Нечаев

Зинаида убивалась над ласточкой — качала холодное серебро, как младенца, прижимала к губам, рыдая в три ручья. Товарищ Гавриленков обнимал Зинаиду за плечи, что-то ей бормотал, успокаивал. А сам выглядел каким-то помятым и встрёпанным. Михал Михалыч косился на Семёна — порывался поговорить, но Семёну некогда было его слушать. Он вязал узлами колодезную верёвку — превращал её в страховочный трос, с которым собирался спуститься в колодец. — Товарищ Куликов, определили глубину? — Семён зыркнул на Феликса и подёргал верёвку, проверяя надёжность узлов. Феликс сидел на траве, обложенный чертежами, что-то измерял в них и записывал в блокноте корявыми грубыми цифрами. — М-м, — он согласно закивал и протянул блокнот Семёну. — Чёрт, не хватит верёвки, — буркнул Семён. — Матвей Аггеич, есть ещё одна? — Да завалялось чегось, — кивнул дед Матвей. — Александрина Василльна, идёмте-ка поглядим! Забрав тётю Шуру с собой, Матвей Аггеич отправился обратно, во флигель. Та бурчала про мавок: разбередит их Семён, так никому житья не дадут. — Отставить «опиум для народа»! — прикрикнул товарищ Замятин. Ему до чёртиков хотелось курить, однако старший лейтенант не смел дымить в лазарете. Он пытался допрашивать Зинаиду, но та рыдала, что она никудышная мать. — Серёнь, — с укоризной протянул товарищ Гавриленков. — Не для протокола: совесть имей! — Черти, — выдохнул товарищ Замятин. — Ладно, потом. Он отвернулся, наблюдая за тем, как Семён мастырит на фуражку карманный фонарик. Нечаев осторожно проткнул проволокой тулью и прикрутил фонарик так, что вышло подобие шахтёрского шлема. — Отлично, — Семён похвалил сам себя и принялся наматывать перевязанную верёвку на колодезный ворот. — Кого полегче бы первым спустить, — Семён поскрёб затылок, оглядывая всех, кто стоял у колодца. Да тут пожалуй, никто и не подойдёт в «скалолазы». У Феликса руки-крюки, да ещё и подраненный, как пить дать сорвётся. Товарищ Замятин тяжёл, Гавриленков — ещё тяжелее, девчата — те сразу не в счёт: свалятся да утопнут, как Мотря. — Чёрт, знал бы — Бобарёва бы захватил, — проворчал товарищ Замятин. — Я буду первой, — Таня вышла вперёд, отбросив все мысли, все страхи. Ничего, что тётка Зинка всплеснула руками, тётя Надя ворчала: «Тебе-то куда?», а Меланка, та и вовсе пробубнила: «Дурёха». Таня лёгкая, Таня проворная, да и нога почти не болит. Пора и ей принести пользу. Её обступили, но Таня видела только Семёна — как меняется его лицо. — Нет, — Семён отказался и снова подёргал верёвку. — Пожалуй, первым буду, всё-таки, я. Плюхнусь, так выплыву, с меня не убудет! Матвей Аггеич и тётя Шура уже шагали обратно с хорошей бухтой верёвки. — Вот же, товарищ, нашли! — дед Матвей протянул верёвку Семёну. — Пожалуй, достаточно будет. — С лихвой! — улыбнулся Семён. — Начинаем, товарищи! Он нахлобучил «шахтёрскую» фуражку пониже на нос, включил фонарик и машинально проверил, ровно ли козырёк. Семён спускался с ловкостью кошки. Цеплялся за сколы, за прорехи, за выступающие замшелые камни — некоторые крошились и осыпались. Свет его фонарика разгонял столетнюю мглу. Замятин и Гавриленков держали верёвку и подкручивали ворот, постепенно удлиняя её. Верёвка потрескивала — старая уже и трухлявая. Из колодца поднималась зябкая сырость. От неё становилось не по себе. Меланка вцепилась в Танину руку. Таня бросила на неё быстрый взгляд. — Храбрый товарищ, — пробормотала Меланка и уставилась во чрево колодца. Храбрый… Тане хотелось, чтобы Семён поскорее поднялся. Она, не отрываясь, глядела на удаляющийся огонёк, и ей мерещились вокруг Семёна зловещие тени. Что-то недоброе поднялось из холодной воды, собралось погубить незваного гостя. — Я нашёл! — выкрикнул снизу Семён. Его голос прогудел как из бочки. — Ход подо мной! — грохотал Семён. — Товарищ Замятин, отпускайте верёвку! Начинаю исследовать! Замятин с Гавриленковым переглянулись и крутанули ворот, высвободив пару метров верёвки. — Готово! — крикнул в колодец Замятин. А оттуда в ответ ему загудело. Семён возился, спускаясь — камни под его весом хрустели. — Держите крепче, раскачиваюсь! — закричал он, и вся отмотанная верёвка разом ушла в колодец. Замятин с Гавриленковым в неё крепко вцепились, дед Матвей подхватил. Даже Феликс взялся, несмотря на «руки-крюки». — Держим! — рявкнул товарищ Замятин. Семён оттолкнулся ногами от скользкой стены, завис на верёвке. Она затрещала и лопнула с громким хлопком. Семён грузно плюхнулся в воду