Нечаев

Товарищ Замятин отыскал кальку — тонкая трубка завалялась в сейфе, приткнутая к самой стенке. Немецкая — немцы перекалывали карту Русальной елани, но всё равно гибли в трясине целыми батальонами. И поделом, а вот, калька хорошая. Товарищ Сафронов убедил людей разойтись, гомон за окнами стих, и в тишине Замятин стал потихоньку разбираться в запутанных лабиринтах. Он методично переносил их на кальку — начал с самых старых, жёлтых и обветшавших, начерченных ещё в восемнадцатом веке, и постепенно накладывал более свежие. Разобраться в них сложно до чёртиков: катакомбы без конца расширяли, без конца перестраивали. Мало того, что нарыли туннелей похуже кротов, так ещё и каждый заваливали и расчищали по нескольку раз. Сафронов заглянул в кабинет и понял, что товарища Замятина беспокоить нельзя. Старший лейтенант госбезопасности даже не курил, склонившись над калькой. Негромко насвистывая, он переставлял кнопки и медленно, сосредоточенно чертил, кивал сам себе после каждой проведённой линии. Пётр неслышно притворил дверь. В тишине разрывался Мартын. Колыбельную он уже допел и тянул зычным басом, не хуже попа: — Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водвори-ится. Речёт Господеви: Заступник мой еси-и… Глеб и Павлуха, слушая его песнопения, опасливо переглядывались: сдурел, что ли, совсем? — Пошли, проведаем, — угрюмо буркнул обоим Сафронов. Хотелось вломиться в чёртову камеру и успокоить «иерея» пулей в лоб, но Пётр крепился. Стиснув зубы, он отпирал замок так, чтобы ни Васято, ни Бобарёв не заметили, что его руки дрожат. От ярости: проклятый Нечай! На часах возле камер топтался товарищ Носов. В рёве Мартына он выглядел каким-то пришибленным — глазел на стену перед собой да раскачивался в такт. Он даже не увидел, что в казематы вошли, а качался, качался, как дурной. — Носов! — Сафронов позвал его, и ефрейтор отпрыгнул назад, хлопая глазами будто спросонья. — Виноват, товарищ лейтенант госбезопасности, — выдохнул он, пытаясь тянуться. — Вольно, — Сафронов старался не показывать беспокойства. Что это с Носовым? Неужели, гадость не выветрилась до сих пор? По дороге Сафронов заглянул к Боброву — приоткрыл окошко камеры так, чтобы тот не услышал. Бобров сидел на полу, обнимая колени, и таращился в потолок с глухой, отрешённой тоской. Его лицо пестрело от синяков — это Нечай с ним поговорил по душам. Пётр отвернулся и заставил себя шагать к Ампелогову. Что-то не так… «Мужик ограниченный и свирепый», а сам на раз-два починил чёртову сварку и целый пир закатил просто из ничего. — Заупокойную воет, — подсказал Бобарёв, когда Носов отпер камеру Ампелогова. Мартын стоял на коленях посередине камеры и благоговейно глазел вверх. Там витал лишь ему одному видимый бог, которому он заунывно, басовито гудел: — Воззовёт ко мне, и услышу его. С ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его-о. — Ампелогов! — сурово крикнул Сафронов, однако Мартын его не услышал. — Мартин Хинтерхальтер! — Пётр применил хитрость, но и на неё Ампелогов не отозвался. Раздосадованный Сафронов приблизился к нему, топоча, и ткнул в бок кулаком. Несильно — он не собирался разукрашивать эту свинью, как Нечай. Пётр собрался его допросить — Мартын должен оставаться в уме и отвечать. Наконец, Ампелогов заткнулся и вперил в Сафронова обиженный взгляд. Чем-то напомнил битого пса, у которого отобрали последнюю кость. — Хочешь ведь жить, Ампелогов? — прошипел ему Пётр. — Нет, — с горечью проронил Мартын. — Зачем мне, когда ни жёнку, ни дитятко не смог защитить. Падший я, дорога одна мне теперь, в пекло. Жалкий, чёрт, как раздавленный клоп. Давит на жалость, чтоб его. — Ты мне тут