***
Работа в опорном кипела с рассвета, и свежего воздуха в кабинете почти не осталось. Всё задымили — Семён распахнул окно. Весь стол завалили пыльными папками из «Велеграда», на полу Глеб раскладывал пожитки из сторожки Аггеича. Балалайка, метёлка, подгнивший кораблик в бутыли из-под первача — всё чепуха. Но адописный Люцифер будоражил. Когда-то икона была перекрыта, но более свежая краска облезла и болталась лохмотьями вокруг почерневшей рамы. Как бы не контрабанда. Не зря товарищ Замятин вызвал Матвея Аггеича на ковёр. Власова ещё затемно отправили в лазарет — Носову в помощь, с отрядом аж из восьми человек. Чашки Петри придётся снова «спасать», но ничего не поделаешь: в подвале скрылся француз. Бобарёв терзал печатный станок — целую кипу уже отпечатал. Весь потный, он пересматривал листовки по одной, не сбилось ли где клише. Перед Сафроновым сидел под настольной лампой один из пойманных фрицев. Вонючий, ободранный — крыса какая-то, не человек. Пётр пытался его допросить: в Велеграде же прятался, гнида. Но гад елозил ногами и хрипло вопил по-немецки: — Люцифер! Люцифер прошёл по земле адским огнём! Люцифер! От его болезненного фальцета и «петухов» позвякивала настольная лампа. Кажется, фриц не понимал, что она светит в его носатую битую рожу. Мутный взгляд блуждал… по городам и весям. Сумасшедший какой-то, пора израсходовать и допрашивать следующего. Товарищ Замятин старался не слушать про Люцифера. Он зарылся в гадостных папках по самые уши. И застопорился на первой. В ней кипа бумаг с мелким печатным текстом, но всё это — формулы и какая-то заумная белиберда, от которой только рябило в глазах. Семён присел к телефону и, зажав папиросу, рявкал сквозь зубы про Стукача. Смирнову звонил, а связь с ним неважная, всё трещит — вот и перекрикивал немецкие вопли. Стукача могли бы до тризны искать: руководитель Еленовского подполья, политрук Гавриленков — и вдруг сдавал Фогелю секретные сведения? Байки! А Нечай где-то сумел накопать дело-формуляр. Одно слово — СМЕРШ, помощник товарища Журавлёва, особист… из Москвы. Кажется, Смирнов собирался приехать и забрать Гавриленкова из лазарета. Вот только толку с него теперь как с козла молока. — Слушай, Смирнов, не для протокола, — Семён рявкнул потише, и его лицо из сурового сделалось нелепо мечтательным. — Пособи расписаться вне очереди. Позарез надо, товарищ. Семён шаркал, дожидаясь ответа. А потом его улыбка и вовсе расплылась до ушей. — Спасибо, товарищ! — перекричал он гадостный треск и повесил трубку. Всё с той же улыбкой Семён отпер сейф и притащил Замятину два чемоданчика. Одинаковые, только один светло-коричневый, выгоревший, а второй покрылся зеленоватым налётом мха. Он водрузил их сверху на папки и опёрся руками о стол. — Чего ещё? — с неохотой отвлёкся Замятин. — Каждые шестьдесят дней возвращаются кошки, — напомнил Семён и повернул выгоревший чемоданчик так, чтобы хитрый замок отказался у Замятина перед глазами. — Товарищ Куликов три ночи корпел над этой загадкой! Замятин заинтересовался: что же такой прятал чёртов Валдаев, из-за чего столько народу легло? Да они сами с Нечаем чуть в секционную не загремели. — Ты гляди, — Семён показывал на два странных зубчатых диска сверху замка. — Те слова по-латыни из записок Ховраха — ноты. А вот это ты крутишь и проигрываешь «Марш энтузиастов». Семён начал крутить, и дурацкий замок задребезжал и зазвякал. Да, чем-то