и забулькал, барахтаясь и бранясь. — Семён! — взвизгнув, Таня навалилась животом на бортик колодца. Она видела огонёк — фонарик Семёна метался внизу. Замятин с Гавриленковым тоже светили, свесив вниз руки. Но колодец чертовски глубок — лучи терялись в промозглой дымке. — Чёрт подери, да как тут можно утопнуть? — злобно разразился Семён. — Воды едва ли по пояс! Вода журчала, стекая с его гимнастёрки. Семён стоял посередине колодца, весь мокрый, с обрывком верёвки на поясе. Но — живой, слава богу, живой! — И как мы вас тащить теперь будем? — осведомился товарищ Гавриленков. Он потеребил косматый кусок, который остался болтаться на вороте — слишком короткий, не достанет никак до Семёна. — Да я сам вылезу! — фыркнул Семён, отплёвываясь от воды. — Главное, что фонарик не потерял! Он получше надвинул фуражку и, вцепившись в щербатую кладку, подтянулся да полез вверх. Таня схватилась за бортик — грязь и мох забились под ногти. Живой, вылезает… — Форс-мажор, так сказать, — карабкаясь, кряхтел Семён. — Но план — есть план! Поднявшись на несколько метров, Семён остановился, огляделся, пошарив фонариком по стенам. И влез в зияющую тёмную дырку. — Энтузиаст! — похвалил его дед Матвей. А у Тани душа заболела. Темнота как проглотила Семёна. Свет его фонарика растворился, затихли шаги. Как пропал. — Пропал, — пискнула дурная Меланка. Тане аж захотелось ей оплеуху влепить, чтоб не каркала. Таня вдыхала запах сырости, вслушивалась в тишину. Казалось, что в колодце висит пустота, что Семён и правда, пропал. Шагнул на тот свет. — Матвей Аггеич! — гнусаво раздалось в пустоте. — Ась? — дед Матвей и сам удивился, каким скрипучим эхо сделало его голос. — У вас там кайло нигде не валяется? — осведомился Семён. Таня не видела его, лишь тусклые отсветы фонарика скользили по стенам. — Кайло? — дед Матвей ещё сильней удивился. — Или кувалда! — требовал Семён. — Чай тут у нас лазарет, не паровозное депо! — крикнул ему дед Матвей. — А зачем вам, товарищ? — Да застроили, черти, проход! — досадовал Семён. Кажется, он топал ногами и шаркал. А потом ещё что-то грохнуло, будто вывалилось, и хрипло залязгало, как покатилось по булыжному полу пустое ведро. — Кладка на соплях! — вынырнуло из лязга. — На раз-два растюкаем! А ежели товарищ Замятин подключится, так и вовсе нечего делать! — Погодите-ка, — перебил Семёна Матвей Аггеич. — Значит-ся Клоппа и Шульца не этим ходом в подвал притащили, коли застроено! Вы вылезайте, ошибся, поди, Елька-то! Однако Семён вылезать не спешил. Он пошаркал-пошаркал, лязгнул чем-то — наверное, пнул ведро. — Чего тут валяется? — буркнул Семён и вновь закричал: — Дык если тут растюкаем, то и все остальные ходы отыщутся, Матвей Аггеич! Имеется у вас кувалда в хозяйстве? Дед Матвей призадумался. Не хотелось ему, чтобы Семён тюкал кувалдой — мало ли, что за стена: тюкнет, и завалится весь лазарет. Тётя Шура ему шипела про мавок: — Перебудит же всю напасть, беды не оберёмся! — Александрина Василльна! — дед Матвей отмахнулся и от напасти, и от самой тёти Шуры. — Не водилось кувалды, товарищ Нечаев! — закричал он в колодец. — И не придумаю, чем подсобить! — Чёрт, сейчас, вылезу — решим, чем растюкать! — нехотя сдался Семён. — Я тут нашёл кое-что, поглядите, что за оно! Семён выбрался из колодца мокрым, как мышь. — Гляньте, чего нашёл, — он выкинул на траву здоровенную кружку. Металлическая, она ярко сверкала на солнце. Едва ли, не золотом — резкие искорки плясали на гравировке в виде детей, собирающих виноград, и на ручке — ветке с воробышком. — И тут воробей, — заметила Таня с долей опаски. Воробышек точно такой же, как на ручке двери — сжал лапками ветку и косится. Недобро так, чует опасность. — Это же Черепаховская кружка! — выпалила Меланка. Подбежав, она наклонилась над кружкой, однако не решилась взять её в руки. — Вот те раз! — хохотнул дед Матвей. — Где нашли-то, товарищ? — Да вмазал её кто-то в эту чёртову стену, — пожал плечами Семён. — Я стукнул, и она вывалилась. Я ещё удивился: что за горшок? Промокшую насквозь фуражку Семён тоже сбросил в траву и рядом ляпнул обрывок верёвки, пнул его носком сапога. — Гнилая, чертяка! — фыркнул он сердитым ежом, отбросив с лица мокрые волосы. Семён поднял кружку, дёрнул за воробья. Воробышек оказался прочно припаян, да и сделан на славу: пёрышки, крылышки, тонкие лапки — всё как у живого. — Так что там с кувалдой, Матвей Аггеич? — Семён всерьёз собирался разломать