не юли! — зарычал ему Пётр и для острастки двинул под дых. Тоже не сильно, чтобы не спёкся. Мартын повалился на бок и скукожился с хрипом. — Падший я, товарищ начальник, — выплюнул он, уткнувшись носом в затоптанный пол. Сафронов поднялся, злобно шаркая. Его адски тянуло отходить гниду сапогами да и паялом припечь, как Нечай — чтоб неповадно было корчить цирк на допросе. Нет, лучше прямо сейчас пристрелить, чтоб не мутило от гадкой расквашенной рожи. Сафронов выхватил пистолет и прицелился Ампелогову лоб. — Расстреляю на месте! — рявкнул Пётр. — Стреляй, — обречённо забулькал Мартын. — Хоть избавишь меня. Знаешь, это ведь Укрут партизанку Кутерьмину застукал. Я тоже видал, как она что-то сыпала Шлегелю в суп, но просто хотел промолчать, потому что Шлегель у меня вот уже где! Ампелогов схватился за горло, точно собрался сам себя задушить. — Как кость в горле стоял, собацура фашистская. Ни жить, ни дышать не давал. А Укрут, чтоб его, потащился и сдал! — Укрут, значит, — Пётр скрежетал зубами и не опускал пистолет. — Значит, валим всё на Укрута. А Мартин Хинтерхальтер у нас кто такой? — У-у, — протянул Ампелогов. — Тебе и невдомёк, что фашисты похуже жидов. Шлегель меня в Берлин забрать обещался и Хинтерхальтером нарекал. А на деле что? Тут сижу. — Чёрт с тобой! — досада рвала Сафронову горло. Он нервно забил пистолет в кобуру и прошёлся туда-сюда мимо Мартына. Глеб и Павлуха топтались в дверях — и поворачивали головы вслед за Сафроновым. Васято писал протокол: мазал в блокноте, время от времени чертыхаясь. — Ничего, Мартын, — выдохнул Пётр. — Пойдёшь скоро к Шлегелю… червей парить! — Жив Шлегель, товарищ начальник! — гавкнул Мартын. — Ей-богу, за еланкой, гадина, окопался. Видали мы их: остатками брода перебираются, а потом как под землю уходят. Мартын, валяясь, крестился, бормотал то «вот те крест», то «ей-богу». Пётр слушал вполуха и соображал. Верно Нечай листовки развесил, чтобы местные не шастали за еланку. «Под землю уходят», — значит, и там есть катакомбы. — Сиди, Ампелогов! — Сафронов плюнул на пол и зашагал из камеры прочь. — Не было санкции тратить на тебя патроны! Пётр спешил к Замятину — а вдруг в его чертежах попадётся какой-нибудь ход за еланку? В кабинете Сафронов услышал ворчливые голоса. Товарищ Замятин с кем-то там разговаривал, но совсем без охоты, ясно, что отвлекли. Пётр остановился под дверью: стучать, или подождать? Со стены, с листовки ехидно таращился Шлегель — прищурился, зубоскалил. «Вышибу тебе, гнида, мозги», — мысленно пообещал ему Пётр и всё-таки, постучал. Нечего резину тянуть. — Войдите! — товарищ Замятин его впустил, однако голос звучал донельзя сердито. Пётр не ожидал увидеть в кабинете Матвея Аггеича. Тот сидел напротив Замятина и тоже что-то чертил да бурчал про Шульца и Клоппа. Товарищ Замятин кивал, показывал ему свою кальку — неужели, нашли ещё один вход в подвал лазарета? — Сафронов, чего тебе? — товарищ Замятин отвлёкся, едва Пётр вошёл в кабинет. Кивнув Матвею Аггеичу, Сафронов принялся пересказывать сумбур Ампелогова. Матвей Аггеич кивал, Замятин хмыкал, топорща усы. — Выходит, с еланки идут, — пробормотал Матвей Аггеич и взял один из чертежей. — Серёнь, глянь-ка. — Чёрт, Комаров здесь вообще не прочёсывал, — товарищ Замятин заворчал, присматриваясь к старой бумаге, местами покрытой серыми пятнами плесени. Валялась она где-то в сырости, и плесень здорово подъела чертёж. Замятин положил на неё кальку и понял: когда к нему заглянул дед Матвей, он сбился и наглухо запутался, где какой ход. — Перекурить надобно, — буркнул он, растирая пальцами виски. Чёртовы схемы уже слились для него в змеиный клубок. Товарищ Замятин едва ли не слышал шипение. — Эх вы, — Матвей Аггеич укоризненно покачал головой. — Дымите как паровозы, потом чахните! Товарищ Замятин вышел на крыльцо и тяжело привалился спиной к дверному косяку. Подстреленный затылок противно саднил, раненая рука тоже отзывалась гадостной болью. Он затягивался папиросой, уверенный в том, что душная горечь способна успокаивать боль. Может быть. В кармане товарища старшего лейтенанта лежала бумага — лист из блокнота Нечаева, «дядя Игнат». Замятин прекрасно знал, что за «дядя» — как же точно Семён его прихватил, будто бы видел своими глазами. Матвей Аггеич безнадёжно махнул рукой на то, что он курит — не переучишь. — Серёнь, у меня там от Лобова завалялись каляки, — негромко сказал дед Матвей, уходя. — Вечерком подвезу тебе, глянешь. Может, чего-то сообразишь. Товарищ Замятин пространно кивнул. Лобов — вот же чугунный лоб! Надо ж было дверь колупать! Мимо, пыля, протопотали дозорные: Власов с Суховым чеканили шаг, патрулировали. Заметив Замятина на крыльце, оба вытянулись и одновременно взяли под козырёк. Товарищ Замятин рад был, что снаружи слышно только пение птиц. Вытьё Ампелогова уже засело в печёнках — как будто бы это ему Мартын тянул заупокойную мессу. И не затыкался с утра. — Товарищ Замятин, — чёртов Сафронов возник совсем невпопад. Старший лейтенант госбезопасности прогнал бы его… Ампелогова затыкать. Но в руках у Сафронова блестел наградной пистолет. Замятин позабыл и боль, и усталость, едва увидел у него этот «Ортгис». — Сидоркин, — выдохнул он и забрал пистолет у Петра. Повертел перед глазами, разглядывая получше. «Ортгис» сверкал гравировками — так и есть, это он, тот самый, которым гордился товарищ Перепеча. — Где взял-то, Сафронов? — Замятин удивлялся, как это Пётр вообще ухитрился его отыскать? — Товарищ Замятин, в вас стреляли из этого пистолета, — пояснил Сафронов и отдал Замятину список обладателей «Ортгиса». — Товарищ Нечаев предположил, что этот «Ортгис» мог быть товарища Перепечи. Имя Сидора Перепечи было толсто обведено химическим карандашом. — Верно предположил, — товарищ Замятин удержал вздох: несолидно. Пистолет лёг ему в руку металлическим холодком. Эх, Сидорка, Сидорка! Утопая в дымных клубах, товарищ Замятин точно бы заглядывал за пелену, туда, где они оба были живыми: Сидор ворвался в квартиру Пелажки, она без раздумий спустила курок. Выстрел грохнул как наяву. Сафронов ещё докладывал, что у Боброва чистая биография, что ошибся товарищ Нечаев, и они, похоже, зря его в камеру… А для Замятина голос Петра стал глухим бормотанием. Семён Нечаев не выделялся умом — верно, «ограниченный и свирепый». Товарищ Журавлёв привечал его за ярость и пудовые кулаки. Здоровенный, рыжеусый и с тяжеловесным взглядом — таким Замятин запомнил Нечая, но он изменился чертовски. Словно бы и не он, не такой: похудел, сбрил усы и подружился с патоновским швом не хуже Патона. Товарищ Замятин легко бы засыпал его перед Смирновым. Сказал бы банальное «здесь таких нет», и товарищ комиссар тут же бы вкатил ему пулю. Ни на миг не задумался бы: одним врагом меньше — больше минуткой сна. Но Замятин не мог. В полуденном мареве он видел Пелажку. Она ему чудилась, хрупкая мервейоза. Купаясь в знойных лучах, Пелагея манила Замятина невесомой, прозрачной рукой и таяла, исчезала среди этих чёртовых «релятивистских частиц». Он не мог её отпустить. Даже теперь, когда у него есть Любаня, Замятин догнал бы её и растаял бы вместе с ней. Проклятый Нечай — единственный, кто способен привести его на могилу Пелажки. Замятин попросит прощения, и только тогда она успокоится. Только тогда он сам сможет обрести долгожданный покой.