похоже на «Марш», только сипло — наверное, заржавело. — А «кошки»? — фыркнул Замятин. — А с «кошками» интересней, — Семён показал на второй диск, с циферками. — Мы проигрываем «Марш» до тех пор, пока диск не сделает два оборота. Тридцатка должна два раза пройти мимо стрелочки. Семён упорно лязгал замком до тех пор, пока не провернул ровно два раза. В замке заскрипело, и крышка откинулась, из-под неё облаком полетела пыль. Внутри оказалась… ещё одна кипа — гадкая, слипшаяся. Неужели, из-за поганой макулатуры Пелагея была готова убить? — Люцифер! — гавкнул немец, задёргивая соплю. — Камаель! Трагендес лихьт! В голове Замятина его вопли отдались болью. — Выйдем на воздух, Нечай, — буркнул он, растирая виски. Чёртовы папки! Таким макаром он будет до гробовой доски их разбирать. А сколько чёртовых формуляров заполнить… отчёт выйдет размером с «Капитал». Вечер радовал свежестью и прохладой, под ногами зеленела трава. Дыши — не надышишься, но Семён и Замятин снова вытащили папиросы. Невидимый в вышине, заливался жаворонок, а у старой собачьей будки лениво развалился Черныш. — Ну что, надумал-таки? — Замятин намекнул на женитьбу. — Влюбился, как курсант, — Семён поднял глаза к небу. — Договорился уже. Он бросил на Замятина хитрый взгляд и прибавил заговорщицким шёпотом: — Всем опорным гуляем! Семён счастливо потирал руки, пританцовывал даже — и казался помолодевшим. Разгладились его суровые морщины на лбу, на щеках появились детские ямочки. Замятин поздравил сдержанным хлопком по плечу — большее не по уставу. А у самого душа выворачивалась наизнанку. Да, она существует, душа, и никаким атеизмом её не уничтожить. Замятин сам привёз в лазарет тело Пелажки, но так и не решился взглянуть на неё, когда Матвей Аггеич поднял плащ-палатку. — Ты это, Серёнь, — Нечаев повернулся к нему и взял за плечо. — С Любовью Андреевной-то не тяни. Замятин пространно кивнул — и сунул в рот новую папиросу. — Дай огоньку, — Семён попросил у него зажигалку. Замятин молча протянул ему свою — трофейную, с витиеватым вензелем из букв «EJvKT» и какими-то кружками да крестиками под крыльями гадкого фашистского «петуха». — Ты слыхал показания Авдотьи Мартыновны, — Семён подкурил и выдохнул вверх клубы дыма. — Что с Ампелоговым делать, Серёнь? Замятин зашаркал, оставляя злые следы на песке. — Нечай, как ни крути а Ампелогов расстрельный, — проворчал он и тоже выдохнул дым. — Полицай, да и трус — не отмажешь. Ампелогова бы Семён сто раз расстрелял. Напичкал бы пулями, а сперва отходил бы паялом, чтоб подкоптился. Но как же Авдотка? Замятин выкинул папиросу и тут же взял следующую, запыхтел паровозом. — Не сахар, — угрюмо буркнул старший лейтенант. — Отправят в детдом. Боюсь, что в АЛЖИР. — Да что ж ты, Серёнь, одурел? — Нечаев свирепо схватил его за грудки да придавил так, что Замятин смог только хрипеть. — Какой детдом? Какой АЛЖИР? Замятин дёргался, но Семён держал, как медведь — ни стукнуть его, ни вырваться. — Ни губи ты ребёнка, — злобно цедил Семён да ещё и встряхивал старшего лейтенанта. — Авдотка — талант, ей учиться, а ты? Семён швырнул Замятина к серой стене, а тот, стукнувшись, сел на траву. В глазах темнело, затылок болел. А в горло будто засунули чёртов паяльник. — Кому колхоз поднимать? — не унимался Семён, пока Замятин отплёвывался, кашлял да пускал слезу. — Председа… — хрипло начал Замятин, но Семён перебил: — Чтоб председательствовать — кадры нужны, а кадров шиш, все помёрли! Под носом Замятина оказался суровый кукиш, а тот глупо уставился на него, с трудом переводя дух. — Мозговитых тем более, днём с огнём не найдёшь! — Семён в сердцах пнул Замятина в бок. — Детей — раз-два и обчёлся! Больно пнул, с размаху. Бок у старшего лейтенанта ощутимо заныл. Как человек, Замятин всё понимал, и внутри себя рвался на части. Но что есть человек, когда над ним — директива? — Да что ж я поделаю? — буркнул Замятин. — Самого к стенке… — Да хоть своей запиши! — Семён снова его схватил и рывком поставил на ноги. — Ты ж к Любови Андреевне-то с душой! Так какого чёрта ребёнка губить? — Чё-нить придумаем, — шипел товарищ Замятин, отряхивая пыль с гимнастёрки. — Ты уж поторопись! — затоптав каблуком окурок, Семён вернулся в сырой, мрачноватый коридор. Навстречу ему выбрался Бобарёв с огромной кипой листовок, перевязанных бечёвкой крест-накрест. — Распространить надобно, — пробормотал он без особого рвения и положил листовки на пол у стены. Взяв одну, Павлуха налепил её на «доску почёта». Портрет на листовке был вычищен: не чертяка уже, а человек. Длинноносый, курчавый, с ехидным прищуром. Француз. Павлуха так и подписал его: «Эрик, француз, враг народа». И приклеил около «немецкого дьявола». — Ты глянь-ка, сколько «Эриков» тут развелось! — услышал Семён голос Замятина за спиной. А ведь прав! Подпись под «дьяволом»: «Эрих-Иоганн фон Кам-Траурихлиген, группенфюрер СС…» — и так далее. Выходит, он тоже — Эрик? Семён присмотрелся: похож — не похож? Не разберёшь, рожу «немецкого дьявола» предательски спрятала тень козырька. — Чёрт, кто-нибудь в рожу видал гниду немецкую? — Семён злился на тень, даже скрипел зубами. — Никак нет, — отказался Павлуха. — Живьём — Комаров только видел, — буркнул товарищ Замятин. — И за это он его придушил, — задумчиво бормотал Семён, глядя то на Эрика-француза то на «немецкого дьявола». — Серёнь, ты же был на побоище — похож, или нет? Был — вместе с товарищем Журавлёвым, морозным ноябрьским утром. Комаров там тоже вышагивал, чиркал в блокноте. А Журавлёв угрюмо молчал и стоял над окопом, запорошенным лёгким снежком. С веток слетали вороны и садились на окоченевшие трупы — в окопе их почти доверху. Все перемешаны — немцы, русские — и не поймёшь уже, кто и где. Скорченные тела, оторванные руки и ноги. С краю окопа, на бруствере, пристроилась голова в пробитом штальхельме. — Вот он, — выдохнул Журавлёв вместе с клубами табачного дыма. — Товарищ Замятин, протоколируйте. Журавлёв спустился в окоп, а там два солдата за руки — за ноги тащили… ещё один растерзанный, безликий труп. Его положили отдельно на снег. С лохмотьев бушлата падали бурые капли. Труп напичкан пулями, как решето — сам издырявлен в лохмотья. Всё тело, лицо, одни клочья. Журавлёв присел возле него на корточки, расстегнул ворот бушлата. В лучах бледного солнца сверкнула брошь: цветок сон-травы из пронзительно-белого, сияющего металла. Мелкие камешки в нём напоминали капельки крови и ярко сверкали, разбрасывали отсветы-искры. Комаров это всё записал, Замятин тоже всё записал — казённым сухим языком, в протокол. — Это он, — так же сухо и мёртво повторил Журавлёв. — Протоколируйте: командующий дивизией СС специального назначения номер триста семь «Рейхсваффе», СС-группенфюрер Эрих фон Кам-Траурихлиген убит. Крук-крук, — отозвался ворон и хотел клюнуть труп Траурихлигена, но