стену. — Товарищ Замятин, полезем с вами вдвоём — быстрее растюкаем. Да и кружечку надобно захватить. Сдаётся мне, неспроста вмазали-то. — А у нас есть кувалда, товарищ Семён! — неожиданно подала голос Меланка. — Где? — вскинулся дед Матвей. — А, во флигеле, — Меланка махнула рукой в сторону здания лазарета. — Наверное, осталась от Лобова. Сбегаю за ней, товарищи. — Нет, — остановил Меланку Семён. — За кувалдой я, пожалуй, сбегаю сам. Семён обернулся бегом — притащил увесистую кувалду и довольно кивнул Меланке: — Товарищ Филатова, вам — благодарность! Нечаев запихал кувалду за пояс, чтобы не мешала слезать, подхватил бухту верёвки. — Чёрт, и эта гнилая, — проворчал он, но всё же, навязал верёвку на ворот. — Если не будем дёргаться, должна удержать. — Всё, товарищ Замятин, полезли! — Семён махнул старшему лейтенанту рукой. — Я первый, а вы — замыкающий. Товарищу Замятину не приходилось быть скалолазом. Он аккуратно ощупывал ногой каждый камень — искал опору понадёжнее. Камни хрустели, верёвка потрескивала. Опасное дело задумал Семён. Медленно и осторожно оба влезли в узкий тайный проход. Замятин ругнулся, зацепившись фуражкой за потолок — не ожидал, что будет так низко, и едва фонарик не расколотил. Семён обернулся к нему, приложив палец к губам. Замятин поправил съехавшую на нос фуражку и замер, прислушался. Где-то тихо… плакали? Или стонали? Чёртов сквозняк, пробирал до костей — Замятин уже продрог в гимнастёрке. Да и Семён впереди ёжился: тоже несладко ему, ещё и весь мокрый. Тайный проход напрочь перегородила стена. Кто-то замуровал его от пола до потолка. Вкривь да вкось — сразу видно, что очень спешил. Под ногами валялись осколки, а в кладке виднелась небольшая пробоина. Это Семён повредил — и выбил кружку. Кирпичи отсырели, между ними проглядывал мох. — Больше года стоит, — определил товарищ Замятин. — Два от силы, — Семён дёрнул плечом. — Матрёна бы не полезла в замурованный ход. Ничего, сейчас мы живенько всё размуруем! Семён ухватил кувалду покрепче, размахнулся и саданул в стену. Кирпич затрещал, осколки брызнули в стороны. Кладка пошла здоровенными трещинами, стала вываливаться, душным облаком полетела цементная пыль. Семён едва успел отскочить — на то место, где он стоял, навалилась груда камней. Товарищ Замятин бранился, прижавшись к стене, чтобы его не накрыло. — Чтоб тебя, — сплюнул Семён, обтерев лицо рукавом. Кладка рассыпалась, и за кучей обломков чернел коридор. Казалось, он тянется в бесконечность, но в свете фонариков зловеще сверкнул металл. Семён досадливо рыкнул, замахнувшись кувалдой. Впереди оказалась ещё одна дверь — низкая, узкая чёртова затычка, украшенная ржавой декоративной решёткой. По решётке «ползли» кованые вьюны, в которых запутались железные птицы. — Вот те раз, — проворчал товарищ Замятин. Вместо дверной ручки в полотне зияла маленькая круглая дырка. — Отломали, — Семён прислонил кувалду к стене и отцепил от пояса кружку. — Тут воробей, там воробей, — бормотал он и пытался как-то снять с неё ручку-ветку. Не зря же её вмазали в стену. А вдруг, кружка — и есть «мавкин» ключ? Пока Семён возился, товарищ Замятин перелез битый кирпич и подошёл поближе к двери. Очень уж диковинная — видно, что делал буржуй. Все эти завитушки, птички — для чего они в подземелье? Ручка тут, похоже, была. Но кто-то снял её и оставил дыру. Товарищ Замятин присел так чтобы фонарик у него на фуражке светил в этот маленький тёмный провал. Замятин закрыл один глаз, пытаясь увидеть, что там, за дверью? — Там что-то есть, — выдал товарищ старший лейтенант. Он видел неясные серые контуры. Чёрт подери, там слишком темно, а дырка слишком мала, чтобы в пространство за дверью могло попасть больше света. — Чёртов горшок! — Семён ругал кружку, потому что ручку так и не снял. Он приблизился, высекая сапогами топот, и сунул кружку в руки Замятину. — Есть, говорите? — Семён поднял правую бровь и вцепился в кувалду. — Ну, вот и узнаем, товарищ, что же там есть! Отойдите подальше! Замятин не успел и шагу ступить, как Семён его отпихнул и с хорошего размаху навернул кувалдой в дверь. Ржавые прутья решётки сломались и с лязгом посыпались на пол — вместе с цветами, с птицами, с завитушками. Толстое полотно низко и протяжно загудело, но на нём и вмятины не появилось. Семён замахнулся ещё раз, но товарищ Замятин поймал его за руку. — Да погодите вы ляпать, вы же не Лобов! — осадил старший лейтенант. — Секрет тут какой-то