***
Самовар на столе уютно пыхтел, Димка сносил на стол все угощения. Всё, что осталось: медовые половинки, хлеб и варенье. Тётя Люба хлопотала, заваривая липовый цвет, и напевала впервые после того, как на дядю Вову пришла похоронка. Таня хотела помочь, но тётя Люба её усадила. — А ты правда видала Гайтанку? — опасливо спрашивала Дашутка Авдотку. — Правда, — Авдотка кивала да улыбалась, лопая половинку. — Она живёт в Велеграде. — А там моя сестрица и мамочка есть? — шептала Дашутка. — Они с ужиным царём, — отвечала Авдотка. — Он может зажечь звезду — и знает, как сделать, чтобы они вернулись. — Ужаль! — перепугалась Дашутка. — Нет, царя ужей не Ужалем звали, — отказалась Авдотка. — Царя ужей звали Эрик. За столом все затихли. Таня едва не разлила липовый цвет. Эрик… жив? «Принц», друг отца. — Вот это любопытный «уж», — заметил товарищ Замятин. — Баба Гайтанка обещала, что он вернётся и поднимет из еланки весь Велеград, — жутко продолжала Авдотка. — И твоих мамочку и сестрицу назад приведёт. Тётя Люба взяла Авдотку за руки. Было заметно, что она испугалась, но Авдотка сказала: — Бабуль, ты не бойся: баба Гайтанка говорила, что ужиный царь добрый. Он подарит тебе звезду. — Так, никаким ужам и Гайтанкам мы тебя больше не отдадим! — заверила тётя Люба и строго добавила: — Вы, товарищи, разберитесь, что за «ужи» завелись! — Дык разобрались, Любовь Андреевна, — влез Глеб. — Всех уничтожили, Воиборзович убит. — Стойте! — воскликнула Таня и, вскочив, понеслась на чердак. Семён там оставил блокнот, где они пытались нарисовать Эрика. Таня влезла по лестничке, подбежала к откидному столу у окна. Блокнот она спрятала между столешницей и стеной. Он там и остался, про него никто больше не знал. Выхватив его, запылившийся, Таня вернулась обратно. Присела за стол, листая странички. Быстро-быстро, чтобы никто не заметил, что Семён рисовал её. — Глядите! — Таня нашла злого Эрика-чёртика и повернула блокнот так, чтобы его видели все. Для неё самой «чёртик» безликий и злой. Но может быть, его узнает Авдотка, или товарищ Замятин. — Тьфу, собака какая-то! — сморщилась тётя Люба. — Это же всё Валдаев окаянный с «чертями» якшался! — Что-то мы рановато расслабились, товарищи энтузиасты, — заметил Семён. Выглядел он спокойным — размешал в кружке липовый цвет, отпил пару глотков. — Вот что, — он взял у Тани блокнот. — Портрет, конечно, неважный, но попробуем подчистить и распространим ориентировку. — На кого ты распространишь? — изумился Замятин. — На это? Ему хватало листовок с Гайтанкой Кутерьмой, с Краузе и с «дьяволом». Теперь ещё «царь ужей» появился. — Французика «изымать» надобно, — твёрдо решил Семён, и у Тани сердце в пятки ушло: он собрался охотиться на Эрика. — Да где ж изымешь его? — огрызнулся Замятин. — Смотался, небось, к чёртовой бабке! Французы, французы… Мадлен. Пелагея любила французское, разговаривала по-французски. Может, и был у неё какой-то француз. Только ищи-свищи его, чёртов иноагент! Дети притихли за столом, даже не ели. Меланка посмотрела на Нюрку и прошептала: — А может быть, это — Рогатый? — Рогатый! — вскрикнула Таня. Внезапная догадка окатила холодной волной: Эрик бродил вокруг очень давно — кто же ещё прикрутил «Витриоль» на могилку Сан Саныча и товарища Ховраха? Не Пелагея — Эрик! — Где-то здесь он, товарищи! — продолжила Таня и — снова догадка: — Подвал! «Барон фон дер Клопп!» — басом рявкало в голове. Таня невольно повторила вслух. Эрик открывал проклятую дверь. И он придушил Клоппа — наверное потому, что тот увидел его. — Так, — Семён поднялся и выпил залпом липовый цвет. — Версии хороши, но надобно отрабатывать. Товарищ старлей? Замятин возил ложечкой в кружке. Версии хороши… — На ночь глядя никого не отловим. С утра оцепим подвал, — решил