Журавлёв разнёс его пулей. — Убит, — сказал Семёну Замятин. — Тупик тут, Нечай. — Сдурел Журавель, — злился Семён. — Где видано, чтобы по железяке опознавали? — Товарищи! — встрепенулся Павлуха. — В подземелье этом, где жил Борзой, мы с товарищем Нечаевым тоже нашли «Витриоль», и она по-немецки была! Помните, товарищ Нечай? — Чёр-рт! — рыкнул Семён и унёсся в кабинет с гулким топотом. — Наваляю лещей Журавлю! Бобарёв и Замятин кинулись следом, ввалились в кабинет да застряли на пороге. В кабинете молчали все, даже заткнулся блаженный немец. Только Семён рычал в телефонную трубку, сотрясая стол ударами кулака: — Так передай ему! Ты там Сова, или дятел? Ему что-то отвечали на том конце, на что Семён скалился, а потом — рявкнул: — Перезвонит пущай, не растает! — и со звоном швырнул трубку на рычаг. — Да что ж ты так шурину-то? — Замятин догадался, что Семён разговаривал с сержантом Совой. Породнятся скоро: сержант — Танин брат. — Шурин-мишурин… «фонарь» засвечу! — шипел Семён и ёрзал, аж стол скрежетал. — Птичий базар, чтоб его! В сером табачном дыму клубилась неприятная тишина. Бобарёв потоптался и негромко спросил у Замятина: — Товарищ старший лейтенант госбезопасности, разрешите идти распространять листовки? — Та, йди! — Замятин махнул рукой. Павлуха сбежал, не забыв козырнуть, а старший лейтенант громыхнул: — Чего застыли? Работаем! Сафронов спихнул немца со стула и потащил в каземат. — Выпусти Боброва, Сафронов! — крикнул вдогонку Замятин. — Зря маринуем! — Есть! — послышалось из коридора. Про Боброва совсем позабыли. Хоть и не виноват, но томился в камере, прозябал. А кадров-то не хватает. — Контрабандный, похоже, этого, Люцифер, — подал голос Глеб и поднял икону, покрутил-повертел. — Выясним, — сухо бросил Замятин и подошёл к Семёну. — В Харьков умотылял Журавель, — проворчал тот. — Не сидится же старому чёрту! — И ты туда же — как Комаров? — обругал его товарищ Замятин. — Лучше давай, не отлынивай! Он собрался садить Семёна за папки, но тот совсем не хотел их разгребать. — Боброва за них засади, пускай пользу приносит, а то замариновался совсем! — отказался Семён и опять к телефону полез, но его отвлекли голоса шаги в коридоре. — Дымовуха какая, — ворчали голосом Любови Андреевны. И тут же она показалась из-за двери, с Авдоткой за ручку. — Здравия желаю, товарищи, — Любовь Андреевна укоризненно покачала головой. — Какое уж тут здравие, когда снова топор вешай! — Здравия, здравия, — пробубнил товарищ Замятин и, было, уткнулся в папку. Но Семён незаметно пихнул его локтем, мол, Любовь Андреевна здесь, и нечего резину тянуть. А сам — быстренько выкинул папиросы из-за ушей: последней в кабинет шагнула Таня с красивой плетёной корзинкой. Поймав её взгляд, Семён улыбнулся мягко, но сдержанно. А Таня так мило зарделась. Как же хотелось обнять её и не отпускать никогда — ведь не виделись со вчерашнего вечера, почитай целую вечность. Но он на службе, нежность не по уставу. — Каким ветром, товарищи? — осведомился Замятин. — Да вот, товарищ у нас, — вздохнула Любовь Андреевна. — Татку своего окаянного хочет увидеть. Авдотка стояла притихшая, теребила новый передник. — Можно? — робко спросила она. — Глеба сказал, что вы папку не стрелили. — Можно, товарищ старлей? — поторопил с ответом Семён. — Можно, — сдался Замятин. — Только ненадолго: арестант как-никак, да и работы у нас… — А мы вам пирогов напекли, — Таня водрузила