имеется. Сами же говорили — механизм! Семён потрясал кувалдой, а товарищ Замятин вновь заглянул в дыру. Серые контуры… непонятно чего. И среди них внезапно зашевелилось. Нечто метнулось мимо двери и сразу исчезло, а товарищ Замятин, отпрянув, взглянул на Семёна. — Там кто-то есть, — шепнул он и вынул «Тульский». — Не прострелите, — съехидничал Семён, сжав кулаки на кувалде. — Ну а вы не сломаете, — огрызнулся Замятин, прицелившись в дверь. Неужто и впрямь, кого-то «перебудили»? Тихо за дверью, но старший лейтенант мог поклясться, что там водится какая-то бесшумная тварь. — Летучая мышь, — Семён разметал суеверия. — Или крыса… ползучая! Вам ли потреблять «опиум для народа», товарищ Замятин! Замятин раскрыл, было, рот, но Семён поднял кулак и выдохнул: — Стоп! — Что? — не понял Замятин. — Сюда не пойдёт, — протараторил Семён и, кинув кувалду, ринулся прочь от двери. — Вылезаем — можем перехватить! Живо! Добежав до конца коридора, Семён полез вверх, упираясь руками-ногами в стенки колодца. — Макака, чтоб тебя! — плюнул товарищ Замятин. Он не сможет выбраться так же проворно — раненая рука подведёт — хоть бы не искупаться. Семён вымахнул из колодца и со всех ног рванул через двор. — Куда понесло-то? — тётя Шура ни на шутку перепугалась, уставилась ему в след. — Сбрендил, — тётя Надя даже схватилась за голову. — Догоняй, товарищ Замятин! — рявкнул на бегу Семён. Он выхватил пистолет, сорвал пломбу с подвальной двери, дёрнул. Дверь заперта — осознав это, Семён досадливо топнул ногой и помчался обратно, к колодцу. — Куликов, планы читай! — Семён навис над Феликсом, заглядывая через его плечо в чертежи. Товарищ Замятин едва выбрался, морщась от боли в руке — и тоже уставился. — Через подвал тоже не пойдёт, — цедил Семён. — Давай, Куликов, ищи третий выход! Люди опасливо переглядывались, шептали: «Кто?» да «Куда?» Феликс склонился над планами — едва ли не носом уткнулся — и снова водил карандашом по запутанным лабиринтам. Семён подгонял его, Феликс краснел. — Чего вы как на пожар? — товарищ Замятин не мог разобраться, что так всполошило Семёна. Тот рассерженно зыркнул и пробормотал сквозь зубы: — Через колодец не побежит — замуровано! Через подвал — тоже не сунется! Третий выход надо искать, товарищ Замятин! Феликс задёргивал носом, копаясь в чертежах и, наконец, замотал головой. В его мычании проскочила досада. — Что, не нашёл? — насыпался на него Семён. — Н-н, — Феликс мотнул отросшим чубом. — Вот же ж… упустили уже, чтоб его черти! — Семён уселся в траву, отобрал у Феликса кальку. Замятин чертовски начёркал — и какой только чёрт надоумил его совмещать старые планы и новые? Запутавшись в нервных, «волосатых» линиях, Семён принялся искать оригинал. — М? — Феликс подал ему одну из крошащихся трубок. — Угу, — Семён кивнул, повторив его гнусавую интонацию. Семён развернул её и сейчас же свернул — видно было, что у него не хватит терпения в ней что-то искать. — Так, — он поднялся на ноги и сунул чертёж обратно, Феликсу. — Товарищ Куликов, вам задание: перелопатить все эти чёртовы планы и составить из них один, внятны! Как поняли? Семён надвинулся на него, и Феликс робко взял под козырёк. — Что ж вы на него так? — вступился за Феликса дед Матвей. — Раненый ведь. — Матвей Аггеич, сами сказали, парня при деле держать, — Семён и не собирался жалеть Феликса. — Вот и держу. Кто тут знаток местных легенд? Семён оглядел собравшихся, но все молчали: легенды — это «опиум». Никто не хотел, чтобы обвинили в «потреблении». — Вы, наверное, товарищ Филатова, — Семён выбрал Меланку, а та попятилась к тёте Наде. — Вы не пугайтесь, товарищ, а возьмите листок и напишите подробно всё, что вы знаете о Черепаховской кружке! — Семён вручил кружку Меланке и щёлкнул пальцем по краю, от чего она звякнула. — Оставляю вам экспонат для изучения. Меланка промямлила: «Есть», прижимая кружку к груди. Сама в неё не особо-то верила, а тут — вот она, кружка. — Товарищ Сова, — Семён повернулся и положил руки Тане на плечи. Таня невольно залюбовалась: какой же он… смешной — мокрый весь, и капелька упала с волос на кончик носа. Семён улыбнулся, и Таня улыбнулась в ответ. — У вас остался блокнот товарища Ховраха, — начал Семён. Таня кивнула: остался. Всю она ночь прокорпела над ним, а в голове отложилось только про кошек, которые возвращаются каждые шестьдесят дней. — Теперь моя очередь корпеть, — Семён подмигнул. — А вы, товарищ Сова, расскажете мне про Матрёну.