он. — Ты, лучше, Нечай, картинку подчисть — человека, всё же, разыскиваем, не чертей! — Ладно, — сдался Семён. Нужно выспаться, аж пищит — уставшими и сонными можно отловить только чёрта. — Только завтра — как штык — спозаранку, — Семён не смог задавить зевок и зевнул во весь рот. Он поставил кружку и потянулся к сеням. — На еланке мы здорово поколотили, — говорил Семён на ходу. — Не думаю, что кто-то сегодня захулиганит. Но вы, товарищи, двери заприте и — спать! Утро вечера мудренее. Замятин вышел во двор, впустил ночную прохладу. За ним выдвинулся и Глеб — он оглянулся, Нюрку высматривал. Но та о чём-то шепталась с Меланкой. Проклятый «ужиный царь», чтоб его черти. Теперь Нюрка и не подумает в Красное ехать на танцы. Небось подбивает Меланку лезть в чёртов подвал. Хорошо, что Меланка не дурочка, не полезет. В сенях очень тихо и очень темно, нет окон. Только тусклые отголоски заката освещали лопаты и тяпки, вёдра, дяди Вовин капкан. Семён уходил последним. Грустный такой, задумчивый. Таня прокралась за ним. — Подождите, — она решилась положить руку ему на плечо. Семён обернулся, его лицо посветлело. Но улыбка вышла неуверенной, виноватой. Таня столько хотел ему сказать. Но не знала, с чего начать, и молчала. И Семён тоже молчал, держа её за руки. Свежий ветерок влетал в открытую дверь, виднелся кусочек вечернего неба. Где-то в ветвях запевал соловей, промелькнула летучая мышка. — Вам не нужно его ловить, — с трудом начала Таня. Страх в ней кричал: «Не пусти!» «Товарищ Нечаев убит», — прострекотал ненастоящий Павлуха из сна. — Иноагент — работа для СМЕРШа, — возразил Семён так обыденно, словно бы эта работа — водить трамвай. Его пронзительный, долгий взгляд — Таня таяла, как свеча, и — вспыхивала, будто фальшфейер. «Убит», — жутко напомнил ненастоящий Павлуха. — Всё будет хорошо, товарищ… — Семён смахнул слезу с Таниной щеки — так нежно и ласково. И, чуть помолчав, добавил: — Нечаева. Таня смущённо отвела взгляд. — Всё будет хорошо, — она согласилась — раз Семён обещает, обязательно будет. Семён уходил мимо грядок, отвязал от забора коня. Черныш крутился у ног — Семён гладил его и что-то ему бормотал. — Дверь заприте! — крикнул он напоследок и, задвинув засов на калитке, двинулся по грунтовке пешком, повёл Моцарта под уздцы. Таня запахнула скрипучую дверь, задвинула все засовы и привалилась спиной к шершавому полотну. Эрик, друг отца, бродит тут очень давно.***
На пустом столе медленно и грустно оплывала свеча. Феликс сидел перед блюдом с медовыми половинками, но не ел, а хлебал из черпака воду. Даже не кипятил, так хлебал — да от нечего делать слушал заунывные «песнопения» Казимира из погреба. Какого чёрта Семён его не расходует? Неужели, брезгует пачкать пол? — Заткнись! — рыкнул Феликс и сердито топнул, как ему казалось, над бестолковой Казимировой башкой. Он ожидал, что дурень сплюнет ему: «Собака!» Но Казимир заткнулся, покопошился немного и надсадно заныл: — Выпусти меня, а? Погано мне тута-ка, копыта откину. — Чёрт с тобой, — зашипел Феликс. Да лучше б он сдох — не сжирал бы припасы. Чёрт знает, когда вернётся Семён. Может, его самого уже израсходовали. Феликс сдвинул засов и проворчал: — Выбирайся, собака! Казимир вылез зелёный, сопливый — в погребе холодина как в склепе. Подобрался на четверых к свободному табурету и заёрзал на нём, заскрежетал. — Закурить… подыхаю, — взмолился он в надежде хоть папиросой согреться. — Не положено, — отрезал Феликс и снова припал к черпаку. Медовые половинки ему опостылели. Он шёл сюда совсем не за тем, чтобы на болоте искать какие-то корни и перетирать их на крахмал. — Ну а кушатки, Феликс? — захныкал Казимир и скорчил до того гадкую рожу, что захотелось его пришибить. — Не положено, — повторил Феликс, шлёпнув его по руке. Тянется, гадина, к половинкам. Пойди, по болотам за ними поползай, чтоб тебя черти! — Слушай, — Казимир подался к нему и принялся шепеляво шептать. Феликс слушал, слушал — насилу разобрал, что гад собрался лезть в амбар Любови Андреевны и воровать. — Я те стащу! — рявкнул Феликс и залепил ему так, что Казимир рухнул на пол. Ещё не хватало — и так вся эта дыра на ушах из-за Шлегеля и каких-то дурацких «ужалок», так ещё и гнида решила нагадить. — Отставить, — зло процедили сквозь зубы, послышался свирепый собачий рык. Феликс встрепенулся, повернул голову. Семён высился над ним, грозно подпирая бока, и рядом щерилась его жуткая псина. Эта тварь не совсем пёс: какая-то особая смесь с волками. Если вцепится — мгновенно порвёт. Но Семён не хотел марать пол, поэтому приказал чудовищу лечь и, невозмутимо переступив Казимира, выбросил на стол вчетверо свёрнутую бумагу. — Проведём сейчас с вами небольшой «педсовет», — он ухмыльнулся и, развернув лист, показал физиономию, которую дед Матвей намалевал, якобы подслушав бред Проклова. — Узнаёте, товарищи? Семён ехидно поднял правую бровь, ожидая ответа. Феликс молча покачал головой, Казимир всё валялся и тихонечко ныл. — Подъём, Казик! — Семён ощутимо пнул его в бок. — Не валяться мне тут! Казимир вытаращился и заморгал: услышал шипение, злобное карканье и — ни слова не понял. — Чёр-рт! — Семён чуть не плюнул, схватив его за воротник. Да, ему не хотелось пачкать чистый пол в собственном доме. — Опознать! — отдав короткий приказ, Нечаев, едва ли, не носом ткнул Казимира в нарисованную физиономию. Тырко опёрся ладонями о столешницу, навис над листком и утёр рукавом мокрый нос. — Господа… товарищи, — промямлил он, взглянув сначала на Феликса, а потом — на Семёна. — Знакомая физия-то. Только вот… — Направляющий косинус! — сурово перебил Семён и шваркнул блокнот около физиономии. На желтоватой странице было наскоро выведено другое лицо. Нет, не другое — то же, только аккуратно прихваченное парой тонких чётких штрихов: Яшка Филатов. — Вот же, гнида! — взвыл Казимир и влепил в это лицо кулаком. — Гадил-гадил, а Укрутом обозвали меня! Меня теперь расстреляют! Он метнулся к Семёну, попытался схватить его за воротник. Однако Семён ловко посторонился и, заломив Казимиру руку, уложил лицом в стол. Прижатый, Тырко тихо, задушенно ныл да барахтался, но освободиться не мог. — Опознание завершено, — заключил Семён, не выпуская его. — Товарищ Куликов, версии? Феликс дёрнул плечами и промолчал. Казимир хлюпал носом от боли. Семёну это надоело, и он спихнул его на пол. — Версии, версии! — ехидно подгонял обоих Семён. — Не молчим, товарищи энтузиасты! — Зачем тебе этот цирк? — взвился Феликс. — Не называй меня Ку… — Версий нет, — Семён изобразил огорчение. — Очень жаль, товарищи энтузиасты. — Когда?.. — Феликс рычал, но получил от Семёна затрещину и умолк. Он тоже шлёпнулся на пол, около Казимира. А Семён прошёлся мимо них, заложив руки за спину. Он остался доволен тем, что оба молчат, и негромко, вкрадчиво начал: — Товарищ военный юрист Проклов выжил и показал, в чьём плену находился. Вот он, этот товарищ. Семён повертел рисунок Матвея Аггеича перед их изумлёнными лицами. — Мало этого, в Москве обещались поставить товарища Проклова на ноги, — продолжил он, вернув рисунок на стол. — И в скорости после этого к Проклову попытался просочиться товарищ Укрут. Версии, товарищи энтузиасты! Семён снова потребовал, ткнув пальцем в блокнот. Феликс тёр битую щёку и морщился: больно, да ещё и опухать начала. — Проклова — в расход, что ли? — прогнусавил он, разглядывая чужие дырявые сапоги, которые безбожно натирали ему пальцы и пятки. — Не угадали, товарищ, — хмыкнул Семён и неслышно скользнул к окошку. Сдвинул уютную занавеску в цветочек, выглянул. Темноту