***

Товарищ Гавриленков ворочался на печи. Сон не шёл, даже напротив, он глаз не мог сомкнуть, ночуя в пустом доме Нечаева. Луна глядела в окно, наполняя чистую кухню сиянием, в котором становилось совсем неуютно и страшно. Под полом поскрипывало да шуршало. Крысы, что ли, там развелись? Или это скребутся проклятые кошки, на которых у Гавриленкова аллергия? Хорошо хоть псина Нечаева осталась на улице. Какая-то чёртова псина — ни разу не отошла от адского агрегата, на который теперь у Михал Михалыча тоже неизлечимая аллергия. Пёс фыркал, лязгал цепью, а то и надсадно, тоскливо завывал на луну. Жутко. Товарищ Гавриленков аж содрогнулся, снова услышав вой за окном. «В скорости выпустят» — Михал Михалыч ждал, что Семён вот-вот, и вернётся. Но тот не приехал и до темноты. Чёрт дёрнул Гавриленкова рассориться с Зинкой. Обозвал её недотёпой, и она разобиделась. Нюни распустила, аж зубы свело, хлопнула пощёчину да сбежала… недотёпа. Михал Михалыч слонялся да жевал угощения, зажёвывая страх, что душил всякий раз, едва он оставался наедине с пустотой. С тишиной и со смертью — а она всё маячила, липкая, чёрная. Колобки, шарики, мёд — товарищ Гавриленков нажевался, аж трескалось пузо. От дурноты запил всё холодной водой из колодца — и едва не околел, прямо во дворе, возле сварки. Псина Семёна тихонько поскуливала над ним, как оплакивала. Михал Михалыч решил, что вот она, смерть, но постепенно дурнота отползла. Гавриленков смог встать, но даже сейчас, далеко за полночь, его продолжало слегка, подспудно, но донельзя противно мутить. Кряхтя, Гавриленков перевалился на бок. Одна рубашка на нём, но вспотел, словно динамо вертел до самого вечера. Звуки под полом стали похожи на стон. Да что же такое там, чёрт подери? Или кто? Гавриленков не на шутку перепугался, едва не свалился с печи. Затаившись, Михал Михалыч прислушался. Да, он явно здесь не один, и ужас перед неизвестным соседом погнал его прочь. Путаясь в прохудившейся простыне, товарищ замсекретаря неуклюже и грузно слез на пол. Бочком прокрался к лавке под окном и схватил с неё свой пиджак. Прижимая его к животу, Гавриленков на цыпочках прокрался к сеням. И застыл, так и не дотянувшись до ручки двери. Через кухню бесшумно кралась зловещая тень. Небольшая, размером с малышню лет пяти. Посреди кухни невидаль на миг затаилась, махнула башкой. Нечто такое лохматое, юркое и вроде бы, как одето в лохмотья… а может быть, это шерсть. Испуг пронзил будто молния. Михал Михалыч прижался к стене. Ему показалось, что чудище нюхает воздух — учует запах живого, тёплого тела, вопьётся в глотку и загрызёт. Но тварь юркнула к подоконнику. Там торчала миска с парой медовых половинок, которые Гавриленков уже не осилил. Чудище протянуло тощие руки, схватило обе и выпрыгнуло в окно. — Боже сохрани, — само собой вырвалось у товарища Гавриленкова. В голове навязчиво крутилось это их деревенское слово «химородник» — оно означает «колдун». Настоящий колдун — мавок развёл у себя, или ещё какую-то нечисть. Михал Михалыча тянуло креститься, и он осенил себя мелким нервным крестом. Тут никто не увидит, что он потребляет «опиум для народа». Дрожащей рукой товарищ Гавриленков приоткрыл дверь, протиснулся в сени — будто в воду нырнул — и выскочил во двор. Душная ночь окутала Михал Михалыча призрачным светом луны, скорбным плачем сверчков и дурманящим запахом каких-то ночных цветов, от которого аж голова закружилась. Пёс поднял ушастую голову, пофыркал и снова улёгся возле динамо. И почему не разгавкался, ведь учуял, что в доме лазутчик? Не мог не учуять. От забора что-то юркнуло к дому, но Михал Михалыч понял: чёртова кошка — и наградил её крепким словцом. Гавриленков опасливо озирался по сторонам, крадучись прочь со двора. Неуютно ему тут, даже колени дрожат. Луна глядела в самую душу. В душонку, мелочную и никчёмную. Одинокую, рваную всю. Гавриленков чуть передвигал отяжелевшие, грузные