***

Таня помнила Мотрю хохотушкой. Простоватой такой, круглолицей и бесшабашной до одури. Как-то Мотря взялась прогонять волка с колхозного пастбища — закричала, размахивая простой суковатой веткой. Матёрый волчара ощерился, приготовился прыгнуть и растерзать. Мотре тогда повезло: дядька Вениамин примчался с ружьём да прикончил зверюгу, а то лежать бы «героине» загрызенной. Дядька Вениамин костерил тогда Мотрю на чём свет стоит, но та в ответ ему заливисто хохотала. В который раз дядька Вениамин махнул рукой: «Наказание!» Он часто жалел, что у него родилась дурная дочь, но что тут поделать? Он ждал, когда Мотря выскочит замуж и «улетит». Парни за ней-веселушкой «плавали косяками», тётка Зинка намекала, что пора выбирать. Но Мотря отмахивалась, мол рано ей, мол не то, не такие, не нравятся. «Удивительный вопрос — почему я водовоз?» — смешным голосом заливалась Мотря и кружилась в любимом синем сарафане. Серебряный гребешок тускло поблёскивал, едва удерживая её толстые косы. Прохлада августовского вечера плыла под ногами туманом, ласточки залетали под крышу — готовились спать. Нюрка пыталась изловить неповоротливую озимую совку и запихнуть её в банку. Меланка нахохлилась на завалинке и уткнулась носом в «Избранные книги» Гиппократа, которые тётя Надя ей велела зубрить. А Таня теребила венок — пыталась красивый сплести, но ромашки ломались под пальцами. Она волновалась: потянет ли второй курс на физмате, или лучше уйти на работу в колхозе? «Потому что без воды — и не туды, и не сюды!» — задорно проголосила Матрёна и вдруг замолчала. Её лицо сделалось настолько серьёзным, что Таня перепугалась: уж не заболела? — На следующий год на «Физтех» поступлю! — неожиданно выдала Мотря и плюхнулась на завалинку, здорово потеснив Меланку. Та отодвинулась: вдруг, зашибёт? Тётка Зинка вышла тогда из дома с бельём — и чуть не уронила лоханку. — Какой те «Физтех», дурья башка? — её скрипучий голос хлестнул, словно плеть. Мотря взвилась, подскочила с завалинки, рявкнула, что не будет работать на птицефабрике, и сбежала со двора. Она перепрыгнула через забор и разорвала сарафан. Синий клочок повис на гвозде. — «Физтех», — протянул Семён, перелистывая странички блокнота. Он остановился на треугольнике, начал медленно поворачивать блокнот против часовой. Значит, и ему казалось, будто треугольник вращается. — Мотря влюбилась в товарища Ховраха, — тихонько проговорила Таня и огляделась: авось кто подслушает? — Поэтому на «Физтех» захотела. Семён задумался, медленно поворачивая блокнот. Такой сосредоточенный… Из мокрой гимнастёрки Семён переоделся в дяди Вовин костюм, убрал назад волосы и сам сделался похож на учёного. Что-то в нём есть и от Сан Саныча, и от товарища Ховраха, и… от дяди Игната — наверное, Семён так же сморщил нос и свёл к переносице брови. Таня положила голову ему на плечо, заглядывая в блокнот. Где-то она уже видела такой треугольник — он крутился, вертелся… на сильном ветру. Солнце било в глаза, а порыв ветра растрепал Тане косички, сорвал голубую атласную ленту. Она полетела далеко-далеко и опустилась на воду. С высокого берега Таня глядела, как её уносит течением — в безвременье, куда-то в туман. — Новую купим! — отец посмеялся над её сожалением. А ветер чуть не сдёрнул шляпу с его головы. Отец поймал её в последний момент и надвинул низко на нос. Таня улыбнулась, отбросив назад непослушную чёлку. Ростом она едва ли по пояс отцу, и на ней то же самое красное платьице с «крылышками». — Бонжю-ур, — протянули у неё за спиной. Знакомый голос: мягкий, немного насмешливый. Отец хохотнул: «Ну, привет!» А Таня, обернувшись, увидела треугольник. Картонный, он вертелся в окружности, укреплённой на тонкой палочке-рукоятке. — Мамзель Тати, — улыбнулся… принц? И протянул Тане вертушку — тот самый треугольник в окружности. А Таня так обрадовалась, что и думать забыла про уплывшую ленту. «Мамзель Тати». — Мамзель Тати, — повторил за Таней Семён, повернув голову так, чтобы видеть её лицо. Таня устроилась щекой у него на плече и сквозь сон бормотала про ленту и про вертушку. Семён не трогал её, а любовался мягкой полуулыбкой, длинными ресницами и пушистой чёлкой-кудряшками. Он вслушивался в каждое слово, пока Таня не уснула и не замолчала, прильнув к его спине и обхватив руками поперёк туловища. Семён бы так просидел целую вечность, не шевелясь, чтобы не рассеять это тепло. Не заслонить солнечные лучи, что заглядывали в окно и играли на тоненьких паутинках. Не спугнуть ласточку на гнёздышке под потолком. Семён прикрыл глаза. Бесшумное Танино дыхание согревало его шею. Целую вечность. Но Семёну пора — работы по горло. Осторожно поднявшись, Семён взял Таню на руки так, чтобы не разбудить. Она улыбалась во сне, а Семён осторожно понёс её прочь с чердака. — Всю ночь просидела с