ночи разгонял новый фонарь за забором. У лампочки тучкой вились ночные мотыльки. Ни шевеления: ветер утих, а люди запираются на засовы после наступления темноты. Семён вынул из-под подоконника кусок брезента и плотно закрыл им окно. В кухне сделалось мглисто и как-то душно, однако Семён тоже не стал включать электричество, а засветил тяжёлый немецкий фонарик. Феликс с Казимиром сощурились, прикрывая ладонью глаза: Нечаев направил луч света им в лица. — Поднимаемся, товарищи энтузиасты, — хохотнул он. Вынув из шкафа самодельный штатив, Семён укрепил в нём фонарик так, чтобы он освещал только стол. Задорно насвистывая «Марш энтузиастов», Нечаев притащил патефон, который разыскал в «загашниках» Фирсова. Семён поставил его в круг света и расстелил рядом прошлогоднюю пожелтевшую «Правду». — Товарищ Укрут изъят на еланке, — бормотал он, раскладывая на газете отвёртки, пинцеты, тонкие лезвия. Тщательно, один к одному, как хирург мог бы разложить инструменты перед операцией. Они все блестели: Семён сам начищал каждую отвёрточку «волшебной содой». — Но выявлен товарищ поинтереснее, — ухмыльнулся Семён. Положив последнюю отвёртку, он вновь поднял блокнот, перевернул пару страничек. — Товарищ француз, — Семён постучал пальцем по пугающей физиономии «чёртика». — С ним очень хотят поболтать компетентные органы, а по сему, нам с вами, товарищи энтузиасты, пришло время оформить очень интересное дело. Ни Феликс, ни Казимир не решились ничего ему говорить. Оба молча поднялись и уселись на лавку, наблюдая за тем, как Семён сосредоточенно развинчивает патефон. Он быстро разобрал щёгольский красный корпус, снял и разложил на столе тонарм, ручку, блин для пластинок и несколько мелких, потускневших рычажков. — Жаль мне тебя, брат, — вздохнул Нечаев, открутив верхнюю панель. Да, тут есть о чём жалеть. Патефон — потрясающий «Одеон», а в нём — прусаки, старая смазка вперемешку с грязищей. Пружина вся слиплась и, скорее всего, ослабела — если проклятого Фирсова прикончили в марте, то бедняга-патефон провалялся заведённым месяца три. Казимир с Феликсом иногда переглядывались. Феликс тут же отворачивался, Казимир отворачивался. Но, не выдержав, попросил полушёпотом: — Куликов, жрать охота. Феликс осадил его бранью, и тогда Казик заграбастал со стола медовую половинку и принялся чавкать, пожирая её с жадностью оголодавшего пса. — Пулю сожрёшь, — рыкнул Семён, не поднимая глаза. Он аккуратно вынул из корпуса механизм, положил на газету. Дохлые прусаки выпадали из-за шестерней и оставались валяться. Живые же разбегались в разные стороны, и Семён с бранью хлопал их кулаками да топтал сапогом. — Бензину принеси, лодырь, — Семён свирепо отправил Казимира работать. — Чистить будем патефон! — И зачем тебе эта балда? — огрызнулся Казимир, состроив противную кислую мину. Он с неохотой поднялся с лавки, потащился к сеням. Запихнул остатки половинки в пасть целиком, начал с трудом пережёвывать, надув щёки. — Товарищ Куликов, помогите товарищу, — Семён и Феликса подогнал: мало ли, дурной Казимир решит убежать. — Вперёд! — Феликс, зевая, пихнул Казимира в спину. Спать хотелось до чёртиков, а тут — чёртов Казимир еле тащится, ноет, глазеет. Пристрелить бы да в ров. — И зачем тебе эта балда среди ночи? — огрызнулся Казимир, шамкая набитым ртом. — Шевелись мне, «немецкий дьявол», а то пулю вкачу, — негромко, но злобно рыкнул Семён. Для острастки он схватился за пистолет, и Казимир, испугавшись пули, чуть не выплюнул всю половинку на пол. Он вытянулся с надутыми щеками и, едва ворочая языком, прошамкал: — Так точно. Тырко забрал «летучую мышь», боком шмыгнул к двери и вдвинулся в сени. Феликс молча прокрался за ним. Семён слышал, как они возятся. Феликс тихо бранился, Казимир кашлял, отплёвываясь