ноги. За калитку он выполз с трудом, точно бы что-то держало. Колдовство. Не оглядываться, не слушать и не запоминать. Михал Михалычу стало получше, когда он выбрался с треклятого двора на грунтовку. Он отдышался, и ноги сами его понесли. Товарищ Гавриленков точно знал, куда он пойдёт, но вот только, что скажет? Михал Михалыч не глядел по сторонам, пробегая мимо развалин. Там шмыгали и шмыгали неясные тени, вроде бы кто-то копался, или просто бродил. Жутко. Но впереди замаячило такое родное подворье. Низкая, старая хата, таящаяся среди дичающих яблонь. Ободранный, покосившийся забор и калитка, над которой висит бронзовый колокол. Это корабельная рында — никто и не помнит, как она здесь оказалась. Товарищ Гавриленков замялся, не решаясь звонить. Он видел огонёк в подслеповатом окошке, тянулся к колоколу, но отдёргивал руку. На колоколе выгравировано: «Тимофей». Какой такой Тимофей? Дьявол с ним. Михал Михалыч рывком протянул руку и отрывисто звякнул три раза. В ночной тишине звон показался гудком парохода. — Боже сохрани, — повторил Гавриленков. Ожидание — вечность. Ему не откроют. Он пропадёт. Однако дверь приоткрылась. Зинаида выглянула, и Михал Михалыч едва сквозь землю не грянул, когда её взгляд замер на нём. Он шепнул ей: — Прости. Но вышло так тихо, что она не услышала. Зинаида скрылась и специально погромче хлопнула дверью. Но миг спустя высунулась опять — и вышла на крыльцо. Она тихо шла к нему по тропинке, мимо грядок и яблонь. Михал Михалыч внутри себя ликовал: прощён? И боялся: а может быть, нет? Зинаида не впустит его, а в отместку обзовёт «недотёпой» да скроется в хате. Она замерла, дойдя до калитки. Михал Михалыч сминал пиджак, чуть выдерживая её взгляд. Он готов был расплакаться и кинуться на колени. Зинаида молча, с укоризной, покачала ему головой. — Я… это, — булькнул Гавриленков. Зинаида постояла-постояла. А потом — отперла калитку и посторонилась, без слов пропуская его во двор.

***

Странный блокнот товарища Ховраха Семён оставил на чердаке. От него едва уловимо тянуло свежей землёй, а переплёт слегка покоробило от сырости. Таня листала пожелтевшие, обтрёпанные страницы с загнутыми и засаленными уголками. Товарищ Ховрах в нём очень много писал, очень убористо и совсем непонятно. «Каждые шестьдесят дней возвращаются кошки», — эта фраза упорно сидела в Таниной голове. Что-то ведь она означает, вот только в блокноте Таня ничего не смогла отыскать. Может быть, зашифровано, может быть, не по-русски. Таня ночь напролёт листала блокнот — на чердаке, на том самом месте, где сидел профессор Валдаев. А ведь, и товарищ Ховрах сюда приходил, они с Сан Санычем запирались и разговаривали долго-долго. Иногда по ночам, а иногда — целый день. «Учёности обсуждают», — говорила о них тётя Люба и уводила Таню из дома. На огород, или в автолавку — да хоть куда, лишь бы не «совкалась» и «не мешала». А Тане и в голову не приходило подслушивать. Тётя Люба на чердак поднималась раза четыре. — И как ты Семёна собралась встречать, такое сонько? — ворчала она и звала Таню спать. — Гляди вон, совсем осовела! Таня раз за разом выпрашивала «пять минуточек» — и не заметила, как ночь прошла. «Каждые шестьдесят…» А вот и кошка — Сашка спрыгнула с балки на подоконник, прошлась туда-сюда, мазнув Таню хвостом по лицу. — Ну что ты, маленькая? — Таня погладила её, и Сашка, урча, улеглась прямо на блокнот. На рисунок товарища Ховраха, где треугольник в окружности словно вращается вокруг центроида, обозначенного жирной и какой-то разлапистой точкой. Таня отвлеклась, потянулась на табурете. Наверное, надо было послушаться тётю Любу — скоро петухи запоют, а она глаз не сомкнула. Сашка играла страничками, теребила когтями. Таня хотела забрать блокнот, чтобы не разорвала, но заметила движение на дороге. В сизых сумерках, среди утреннего тумана медленно и тяжело ковыляла лошадка. Под весом двух всадников она оступалась, а