вашим блокнотом, — посетовала тётя Люба, укрывая Таню стареньким одеялом. — Намудрил же товарищ Ховрах! — Вы хорошо знали товарища Ховраха? — Семён спросил шёпотом, боясь Танин сон. — Пойдём к Зинаиде, — тётя Люба со вздохом взяла Семёна под руку и повела к двери. День уж клонился к закату. Солнце светило сквозь лёгкую дымку, неугомонные ласточки метались низко над пыльной дорогой. — К дождю, — заметила тётя Люба, когда они с Семёном вышли за калитку. Садиться на Моцарта она побоялась. Они так и шли: Семён вёл коня за поводья, а тётя Люба держала Семёна под руку. — У учёных-мочёных в головах ветер свистит, — вздыхала тётя Люба. — Взять того же Валдаева — Русальную елань хотел осушить! — Да вы что? — удивлялся Семён. — Всю елань? — С товарищем Ховрахом они как раз туда и ходили, — сердилась тётя Люба. — И Татьянка моя за ними, как хвостик! Таскали всё какую-то «Энтришку» и «АШТ», а потом ночами на чердаке сидели да гоняли «цихры», собирались чего-то там «песковать» на еланке. — Аэрологический шаропилотный теодолит, — пробурчал Семён себе под нос. Колокол над калиткой Зинаиды сверкал начищенной бронзой. «Тимофей» — солнце играло на гравировке и отсвечивало в глаза. Семён взялся за связанный в узел обрывок каната и отбил две звонкие «склянки». На звон показался Михал Михалыч. Он не очень-то быстро трусил мимо грядок — кажется, и не спешил открывать. Семён ещё раз позвонил в «Тимофея». Специально погромче, чтобы Гавриленков быстрее трусил. — Не сидится вам, — тихо фыркнул Михал Михалыч, неохотно сдвинув засов. Зинаида пригорюнилась у колодезного «журавля». Тётя Люба пошла к ней, Семён тоже собрался, но Гавриленков его задержал. — Позвольте, товарищ, — начал он и протянул Нечаеву портсигар. Трофейный — серебряный, с короткокрылой эсэсэвской «курицей» на крышке, но набитый неважными растрёпанными самокрутками. Семён взял одну, заложил за ухо и с раздражением уставился на товарища замсекретаря мол, чего надо? — У вас в доме кто-то… что-то, — запинался Гавриленков, щёлкая зажигалкой. Его руки заметно дрожали, пальцы не слушались, а с зажигалки летели искры. — Что в моём доме? — Семён поднял правую бровь и помог товарищу Гавриленкову прикурить. Тот выпустил клубы дыма сквозь зубы и, быстро оглянувшись на Зинаиду, выдал: — Живёт! Зинаида о чём-то вздыхала тёте Любе — наверняка про Ховраха и Мотрю. Семёну позарез надо было услышать их разговор, но товарищ замсекретаря его не пускал. Бубнил какую-то чушь: стоны из подпола, мавки. — А это вам, товарищ, от жадности причудилось, — ехидно отрезал Семён. — Приговорили все угощения, вот они вам и вылились боком. Так что ж вы с освещением в колхозе решили, Михал Михалыч? Семён перевёл разговор, и глаза Михал Михалыча забегали. Товарищ замсекретаря грыз самокрутку и сквозь зубы цедил: — Я радиографировал в Красное. До конца недели управимся, товарищ Нечаев. Его потные щёки тряслись — сразу видно, что товарищ замсекретаря невзлюбил динамо-машину. — Видите, как нам с вами помогает энтузиазм! — криво ухмыльнулся Семён и, наконец, вырвался к Зинаиде. Та рыдала, уткнувшись тёте Любе в плечо. — Может и зря не пустила её на «Физтех», — убивалась Зинаида, прижав к груди Мотрин гребешок. — Не прошла бы — полбеды, вернулась бы в дом. А так нет ребёнка, только окаянная железка осталась. — Дайте, взгляну, — Семён ненавязчиво взял ласточку из рук Зинаиды. Очень непростая работа: пёрышки, лапки — чем-то напомнило воробышка на Черепаховской кружке. Да не просто напомнило, а как будто бы делал один ювелир. Семён сощурил глаза, всматриваясь в клеймо. Восемьдесят четвёртая проба, а большего без лупы не разглядишь. — Нет ребёнка, — твердила Зинаида, как заведённая. Нет смысла сейчас с ней разговаривать, и поэтому Семён встал и молча ушёл, забрав ласточку с собой.

***

Семён затянул окошко светомаскировочной шторой. Постоял у подоконника, вслушиваясь в беспокойные звуки на улице. Там бубнили, гремели, скрипели — привезли из Красного новые телеграфные столбы и собирались устанавливать вместо сгнивших. Кухня полнилась мглой. Семён наощупь пробрался к столу и поставил на скатёрку карбидную лампу, добавил воду в бачок. Ацетиленовое пламя, вспыхнув, осветило того, кто сидел за столом напротив Семёна. Тот сощурился от яркого света, а Семён прикрутил клапан, сделав минимальный огонь — такой, чтобы можно было хорошо разглядеть серебряную ласточку Мотри. — Сколько я буду корчить из себя идиота? — недовольно осведомился Феликс. За столом сидел именно он, а вокруг лежали кальки и чертежи. Семён обязал Феликса искать входы в подвал, а тот, кроме колодца, ничего не нашёл. — Ты фамилию свою для начала скажи, — процедил Семён и засунул в глазницу круглую лупу часовщика. Феликс скорчился, шмыгнув носом. — По-русски, по-русски, — Семён не скрывал ехидства, разглядывая