от половинки. Поперёк горла встала — так ему и надо, ворюге. Давно уже пора поколотить его, за то, что лазал в амбар и обирал тётю Любу. Дожидаясь, Нечаев выудил из кармана пачку папирос. Зажав зубами одну, он щёлкнул зажигалкой, но так и не прикурил. Таня не выносила табак, да и самому становилось мерзко от дыма. Семён откинулся на спинку стула, прикрыл уставшие за день глаза — наверное, задремал на пару минут. Свет фонарика сквозь веки показался горячими лучами африканского солнца. Он остановился среди пустыни, всматриваясь в бесконечную даль. Ливийское стекло играло, слепило разноцветными переливами. Русло пересохшей реки тянулось за горизонт, а в ушах стоял бой барабанов. Жрецы-близнецы вышли из призрачного сияния — один чернокожий, а другой — альбинос. Оба глядели с сочувствием. Безмолвно спрашивали: «Почему ты один?» Солнце погасло, сознание затопил полумрак. Семён знал: ему не хватает её, Тани, которой так идёт солнце. Сколько не виделись — часик — а кажется, что прошла целая вечность. Шаркающие шаги и недовольное бормотание вырвали из забытья. Феликс и Казимир возвращались. Феликс плёлся с пустыми руками да зевал во весь рот. Казимир грохотал канистрой бензина и облезлой маслёнкой, а «летучую мышь» тащил в зубах, за бечёвку, привязанную вместо отломанной ручки. — Дай сюда, — Семён подскочил к нему и отобрал всё, кроме «мыши». — Какого чёрта всё сразу тащишь? Чтобы на воздух взлететь? Феликсу он показал кулак: мог бы и взять у Казимира «летучую мышь». Феликс скривился и уселся в углу, нахохлился. Он выглядел сонным и заклевал носом практически сразу. Казимир водрузил «летучую мышь» на столешницу и сплюнул краткое бранное слово. Ему тоже выспаться да наесться от пуза — шальной с голоду взгляд скользнул по оставшейся половинке. Но Семён схватил её, откусил хороший кусок и кивнул Казимиру на лавку, мол сиди и молчи. «Пристрелю», — уловил Казимир в его недобром режущем взгляде. И поспешил в другой угол, заёрзал на лавке. Нечаев насвистывал бравурные марши, сосредоточенно вычищая каждую железку до блеска. Феликс под них дремал, и Казимир захрапел, привалившись спиной к стене. Семён оборвал марш и громко изрёк: — Готово! Тырко с Феликсом встрепенулись одновременно. Что у него там готово, когда патефон весь развинчен, а все железки из него рядами красуются на газете? Вычистил Семён их, конечно, здорово: каждая шестерёнка тускло поблескивала, как новая. С довольной ухмылкой Нечаев откочевал к тахте, аккуратно застланной неновым и потёртым цветастым покрывалом. Кисточки на нём уже давно раздёргались и превратились в лохмотья, а кое-где виднелись и дырки. Семён налёг на тахту, немного отодвинул от стенки и вытащил из-за неё какой-то мешок. — Для несведущих побоище — свалка, — задумчиво говорил Семён, возвратившись за стол. — Но если пораскинуть мозгами, весьма полезная свалка. Нечаев выглядел очень довольным. Он снова насвистывал, раскрыв этот самый мешок. Внутри оказался слегка помятый коричневый чемодан, весь покрытый пылью и засохшим птичьим помётом, однако Семён радовался так, будто бы он доверху набит золотыми империалами. Семён водрузил чемодан на стол, около деталей патефона, и откинул крышку. В чемодане лежала рация, малогабаритный вариант «SE», на который Феликс жадно облизнулся. — Товарищи энтузиасты, перед вами — форменный клад, — пропел Семён, выложив на стол приёмник и передатчик. Ничего лишнего: на металлическом корпусе только ручки настройки, клеммы и индикатор частот. — Знали бы вы, насколько хороша эта старая «пепельница», — восхитился Семён и зачем-то начал разбирать и рацию тоже. Аккуратно, даже ласково он раскладывал на газете деталь за деталью. Пыльные, местами здорово тронутые ржавчиной — Семён брал по одной, тщательно чистил и возвращал