то и вовсе, застревала посреди дороги, недовольно взмахивая головой. И кого это в такую рань принесло? Тане вспомнился тёти Риммин рассказ о бедных рыцарях христовых, которым полагался один конь на двоих. Таня прижалась лбом к прохладному стеклу — ей захотелось получше их рассмотреть. Господи, да ведь это — Семён! Приехал, вернулся… из нави — и привёз какого-то очень уж бедного «рыцаря»: сутулого, в лохмотьях, да ещё и подраненного. С минуту Таня наблюдала за ними, а потом — сорвалась и не помня себя побежала во двор. Она не замечала сырой, туманной прохлады. Забыла, что выскочила в одной лишь сорочке. — Семён! — воскликнула Таня и побежала навстречу лошадке. Семён спрыгнул с седла на ходу и бросился к ней, подхватил на руки и закружил с громким смехом. Таня тоже смеялась, обнимая Семёна за шею, а в душе разгорался восторг. Он здесь, он вернулся, он тёплый, живой и — смеётся. Освободившись от «лишнего» всадника, норовистый Моцарт поддал ходу, проскакал мимо двора и унёс «бедного рыцаря» неизвестно куда. Черныш во дворе у Семёна подпрыгивал выше забора, заливаясь радостным лаем. Пёс распугивал сонных пичуг — они стайками взлетали с заросших подворий, крутились в воздухе и снова прятались в кронах деревьев. Вернулся! Как же Тане тепло, когда Семён её обнимает. Она утыкалась в его плечо, в гимнастёрку, пропахшую пылью дороги, папиросами и паровозным дымом. Но даже это не могло заглушить чудесный еловый запах. Поднимала глаза и всё никак не могла на него насмотреться. Ведь он был на волосок… А если б убили вместе с Тарасычем? А если бы товарищ Смирнов не отпустил? Семён прижимал её к себе крепко-крепко. Таня, Танечка, которой так идёт солнце. Солнце запуталось в её чудесных кудряшках, искрилось в этих невероятных глазах. Она только его, для него. К ней он вернётся хоть с того света, и даже без хвалёных лучей… Тронных? Синхронных? Чёрт знает, каких. Оба молчали, оба не двигались — тонули в птичьем чириканье, в ласке тёплых лучей, в свежем дыхании ветра. Только вдвоём… Но тишину сбили вопли вперемешку с диким мычанием. — Елька, чтоб тебя! — спохватился Семён и рванул догонять скакуна. Да так резво, аж пятки сверкали. Он кричал и свистел, а Таня смеялась вдогонку. — Олух, останови коня! — рявкал Семён, но странный Елька лишь мычал да вопил. Семён стремительно скрылся за поворотом. Таня видела, как из-за забора поднимается пыль, слышала, как Семён сердито бранится, перебивая выкрики странного Ельки. Кто же он? Родня какая-нибудь? Чем-то Елька похож на Семёна. Вопли растворились в пении птиц, затих топот копыт. Как не бывало ни Семёна, ни Ельки. Таня сделала пару шагов и позвала: — Семён! Как-то не по себе ей сделалось. В одном из ничейных подворий зашевелилось… Семён показался из-за поворота — вёл Моцарта под уздцы, а «бедный рыцарь» шагал чуть позади. Выглядел он совсем уже жалким: хромал, нацеплял репейников на худую одёжку. Свалился с коня — а попробуй на нём усиди, когда такой норовистый да ещё и не понимает по-русски? — Не обессудьте, Танюша, — принялся извиняться Семён. Таня прятала улыбку в ладонях. Она не сердилась. Даже наоборот, жалела этого Ельку. И удивлялась: кто же такой? Елька не мог говорить. Он выдавал только невнятное «М-м» и глядел под ноги, будто бы виноват, что такой бестолковый. Виноват, что позорит отца, с которым Семён служил в Сто тридцать девятой дивизии РККА. Семён снова говорил о Финляндии — как они с майором Геннадием Куликовым проплывали на понтоне между «курчавыми» скалами и дразнили ладожских нерп. Майор гордился сыном Феликсом, который отлично учился в Академии Генштаба РККА. «Особо силён в картографии», — радовался тогда товарищ майор. Елька кивал да мычал, соглашаясь с Семёном, но снова и снова опускал голову и утыкался в насквозь прохудившиеся сапоги. Был гордостью, а стал… — Контузило Ельку, — с сожалением продолжил Семён. — Бродил по Еленовским, как побирушка, еле