корзинку прямо на папки. Семён начал отказываться: неудобно, да и самим нужны пироги. Но Любовь Андреевна развернула рушник. — Не наработаете на голодный желудок, — сказала она и один пирог сунула в руки Замятину, другой — Семёну. — И ты, Глеб, не стесняйся! У Глеба слюнки текли: «ел"-то с утра одни папиросы, но устав нарушать он не стал, попросил разрешения у Замятина. — Та ешь! — тот отмахнулся и кивнул Семёну: веди Ампелогова. Тот ответил кивком и вышел за дверь. Навстречу ему Пётр вёл нового немца — такого же, как и первый, пришибленного. За ними плёлся унылый, похудевший Бобров: выпустили, наконец-то. Самойлов и Прошка Рябой съёжились, едва Семён распахнул дверь их камеры. А вот, Мартын — как сидел на полу по-турецки, так и остался сидеть. — Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водвори-ится, — тихо гундосил он и раскачивался влево-вправо. Тут за одну поповщину пуля — куда отпускать-то такого врага? — Хинтерхальтер, на выход! — рявкнул Семён и поманил его пальцем. Ампелогов вздрогнул, заткнулся и поднял мутные, безжизненные глаза: — Расстреливать будете? — Считай, что расстреливать, — кровожадно согласился Семён. — Только не мы, а твоя совесть стрельнёт! Наповал, Хинтерхальтер. Давай, шевели плавниками! Авдотка задумчиво разглядывала трофеи, пока Глеб лопал пирог. Мимо балалайки прошла, метлу не заметила. А вот перед бутылью с парусником присела на корточки. — Каракка «Виктория», — она узнала кораблик. — Только она вернулась из кругосветного плавания. Замятин не донёс пирог до рта, Сафронов отвлёкся от немца. Таня подцепила со стола одну папку, раскрыла да так и не глянула, что в ней. Все глазели на задумчивую девочку-«мавку», как та вертит бутылку, сосредоточенно разглядывает парусник, спрятанный за мутным, позеленевшим стеклом. — «Сантьяго» разбился, «Сан-Антонио» вернулся назад, — шептала Авдотка и глядела куда-то в даль, будто бы в океан, где волны несут корабли. — «Тринидад» попал в плен к португальцам, а «Консепсьон» матросы сами сожгли. Необычная она, Авдотка, не похожа на деревенских родителей — словно бы и правда, вернулась «из нави». — Постоянно рассказывает эти сказки, — вздохнула Любовь Андреевна, и в её голосе отчётливо слышались опаска и страх. — Забудет, Любань, — товарищ Замятин пытался её успокоить, но самому как-то не по себе. Авдотку воспитывала Пелагея и этот проклятый «ужиный царь», чтоб его. — Он его сделал, — заявила Авдотка и сунула парусник в руки Сафронову. Тот опешил — чуть не уронил. — Кто? — Пётр улыбнулся, Авдотка ведь просто ребёнок. Но злой холодок его изводил. У них много ориентировок с печатью «Убит», но уже который враг «воскресает»: то Шульц, то Филатов, то Воиборзович. А тут ещё и Траурихлиген чёртов нарисовался. — Царь ужей сделал «Викторию», дядь Петь, — по-детски засмеялась Авдотка. Она ещё что-то хотела сказать, но обернулась к двери и воскликнула: — Папка! Семён пихнул Ампелогова через порог, но тот споткнулся и застрял. Авдотка рванула к нему, а Мартын аж попятился и уселся на пол. — Стоять! — привычно насторожился Васято. Сбежит? Нет, не сможет. Даже Семён не стал доставать пистолет. Ампелогов будто бы обмер, а Авдотка забралась к нему на колени, принялась обнимать. Она тихонько напевала — Девяностый псалом — а Мартын весь побледнел и не смел шевелиться. — Батюшки святы, — Любовь Андреевна и не заметила, как оказалась рядом с Замятиным. — Совесть