клеймо на гребешке. — Кульикоф, — выдавил Феликс, ломая язык. — Вот тебе и ответ, — сплюнул Семён. — Будешь Му-му, пока тебя не продырявят. Феликс оскалился, а Семён издал едкий смешок и с довольным видом нацарапал на бумажном клочке несколько цифр. — Ну, вот и разгадка, — буркнул он сам себе. — Только знаешь, в чём загвоздка, товарищ «Кульикоф»? Семён схватил Феликса за воротник и вытаращился ему в переносицу. Феликс съёжился под испепеляющим взглядом, замотал вшивой башкой. — Чёрт! — Семён его отпихнул. — Обрею тебя и накеросиню, мелкий свин! Феликс выругался, уткнувшись в кальку. Он пытался чертить, но линии выходили нервными и кривыми. — Масштаб соблюдай, — ругнулся Семён и, отложив лупу, придвинул блокнот, который Феликс вынул из сейфа в подвале бывшего магазина. Толстенный переплёт и сложный замок — этот блокнот просто так не открыть, но Семён знал шифр. Ему повезло: в сейфе блокнот остался сухим, и диски на хитром замке легко повернулись. — А в том загвоздка, — бурчал Семён, листая страницы, пестреющие очень мелкими буквами. — Что всё знает свинья, а мы с тобой, товарищ Кульикоф, без понятия, кто тут свинья! Феликс явно не понял, куда клонит Семён, и собрался переспросить, но тот зло заметил: — Не нравится корчить идиота? Так тебе и не надо корчить. Нельзя утонуть в колодце, где по колено воды. Мотрю чёртову кто-то прикончил! — Сколько нам здесь сидеть? — нервничал Феликс. Он уже не чертил, а малевал свирепых чертей. — А пока не «переселят», — зло ухмыльнулся Семён. Он прекратил листать, найдя разворот с треугольниками, и положил рядом блокнот товарища Ховраха. Треугольник в нём точно такой же, вращающийся. Хотя нет, не такой. — На три минуты к востоку, — хмыкнул Семён и добавил на бумажку ещё несколько цифр. Феликс пялился то на него, то на оба блокнота. Семён подскочил, притащил сумку с листовками и выхватил стопку бумажек. — Слушай, я не собираюсь жить в этой берлоге, — Феликс подал обиженный голос, но Семён коротким движением бросил нож, пригвоздив его к столу за рукав. — Я думаю, ты собираешься жить, — выплюнул он и, забрав нож, принялся резать листовки. Феликс стушевался, вжался в спинку скрипучего стула. Он походил на битого пса — поджал воображаемый хвост. — То-то, — Семён остался доволен. Насвистывая «Марш энтузиастов», он терзал листовки: разрезал, складывал, склеивал клейстером из ситной муки. У него выходила вертушка, треугольник в окружности, и в конце Семён загнул уголки так, чтобы он крутился против часовой. — Что за игрушки? — прошипел Феликс. — Скоро увидишь, «вшивый король», — Семён и не взглянул на него, быстрыми росчерками рисуя на окружности риски и цифры. Феликс скрежетал зубами, стискивал кулаки, но не смел огрызаться. А Семён невозмутимо ошкурил ножиком ровную ветку и приладил к ней вертящийся треугольник. — Готово! — выдал Семён, крутанув его. — Знаешь, что это, товарищ «Кульикоф»? — Мусор, — рыкнул Феликс сквозь зубы и постучал пальцем по лбу. — Я давно понял, что у тебя «дырявая крыша»! — Астролябия! — Семён постучал по лбу точно так же, как Феликс. — А теперь заткнись! Семён приложил палец к губам, и Феликс понял только по одному его взгляду: если будет шуметь, его «переселят». Феликс нахохлился, а Семён снова юркнул к окну. Вроде бы, тихо снаружи: столбы выгрузили и убрались — ставить их на ночь глядя точно не будут. Нечаев слышал только унылый писк сверчков да вздохи и скрип из погреба. Феликс покосился на плотно закрытую крышку. — Чёрт подери, выгони его оттуда, — свирепо прошипел Семён и закрыл на второй засов дверь, ведущую в сени. Мало ли, кто-то заметит человека, который ни в коем случае не должен быть у него в гостях. Феликс тихо роптал, откинув прочную дощатую крышку. Он осветил погреб фонариком, и оттуда показалась унылая помятая рожа. — Сколько мне тут подыхать, изверги? — заскулил Казимир Тырко. Бледный, осунувшийся, он весь трясся от холода и едва не рухнул, взбираясь по расшатанной лестнице. От голода у него сводило нутро. Казимир хватался за обвисшее пузо — и снова чуть не свалился. Выбравшись, он уселся на пол, взглянул внизу вверх глазами оголодавшего пса. — Пожрать дайте, а то околею, — пробубнил он, невнятно из-за стучащих зубов. — У меня не амбар, — отрезал Семён. — Бурду из одуванчиков будешь жрать. А если вякнешь — сожрёшь свинца! Казимир ёрзал и от страха чесался, а Семён больно пнул его в бок. — На задний двор марш, — приказал он и зыркнул на Феликса. — Ты — тоже, чёртов подсвинок. Нечего мне здесь вшей распускать! — Нет-нет, мне Сонька всё керосином протравила, — затараторил Казимир, а сам скрёб и скрёб ногтями башку. — Израсходую, — разозлился Семён и вынул из шкафчика опасную бритву. Бок Казимира получил пинка посильнее. Тырко понял, что у него нет выбора, и полез на задний двор на четверых.