узнал. Феликс густо краснел, отворачивался: виноват. Да разве ж он виноват, что контузило? Таня жалела его: молоденький такой, симпатичный, неглупый — офицером стал бы на раз. А тут — побирушка. — Деду Матвею хочу показать: авось, разберётся, как «починить»? — Семён хлопнул Феликса по плечу, а тот дёрнулся — больно. Ушиб, наверное, падая с Моцарта. — Я с вами, — Таня схватила Семёна под руку. — Меланку хотела проведать. Это она выкрутилась, про Меланку. Таня ни за что не хотела расставаться с Семёном. Пускай и недалеко уезжает, всего — в лазарет, но Таня и туда его не отпустит. — Ну что ж, поехали, — согласился Семён. — Будете кавалеристом, а мы с Елькой пехотой пойдём.

***

Феликс ёрзал на жёсткой кушетке, сбивая простыню, а Матвей Аггеич всё больше хмурился да бормотал: — Лобова, значит-ся, типало, а этот товарищ молчит. Матвей Аггеич оттягивал Феликсу веки, светил фонариком в глаза, требовал открывать и закрывать рот, поднимать руки, вставать, приседать и снова садиться на ту же кушетку. Феликс старался, но выходило у него неуклюже. Особенно, приседания — каждый раз он заваливался вперёд. Дед Матвей положил на тумбочку лист бумаги и химический карандаш. — Товарищ Куликов, напишите-ка своё имя, — потребовал он и стал наблюдать, как Феликс пытается взять карандаш неловкими пальцами. Пальцы неважно слушались, и это было заметно. Феликс едва подцепил куцый обломанный карандаш и принялся толсто и косолапо калякать, сминая листок. «Елька», — Феликс нацарапал как курица лапой, да ещё и букву «К» влепил наоборот. Матвей Аггеич вздыхал, переглядываясь с тётей Надей. Та ему что-то шептала, а он ещё больше вздыхал. — Хорошо припечатало, — шепнула Тане Меланка. Она переминалась с ноги на ногу рядом с Таней, поглядывала на Феликса да шмыгала носом. — Убирались мы с мамочкой во флигеле, где Лобов сидел, — зашептала она. — И вот, Мотрин гребешок отыскался. Меланка протянула Тане серебристую ласточку, которой Мотря убирала толстые косы. Он достался ей от какой-то бабки-прабабки, которая жила ещё при царе. Мотря с ласточкой не расставалась, но когда её вынули из колодца — гребешок потерялся. Думали, утонул, а оказалось, во флигеле завалился в щель между досками пола. — Еле выковыряла, — продолжала Меланка. — Как будто Мотря специально припрятала. Таня вертела гребешок и так и эдак. Что в нём такого особенного? Просто расчёска, сделана в виде птички с острыми крылышками, маленьким клювом и хвостиком-"вилкой». Наверное, серебряный гребешок, и раньше в нём были драгоценные камни, но осталось только три круглых гнезда и закрепы. Мотря подогнула их, чтобы не цеплялись за волосы. — И я удивляюсь: от кого его прятать? — Меланка пожала плечами. — Чтобы немчура не забрала? Странно как-то: запрятала и — в колодец. Странно. И страшно, будто послание. Но что оно означает? Матвей Аггеич велел Феликсу что-то ещё рисовать да подписывать. Тот старался, сосредоточенно высунув кончик языка. Но выходило из рук вон: два кособоких человечка, несколько «пляшущих» цифр, выведенных задом наперёд, и — большими печатными буквами: «Куликов». Какая тут теперь картография? Дед Матвей с сочувствием похлопал Семёна по плечу. — Вот что скажу, товарищ Нечаев, — начал он. — В лазарет его не сажай, инвалида не делай. Пускай служит в опорном вместе с тобой, пользу приносит. Будет парень при деле, так и встанет на место башка. На чём специализировался-то? — Картография, — буркнул Семён. — Картография! — дед Матвей оживился. — Руки отбило, базикать не может. Но планы-то прочитает! — А ведь верно, Матвей Аггеич, — живо согласился Семён. — Покажите-ка товарищу лобовские маляки, вдруг прояснит? Феликс закивал, замычал, мол, смогу. А Матвей Аггеич проворно зашагал к двери. Но на полпути остановился. — Вот что, — сказало он, обернувшись. — Сейчас, лобовские принесу, а потом товарищу Замятину звякну, пущай свои кальки притащит. Авось, разгадаем?