его «расстреляла», товарищи, — ухмыльнулся Семён, заметив, как вытянулись их лица. Ампелогов рыдал крокодиловыми слезами, задыхался да выл: — Гнида Борзой… задавлю. — Поздно, — отрезал Семён и пнул Ампелогова в бок. — Давай, поднимайся! — Куда же вы папку? — загрустила Авдотка. — Наказан папка, — сказал ей Семён. — Нужно ему ещё посидеть. Мартын всё орал про Борзого, пока Семён уводил его назад в камеру. Всё, как Авдотка рассказывала в лазарете: вломились они с Яшкой в их дом да всю жизнь изувечили. Авдотка хлюпала носом, а Любовь Андреевна её обняла и сказала: — Не нужен тебе такой папка. Поделом боягузу. — Жалко его, бабуль, — Авдотка всхлипнула, подняла глаза — все в слезах. — Не виноватый ведь. Таня кинула папку обратно, на груду других, и тоже хотела обнять Авдотку, успокоить — нечего убиваться по гадостному Мартыну. Но папка неудачно съехала, шлёпнулась на пол и потащила с собой ещё несколько штук. К ногам Тани вывалились две фотокарточки — она присела, чтобы поднять их, вернуть в папку да положить всё обратно, на стол. Взяла одну и не смогла глаз оторвать. Фотокарточка старая, жёлтая, и на ней — та самая крестовина с пристёгнутым человеком. — Это правда, — вырвалось у Тани само по себе. — Что? — вернувшийся из коридора Семён присел рядом с ней, взял из её рук злосчастную карточку. — Что там уже? Их обступили, нависли. Замятин по привычке ерошил усы, Сафронов заглядывал Семёну через плечо. А Глеб опасался, топтался дальше других, доедая пирог. — Трагендес лихьт! — рявкнул под лампой второй немец, а Бобров грозно цыкнул и залепил гадёнышу по уху. Таня рассказывала про жуткие эксперименты француза, про родиевое зеркало и легированные корунды. В душе всё обрывалось: рассказ Пелагеи — жуткая правда, а «Принц» оказался злодеем. — Ну и ну, — выдохнул товарищ Замятин и поднял вторую фотокарточку. — Ну а тут что? Таня выхватила её, и снова догадка пронзила, как молния. — Кольцо! — крикнула Таня и повернулась к Семёну. — У Пелагеи было… — Было! Замятин с Семёном оба подпрыгнули и рванули к столу, едва лбами не стукнулись. Семён забирал это кольцо, оно должно лежать здесь, с остальными уликами. Таня тоже к ним подскочила, но что тут найдёшь, в завалах из папок? — Царь ужей носил его на мизинце, — голос Авдотки заставил всех замереть. Зловещий перстень оказался её маленьком тонком мизинце. Корунд в пасти змеи недобро сверкал, будто бы сейчас подожжёт. — Уж держит звезду, чтобы подбросить на небо, — Авдотка улыбалась, ей нравились колючие блики. Замятин помнил: так же сверкали камни в шпильке «немецкого дьявола» на побоище. — Глеб, протоколируешь, или торчишь? — рявкнул старший лейтенант, сбивая собственный страх. — Есть! — Глеб сейчас же схватил блокнот, принялся в нём царапать. — Вот, — Таня отдала Семёну вторую карточку. Тот взял и чертыхнулся: та же крестовина, только пустая, прожжённая насквозь, а под ней — бесформенное и обгоревшее. То, что осталось от человека. — Сафронов, тащи! — рявкнул Семён, кивнув на пленного немца. Пётр метнулся к нему, скрутил, и они с Бобровым мигом его подвели. Немец корчился и что-то бубнил, его дрянная рожа перекосилась. — Узнаёшь улику? — напал на него Семён. — Чьё? Немец мерзко задёрнул соплю и гнусаво выдал: — Люцифер. Трагендес лихьт. «Несущий свет синхротронного импульса», — Пелагея явилась из небытия и досадливо погрозила пикой. «Трагендес лихьт» по-немецки — это и есть «Несущий свет». — Имя? Фамилия? — наседал на немца Семён, но тот в «Велеграде», скорее всего, спятил. — Камаель… Люцифер, — гад твердил, как заведённый. — Чёррт! — разозлился Семён. — Товарищ старлей, отправь Носову больше бойцов! Вишь, «Люцифер» какой-то засел! Замятин был с ним чертовски согласен: пора открыть гадкую дверь и выкурить всю шушару, которая за ней притаилась. Попотчевать паялом по самые уши, а потом — израсходовать к чёрту. — Сафронов, веди подкрепление в лазарет! — распорядился старший лейтенант. — Васято, ставь патрули! Гражданских — всех по домам! Оба вытянулись и бегом кинулись прочь, затопотали по коридору. — Да что ж то — светопреставление снова! — Любовь Андреевна охала, выглядывала в окно. Во дворе клубились густые вечерние сумерки, Глеб с Петром собирали солдат в лучах фонарей. — Тёмно уже, — заволновалась Любовь Андреевна, взяла Авдотку за руку. — Провожу вас, товарищи, — решил Семён: хоть и близко, но мало ли, что? — А потом… — Домой чапай, товарищ Нечай, — отпустил его уставший за день Замятин. — Утро вечера мудренее — с утреца и посмотрим, наловили чего в лазарете, или голяк. Ну а потом — возьмёмся «Эверест» разгребать.***
Все ушли, затихли шаги. Товарищ Замятин остался один в тишине. Он поднялся и привычно подёргал дверцу сейфа — заперта. Подошёл к окну, но не стал закрывать рамы. Свежий воздух намного приятнее тяжёлого табачного дыма. Замятин опёрся животом о подоконник, вдыхая запах ночных цветов. Тишина, одиночество: позади пустой кабинет, и на улице тоже безлюдно. Кто там будет ходить, если далеко за полночь? Только сверчок тихо пиликал где-то в траве — как сопилка. Да светили в небе яркие звёзды. Много-много, небо ведь чистое, и даже фонарь их не мог заглушить. Она где-то там… «Есть сценарий…», как говорил Семён — Семён, который знает латынь и говорит по-французски. Не тот, не такой, не ограниченный и свирепый, который всех берёт на кулак. Он застрелил его мервейозу. Но Замятин понимал, что всё равно ему благодарен: без Нечаева он никогда бы её не нашёл, никогда не увидел бы и не смог попрощаться. Замятин нашёл у Пелажки письмо. Смятый, пожелтевший конверт, который она бережно хранила у сердца. Он не решался его открывать. Всё никак. Вынул из кармана раз в пятый — и хотел снова спрятать. Ладони вспотели, а сердце стучало — с ним такого вообще быть не должно, он ведь старший лейтенант госбезопасности. На конверте ни марок, ни адреса. Он пахнет её духами. Даже на войне и в разрухе она была мервейозой. Её окутывал тот самый аромат, который Замятин запомнил с тех пор, как работал с ней в десятом НИИ. Сонный разум возвращал его в лабораторию, где Пелагея корпела над чертежами. Вокруг — снова приборы, и стол не такой, а огромный, заваленный плотными, исчерченными листами. Пелагея сидит напротив него — в воздухе витает её аромат. «Каково быть некрасивой женщиной?» — как наяву зазвучал её голос. Замятин отогнал наваждение и вынул из конверта свёрнутое письмо. Оно обветшало, измятое — наверное, Пелагея доставала его много раз. Замятин развернул письмо дрожащими пальцами, и ещё долго не решался читать. Да хоть бы там — по-французски. Замятин решился и опустил глаза. Всего одна строчка: «Прости. Я получил патент, чтобы этот немец от тебя отцепился. Твой навеки, Игнат». Замятин стоял у окна, как под ледяным водопадом. «Твой. Навеки. Игнат». Вся работа под прикрытием в десятом НИИ — пшик, он не продвинулся ни на йоту и так и не понял, кто был Мадлен. Игнат? Пелагея? Или вдвоём? Замятин так и не понял… совсем ничего. «Есть сценарий…» Нет. Он просто был слеп. Но конверт хранил её аромат. Замятин его никому никогда не покажет. Он просто будет носить его. Вечность за вечность. Её лицо навечно останется а потоке чёртовых ультрарелятивистских частиц. Нечай застрелил её — Замятин никогда не увидит свою мервейозу. Но… Между долгом и честью — он застрял в этом чистилище. Навсегда.***