***

За столом оба сидели, притихшие. Обритые налысо макушки сверкали, красные от керосина шеи щипало так, что на глаза наворачивались слёзы. Феликс перебинтовывал подбитую руку, а Казимир пялился в потолок и опасался чесаться. Семён, тихо насвистывая, поставил на стол горячие «ёжики» и фарфоровое блюдо с медовыми половинками. Ни Казимир, ни Феликс не посмели тянуться за угощениями, и Семён, злорадно оскалившись, вынул из печного поддона бутыль мутного первача. — Товарищ Фирсов пособил с того света, — хохотнул он и брякнул бутыль на стол. — Не отравишь? — Казимир с недоверием покосился на бутыль. — Первач — как слеза, — ухмыльнулся Семён, расставляя стаканы. Тырко нюхнул грязный рукав, представляя, как накушается первачом и задрыхнет. Как бы невзначай он оглядывал кухню: подмечал, что тут можно стащить. Семён ловко вынул притёртую пробку, наполнил стаканы и протянул один Казимиру. — На, согрейся, — Нечаев изобразил снисходительность. Казимир тут же заграбастал стакан и залпом опрокинул в разинутый рот. Нутро обожгло, как огнём — Казимир выпучил заслезившиеся глаза, и, глотая воздух, чуть засипел: — Дай… закусить. Семён холодным презрением смотрел, как пунцовый Казимир хрипя, пихает в себя «ёжики» и проглатывает не жуя. Он давился ими, хватался за горло и натужно кашлял, свинья. — Воды, — хрипло заплакал Казимир, размазывая по щекам слёзы и сопли. — Вон, ведро, — буркнул Семён. Пожалел уже, что поставил кретину первач. Полночи, гад, задыхаться будет, чёрт его дери. А потом ещё захмелеет и задрыхнет, когда у Семёна к нему полно интересных вопросов. Тырко рванул к ведру и, набрав воды черпаком, принялся жадно, фыркая, хлебать. Форменная свинья — сам облился да на пол наплескал. Надо будет заставить его перемыть все полы под дулом пистолета. — Как ты это пьёшь, чёрт тебя за ногу? — Казимир повернул мокрую рожу. Вода текла по его облезлым усам и капала на драную, замаранную сорочку. — В отличие от тебя, я не предпочитаю свиные помои, — с кривой ухмылкой Семён налил себе в стакан елового молока. Феликс, поняв, что «первач как слеза» ему не понравится, просительно взглянул на Семёна. Тот медленно, смакуя, тянул молоко и даже не заметил его. — Так какого чёрта дезертировал, Казик? — ехидно осведомился Семён, сцепив пальцы в замок. — За родину не сражаешься, «новый порядок» не строишь? Казимир приполз обратно к столу и взгромоздился на табурет, обтирая рукавами щёки. — Да поперёк горла мне уже твоя война! — взвился он, смяв в кулаках собственный воротник. — Не хочу я ни с кем сражаться! — А чего же ты хочешь? — зло хохотнул Семён. — Жить хочу, дышать! — выл Казимир, нервно топоча под столом сапогами. Он ничего больше не брал со стола: мало ли, какую отраву подсунул коварный Семён? — Да кто ж тебе дышать не даёт? — якобы удивился Семён. — Воздух бесплатный. Пока что. — Ты! — выдал Казик, уставившись на него шальными глазами. — Припёрся сюда… Кто звал-то тебя, дьявол окаянный? — Да тебе не угодишь, Казик, — Семён взял у Феликса одну кальку, пробежался глазами. — В сорок первом ныл, что тебя большевики раскулачили, тебе жрать нечего, помнишь? Казимир корчился под взглядом Семёна. Видно, и воздух поперёк горла встал — задохнётся сейчас и подохнет. — Первача налил задарма — тебе тоже не нравится, — Семён подсунул кальку под нос Казимира. — Ты уж определись, чего твоей душеньке неймётся. А то пулю вкачу и скажу, что Укрута убил. — Не губи, — заныл Казимир. — Я… — Можешь выиграть жизнь, — Семён ткнул в кальку пальцем. — Сделай так, чтобы товарищ Куликов отметил на карте жилище Гайтанки Кутерьмы, и твоя черепушка останется целой. Семён выдержал паузу, наблюдая за тем, как Казимир зеленеет и шмыгает носом. — Пока что, — многозначительно добавил он и сунул в дрожащую руку Тырко химический карандаш. — Я же знаю, что ты бывал у Гайтанки в гостях, так что, не обессудь! Казимир закивал, вперился в кальку, а Феликс брезгливо отодвинулся вместе с табуретом. — Отлично, — Семён схватил астролябию. — Покину вас ненадолго. Но когда я вернусь — точка на карте должна стоять, иначе обоих пущу в расход! Семён поднялся на чердак. Тут одиноко, спокойно и тихо. Дремал в полумраке старый комод, притаились поломанные напольные часы. Семён собирался их починить, но всё не доходили руки. Запах сырости куда приятнее керосиновой вони, одиночество — рай в сравнении с обществом двух свиней. Семён выглянул в узкое окошко — пустынная улица, развалины, в доме Зинаиды погасла свеча. Под луной скользнула летучая мышь, а воздух был прохладным и неподвижным. Пора. Семён выбрался с чердака и быстро залез на крышу. Фирсов отгрохал высокую хату — усевшись на конёк, Семён видел спящие подворья, близкую околицу и лес. В небе ни облачка, и звёзды в темноте яркие-яркие — в самый раз использовать астролябию. Семён поднял вертушку на уровень глаз и крутанул треугольник. Особенно жирной риской на нём он отметил координаты, которые товарищ Ховрах добавил к клейму на Мотриной ласточке. Уголок треугольника замер на риске, а другой… «Ну вот и ответ», — про себя подумал Семён. Уголок показал ему на дом тёти Любы.