***

Товарищ Замятин примчался в лазарет верхом. Позабыл и про раны, и про усталость. Он всю ночь просидел над проклятыми планами — в голове висел гадкий туман, зевота рвалась из горла сама по себе. Старший лейтенант госбезопасности прикончил три чашки кофе, но немецкий эрзац вообще не помог. Не кофе, а какая-то дрянная бурда из горелой резины. Но звонок Матвея Аггеича порядочно отрезвил. Товарищ Замятин бегом заскочил через чёрный ход и примчался во флигель. После Лобова тут чисто вымыли: окна сверкали, нигде ни пылинки, а пол славно оттёрли от следов лобовских грязных сапог. Замятин даже ступать постыдился: люди старались, драили, а он опять насвинячит. — Вы проходите, товарищ старлей, — поторопил его Матвей Аггеич. — Товарищ Нечаев тута-ка специалиста привёз. Будем с картами-то прояснять. Товарищ Замятин удивился, заметив за столом незнакомого паренька. Тот уткнулся в планы, которые остались от Лобова — низко склонился, едва ли не носом возил. — Слегка попорчен, — негромко пробормотал дед Матвей в ответ на немой вопрос Замятина. — Однако картограф, в Академии Генштаба учился — товарищ Нечаев ручается. — Сын однополчанина, Куликов Феликс, — пояснил Семён, подняв глаза. — Контузией речь отбило, но с планами, думаю, совладает. Товарищ Замятин пространно кивнул. Не думал уже, что кто-то сможет совладать с проклятыми планами. В кальке он изрядно намазал — не разобрался, а наоборот, ещё больше напутал и запутался сам. Чёрт в них теперь ногу сломит. Феликс попытался козырнуть, едва заметил товарища старшего лейтенанта госбезопасности. Встал, вытянулся, но изо рта у него вылетело только мычание. Товарищ Замятин покачал головой, но всё же, постелил перед Феликсом кальку. Тот мукнул, кивнул — и снова уставился, водя по начерченному тем самым огрызком карандаша. Товарищ Замятин так тоже водил — следовал лабиринтами… в никуда. Но Феликс вдруг замычал, тыкая в один из условных квадратов. Нашёл? Только вот, что? Феликс посторонился, потому что каждый норовил заглянуть в планы через его плечо. Даже Меланка и та, присоседилась. — Где-то на улице, — прогудела она. — Что там? Феликс пыжился что-то сказать, широко разевал рот, но слова сливались в невнятное «М-м». Он показывал руками… неказистый и никому непонятный круг. — Мотря! — неожиданно выдал Семён. — Что? Все повернулись к нему. Семён забрал у Феликса карандаш и обвёл тот самый квадрат в жирный кружок. — Мотря, Мотря, товарищи! — настоял он и потыкал в чертёж так же, как Феликс. — На её могиле я нашёл блокнот товарища Ховраха. Думаю, она не топилась в колодце. Все переглядывались: причём тут колодец? Почему не топилась? — Товарищ Куликов обнаружил, — перекричал всех Семён. — Что в подвал лазарета можно попасть через колодец на заднем дворе! Услыхав об этом все замолчали, и в тишине раздался лишь шёпот Меланки: — Черепаховская кружка… — Чего за кружка? — Семён отмахнулся и продолжал: — Я считаю, что Матрёна не топилась в колодце, а пыталась попасть таким макаром в подвал, но сорвалась в воду.