точно на место. Только корпуса чистить не стал, а сунул назад, в чемодан, и закинул в мешок. — Не храпеть! — прикрикнул Семён на дремлющих Феликса и Казимира. Просто так, для острастки, чтоб встрепенулись. Он ни капли не злился, наоборот, не прятал широкой улыбки, устанавливая все детали в корпус патефона. Юркнув к печи, Семён забрал с углей разогретый паяльник. — Товарищ Куликов, — Нечаев кивнул, подозвав Феликса. Тот должен приблизиться и смотреть, как он ловко припаивает проводок за проводком, как закручивает мелкие винтики, соединяя рацию с патефоном. В воздухе плыл дымок, стоял запах канифоли. Семён держал в зубах незажжённую папиросу, прилаживая в углу корпуса катушки из медной проволоки. Он тронул одну, и она завертелась. — Ваши версии, товарищ Куликов, — Семён поднял глаза и уставился на Феликса в упор. — Для каких целей применяется данное устройство? Феликс догадался, что Семён решил спрятать рацию, но для какого чёрта катушки? — Товарищ Тырко? — Семён зло прищурился, и Казимир забился в угол. Толку от него ноль, только жрёт. Нечаев всерьёз подумывал израсходовать этого увальня и забыть о нём. — Ты собираешься… — шёпотом начал Феликс, но Семён свирепо отрезал: — Нет. Феликс сжал кулаки — Семён заметил, как он напрягся, и выдал ехидный смешок. — Вы лучше внимательней взгляните на стол, товарищ Куликов, — потребовал он. «Убью!» — мерзко звякнуло несказанное Нечаевым слово. Да ему необязательно говорить: ежу ясно, Нечай пустит в расход того, кто посмеет ослушаться. Феликс видел испачканную газету, отвёртки, паяльник и блок питания рации, который Семён отложил в сторону. И пожал плечами: понял только, что без блока питания рация не заработает. — Верно, товарищ, — ухмыльнулся Семён. — Не заработает. И на помощь нам с вами приходит товарищ Зеноб Теофил Грамм. Нечаев крутанул ручку патефона, и катушки завертелись быстро-быстро, между ними проскочила трескучая искра, а динамик рации выплюнул хрипы и скрип. — Так не пойдёт, изолировать надобно, — скривился Семён и полез в чемодан за корпусами от приёмника и передатчика. Туда он сбрасывал лишние куски изоляции. Думал, не пригодятся. Ан нет, пришлось обмотать ими катушки, иначе погорит всё к чертям. — Динамо, что ли? — нехотя буркнул Феликс. Для него это выглядело как блажь: Семён винтит игрушки вместо того, чтобы воевать. — Верно, — кивнул Семён. — Но когда нам с вами рация не нужна — сбросим рычажок и будем повышать уровень музыкального образования! Нечаев защёлкнул крышку, и его «чудовище» превратилось в обыкновенный потрёпанный патефон. Семён картинно стряхнул пальцами пыль с потускневшего изображения греческого театра. — Казимир, принеси-ка пластинку! — Нечаев кивнул головой на сервант, где у Фирсова пластинки заняли целую полку. Семён не выкинул ни одной. Некогда ему было в них разбираться. С музыкой Фирсов дружил. Только вот, совсем не дружил с техникой. — Подай, принеси, — заворчал сонный Тырко. Но делать нечего — зевая, он поплёлся к серванту. Приоткрыв стеклянные дверцы, Казимир схватил первую попавшуюся пластинку и отдал её Семёну. — Так, — буркнул тот, сдув пыль с бумажной упаковки. На ней был нарисован рояль и цветы в высокой тонкой вазе. Пластинка оказалась цела — Нечаев повертел её перед глазами. Всего-то пару царапин — ерунда, если не собьётся иголка. Семён аккуратно поставил пластинку на «блин», опустил тонарм и крутанул ручку. Патефон выплюнул хрипы и треск, от которого Нечаев перекосился. Чертыхнувшись, он собрался стребовать с Казика другую пластинку, но хрипы рассеялись, и поплыла музыка. Ненавязчивый лёгкий вальс наполнил комнату, и даже танцевать захотелось. Семён встал на ноги, зевая, потягиваясь. — Ночь коротка, спят облака, — из динамика раздался приятный мужской голос. — Давай, Казик, салом