Звуки губной гармошки резали тишину. Товарищ Журавлёв сидел за столом и дул в неё сердито, отрывисто. Пионерский марш звучал, как грозные колокола. Перед ним лежала бумага, Журавлёв чиркал в ней карандашом. Он должен в кратчайшие сроки… Должен, должен, а мыслями Евгений был далеко: чиркал, чиркал и не мог простить себе, что руки-крюки, что не умеет по памяти рисовать. Смешной рыжий чуб, в котором запуталось солнце, любимый курносый нос — наморщенный над учебником с глупым чёртиком на полях. «Образование треугольника». Почему Журавлёв не послал проклятый треугольник к чертям? В дверь постучали, и Журавлёв быстро перевернул исчёрканный лист. — Войдите, — он сделал голос сухим. Он — командир, не пристало, чтобы его голос дрожал. Сержант Сова бодро отстукивал каблуками, приближаясь к его столу. — Разрешите доложить! — сержант выкрикнул, а потом стушевался и доложил тише мыши: — Получен звонок от Семёна Нечаева. — Чего? — Журавлёв аж вскочил и опрокинул казённый скрипучий стул. Он быстро поднял его и свирепо опёрся ладонями о столешницу. — Перехватил? — осведомился Евгений не у сержанта, а у того, кто сидел в дальнем углу перед рацией. — Никак нет, — ответил тот густым басом. — Не радиографировал. — Что? — рассвирепел Журавлёв. — Проворонил? — Не было радиограммы, товарищ подполковник госбезопасности, — глухо ответили из угла. — Какого чёрта молчит? — злился Евгений. — А на меня так орал, — вставил Сова. — Дятлом назвал. Требовал, чтобы вы прибыли в Черепахово. — Откуда он тебе позвонил? — Журавлёв вконец изумился, выскочил из-за стола, принялся мерить кабинет топочущими шагами. — Из Черепаховского опорного, товарищ полковник госбезопасности, — полушёпотом выдал Сова. — Что он там делает? — выдохнул Журавлёв и замер посреди кабинета. — Что ты ответил, Сова? — Я сказал, что вас срочно вызвали в Харьков, а дальше — до распоряжения, — Сова уже не чеканил, а оправдывался и старался не переминаться с ноги на ногу, ведь товарищ подполковник госбезопасности метал молнии. — Что он там делает? Что он там делает? — повторял Журавлёв, не замечая, что бьёт в пол сапогом, будто конь — бьёт копытом. — Почему не радиографирует, чёрт? Мы не можем ничего предпринять, пока не перехватим радиограмму. Журавлёв бросал в дальний угол сердитые взгляды. Громила за рацией ерошил усы да жевал папиросу. Не зажигал, не курил — Журавлёв запретил. Если позволить, будет дуть одну за одной, пока не свалится в гроб. Не перехватил — чёртова проволочка. — Вот что, — выплюнул Журавлёв. — Пока не будет радиограммы — никаких действий. — Так точно, — оба ответили почти одновременно. Сова — слегка неуверенно, громила — раскатисто и свирепо. — Свободен, Сова. Журавлёв отпустил, и сержант зашагал прочь. Живенько, с облегчением. Ему можно, он просто сержант. А Журавлёв так и остался стоять посреди кабинета. «Звонок от Семёна Нечаева». Да что творит этот чёртов прохвост?