. — Вот у нас, в Велеграде, на потолке были птицы и звёзды. Я даже знаю, где созвездие Кошки, а где зимой всходит Сириус. Баба Гайтанка сказала, что звёзды зажигал царь ужей и умел разговаривать с ними, потому что у него была астролябия. Он умер, а они до сих пор ещё светят. Нигде и повсюду. А тут у вас — ничего, одна скучная белость. — Ну и дела! — поразился Семён. Сам не ожидал, что Авдотка говорит по-французски — ни дать ни взять Пелагея, с таким же «версальским Р». — Семён! — Таня схватила его за рукав. Жутко-то как: злая тётка Пелажка… умела рассказывать сказки? Те же, что и профессор Валдаев. Семён улыбнулся, незаметно коснувшись её руки, и хитро подмигнул Авдотке: — Мамзель Одетт, мы с товарищами совершенно не знаем, где созвездие Кошки. Но у меня есть телескоп. Он сказал по-французски, а Авдотка аж взвизгнула. — Я вам покажу, дядь Семён! — она сразу развеселилась, дёрнула Семёна за гимнастёрку. — И тебе, Танечка, покажу. И бабуле — вот она обрадуется, что у нашей Мурёнки есть созвездие! Дверь чёрного хода была приоткрыта и подпёрта куском кирпича. Тётя Шура проветривала, чтобы в коридоре не заводилась плесень и мох. Черныш лежал на крыльце, а Авдотка обняла его, как старого друга. Пёс добродушно лизнул её в нос — они давно уже подружились: Черныш не лаял, когда Авдотка каралась в лазарет за молоком. — А у тебя есть созвездие Большого Пса, — сказала ему Авдотка, а Черныш довольно гавкнул в ответ. Последние ласточки ныряли под крышу, повеяло сыростью от болот. Вечерело, и солнце почти уж исчезло за лесом. Моцарт лениво щипал ромашки, пофыркивал, обмахиваясь хвостом. Подвода ждала. На месте возницы ёрзал товарищ Замятин. — Ну что, починили? — проворчал он Семёну, обернувшись через плечо. — Залатали, ещё пригожусь, — насмешливо ответил Семён. Он посадил в подводу Авдотку, помог Тане залезть — и отправился к Моцарту, отвязал его от подводы. Семён собрался ехать верхом — вот лихой. Он смеялся, а Танино сердце будто в тисках. Зачем он стремится на смерть? Почему не хочет взять бумагу у деда Матвея и лечь в госпиталь? Таня будет ухаживать, «обихаживать», как сказал дед Матвей — только бы он больше пожил, только бы не оставил. Глеб покуривал у колодца, а едва они вышли — затоптал папиросу и подбежал. Какой-то взъерошенный, беспокойный. Хлопнул каблуками, начал тянуться — вроде и по уставу, а нелепо до чёртиков. — Товарищи, разрешите! — выпалил он и скукожился. — Чего? — рассердился товарищ Замятин. — С… вами поехать, — выдавил Глеб и спрятал руки за спину. — Отставить нытье, доложить по уставу! — прикрикнул Семён, дёргая сыромятный ремень подпруги. — С Нюркой повидаться охота, — признался Глеб. Красный как рак, даже вспотел. — От чего ж не поехать? — согласился Семён и запрыгнул в седло. — Даю вам увольнительную за проявленный героизм на задании. — Есть! — обрадовался Глебка и пристроился с краю подводы. Не красный — пунцовый. И даже не рак, а весь помидор — экспериментального сорта «Новато». — Рысью марш! — Семён отдал шутливый приказ и достал губную гармошку. Выезжая за облупившиеся ворота, он залихватски играл, а Глебка подпевал слегка мимо нот: — Барон фон дер Пшик покушать русский шпик… — Давно собирался и мечтал, — вторил товарищ Замятин. «Барон фон дер Клопп», — от чего-то подумалось Тане. Вспомнился, гадина — тоже, небось, лопал шпик за обе щеки. — Барон фон дер Пшик забыл про русский штык! — басом рявкнул Семён и грозно захохотал, а после — вновь подул в гармонику. — А штык бить баронов не отвык! — нестройно допевали Замятин и Глебка, а за ними свистели скворцы. Как пахнут закаты — туманом и свежестью трав, чудесной резедой и акацией. Длинные тени легли на грунтовку, закрывал лепестки душистый табак. Всё позади. Всё ли?