тряхни! — оскалился Семён, жеманно протянув ему руку, будто бы приглашал какую-то буржуйскую даму. — Окосел? — опешил Тырко. Он хотел отбежать, но Семён, схватил его за руку, дёрнул к себе и закрутился в тесном пространстве, посвистывая музыке в такт. — Да что ж ты меня, как девку-то? — протестовал Казимир и пытался спихнуть руку Нечаева с поясницы. — Собьёшься с ритма — пристрелю, — злорадно пообещал Семён. — К-х! Он даже и не подумал остановиться. Наоборот, прижал Казимира покрепче, чтобы тот и не помышлял вырываться. — Я услышал мелодию вальса, — чистенько выдавал патефон. — И сюда заглянул на часок. Казимир топотал, как медведь, а потом и вовсе, зацепился за собственную ногу и рухнул на пол под недобрый смех Феликса. — Чё-ёрт, — Тырко ныл, потому что больно ударился задом. Семён же над ним нависал, подперев кулаками бока. — Эх ты, — протянул он с явной укоризной. — Гадишь, воруешь, танцевать не умеешь… Укрута расшифровали, Гайтанку спустили по первой. И какой с тебя теперь толк? Казимир съёжился на полу, осознав, что, похоже, его дни сочтены. Нечаев вытащил пистолет. — Пора избавиться от дармоеда, Казик! — Семён прицелился ему в лоб. — Постой, постой, погоди, — затараторил Казимир, ползая перед ним на коленях. — Мы же с тобой енто… союзники. В одной лодке, так сказать! Нечаев презрительно сморщился, видя его жалкую мину. Мокрый нос, трясущиеся щёки и этот взгляд побитой собаки. Отвратительно жалкий взгляд — только из-за этого тошнотворного взгляда тянуло выбить ему мозги. — Ничего подобного, Казик, — Нечаев угрожающе дёрнул затвор. Казимир отполз и забился в угол, втянул голову в плечи и закрылся руками. От ужаса он рыдал и заикался, лепетал, давясь слюной и слезами: — Я же… Я же… С вашими… Я же как ты… — Я за свою родину воевал, а ты на своей — гадишь, — отрезал Семён, больно пнув Казимира в бок носком сапога. На этот раз Нечаев сжалился: лениво забил пистолет в кобуру и отошёл к патефону. Он поднял иглу и снял пластинку, бережно вернул её в конверт. — Ползи в погреб и спи! — Семён нервно дёрнул рукой, показав, что Казимиру следует скрыться с глаз. Тырко валялся в углу. Увидав, что Нечаев спрятал погибельный пистолет, он расплылся по полу и даже пошевелиться не мог. — Нечай, — едва выдавил Казимир, с трудом перевалившись на бок. — Сыро у тебя в подвале: скрючит меня. — Если скрючит, не Казимир будешь, а Квазимодо! — Семён не терпел возражений. Казимир перевернулся на пузо и полез к погребу на четверых. Нечаев сжигал его взглядом, свирепо постукивая по полу сапогом. Чёрт, его так и подмывало вкатить этой чёртовой гниде пулю! Но не хотелось заляпать пол и стены кровищей. Да и труп вытаскивать тоже совсем не хотелось. Казимир откинул скрипучую крышку, начал медленно и неуклюже слезать вниз по хлипкой, расшатанной лестничке. Она под ним ходила ходуном и жалобно скрипела, грозя развалиться, от чего Казимир временами замирал. — Давай, шевелись, пока не дал пинка! — подогнал его Семён. — Я спать хочу, чтоб тебя черти!***
Старое кресло-качалка тихо поскрипывало, из патефона тянулся старинный романс. «Белой акации гроздья душистые веют восторгом весны…» — у старины-Фирсова был неплохой музыкальный вкус. Семён покачивался в кресле, держа на коленях блокнот, и бритвой правил рисунок, Эрика-чёртика. Подтёр шальные глаза и страшные косматые брови. Пасть до ушей превратил в обычный человеческий рот. Лицо, до боли знакомое, проступило в разводах графита. Семён счистил космы, нависшие до бровей, и тонко подрисовал волосы, зачёсанные на бок. Он прекрасно знал этого человека, знал его мальвы и чёртову астролябию. И от этого предательски перехватывало дыхание. Семён никогда не расскажет Тане, кем был Эрик. Выдрав лист, он смял его в кулаке и отправил в печь.