Нечаев

Феликс не стал полоть огород, а вместо этого улёгся на печь. Дрова догорели, осталась зола. Неприятно лежать на остывшей лежанке. Но колоть и таскать Феликс тоже не станет. Хоть и есть хотелось чертовски, аж желудок бурлил. Нечай не оставил ему ни крошечки этих странных лесных угощений — всё местным раздал, а остатки сам слопал. Феликс замёрз — придётся слезать. Под ногами вертелись котята — прыгали друг на друга и отбегали, распушив хвосты. Феликс бы пнул одного, так злость разбирала. Даже ногу занёс, но трусливо сдвинулся в угол: Семён отвезёт его в лес и приколотит к дереву вниз головой, вздумай Феликс угробить хоть одну мелкую тварь. Чёрт его подери: жалеет дурацкую живность, а человека прибьёт и тут же забудет о нём. Феликс отодвинул пустую тарелку и прогулялся к двери, запустил руку в тайник. Но сразу же выдернул, гадко бранясь. Больно, чтоб его, а палец в крови. Из дырки высунулся котёнок, ощерился, зашипел и шустренько спрятался. Укусил, гадёныш, за палец. Феликс даже на пол плюнуть не мог — не посмел. Семён заставлял их с Казиком всё чистить до блеска. Да, что там, с Казиком? Сдох? Феликс прислушался: из погреба едва слышно летела заунывная песня. Слов Феликс не понимал, разобрал только «могила». — Заткнись! — он свирепо топнул по крышке погреба. Казик ругнулся внизу и снова запел, ещё гаже, ещё заунывнее. Феликс даже схватился за пистолет, но выстрелить и то, не посмел. Убитый, он потащился к столу и выгреб все кальки. Ему надо бежать. Прочь из проклятой дыры, прочь от предателя, который пустит его в расход, если решит, что Феликс бесполезен в хозяйстве. Прочь. Феликс пихал кальки в потрёпанный сидор, сминал, разрывал их — плевать. Чертежей Валдаева он не получит, ну и плевать. Принесёт хоть эти бумажки. Скрежеща зубами, Феликс забросил сидор за спину и, шаркая, потащился к двери. — Куда намылился? — хриплый голос настиг, когда Феликс с лязгом сдвигал засовы. Тот втянул голову в плечи, однако расслабился: это не Семён, а всего лишь, Тырко, мелкая подвальная крыса. — Не твоё дело, сгинь, — выплюнул Феликс и для острастки кивнул пистолетом. Он не выстрелит, зашуметь — это смерть. Но Казик должен дрожать. Тот скукожился, но обратно, в погреб не слез. — Ты ведь не бросишь меня? — пролепетал Казимир. Его щёки в слезах. Жалкий трус. — Поделом, — сплюнул Феликс. Он развернулся и быстро пошёл прочь из гадкой избы. Казик рот не раскроет — его самого закопают. Будет сидеть, причитать и дальше ползать под сапогом у Семёна, но Феликсу плевать на него. Феликс взялся за ручку двери, но замешкался: у самой стены в глаза бросился яркий отблеск. Феликс медленно подошёл к мелкой вещице, что валялась около плинтуса. Что-то овальное, и оно бросало резкие, зловещие искры. Феликс поднял вещицу не без опаски — это тяжёлая брошь, и в ней, похоже, рубин. Он завораживал чистотой — и пугал невероятным сиянием. Наверное, Семён не заметил, как брошь выпала из тайника, когда заграбастал кейс впопыхах. Феликс сбросил дьявольское наваждение и быстро сунул вещицу в карман, пока гадкий Казик её не заметил. Птичье чириканье, тёплое солнце — на улице Феликс немного ожил. Даже страх отпустил, будто остался в прогнившей, заплесневелой лачуге. У забора Феликс присел, огляделся — никого. Вымерли. Да, лучше бы всех на погост. К чёрту страх. Феликс пихнул калитку и вышел на грунтовку. Он почти что, бежал мимо развороченных опустевших подворий. Но застыл и отпрянул в заросли мальвы, заметив впереди шевеление. В одном из дворов кто-то есть. Рука сама собой легла на рукоять пистолета. Отдышавшись, Феликс чуть выглянул — рассмотреть, кого чёрт вынес из дому именно сейчас, когда ему надо пройти незамеченным? Феликс сглотнул, проглотив ругань. Во дворе Любови Андреевны прислонилась к забору эта девчонка, которую так чудесно зовут. Меланка — бывают же невероятные имена. И сама она — невероятная. Ей так идёт тополиный пух и утренняя лёгкая дымка. Феликс срывал кровавые мальвы, собирал колючие толстые стебли в букет. С ним такое впервые — Феликс не сразу приблизился к ней, не сразу поздоровался тихим мычанием. И глаза поднял не сразу, теребя букет холодными пальцами. Меланка вздрогнула и обернулась. Феликс перепугался: да она вся в слезах. Да кто же посмел? Феликс досадовал, что не может заговорить. Он глупо мычал, протягивая ей мальвы. Почему она плачет? Меланка замешкалась и опустила глаза, неуверенно забрала букет. Её тонкие пальцы тоже холодные — она случайно тронула его руку, и у Феликса перевернулось в душе. — Братик мой — дезертир, — прошептала она, пряча мокрые ресницы в цветах. — Мамочку жалко, Елюня. Феликс не мог говорить, да и не знал, что сказать. Меланка теребила цветы и тихо рассказывала, как в детстве решила прыгнуть, «как большая», с тарзанки, но испугалась и повисла над озером — Яшенька на дерево влез, чтобы меня достать — на то-онкую веточку, — она всхлипнула и уткнулась в красные лепестки. — Сам чуть не плюхнулся, а я бы без него утонула. Мы мамке ничего не сказали: на горох бы поставила, и неделю бы дома сидели. А как высидеть-то, когда лето? Феликс стоял рядом с ней и подмыкивал, дёргая одну из листовок, прилепленных на забор. Он глядел вдаль, куда убегала грунтовка. Там околица… побоище чёртово, мясорубка «немецкого дьявола», откуда почти никто не вышел живым. А за побоищем — лес. Брата Меланки Феликс не знал, но придушить его хотелось только за то, что из-за него она плачет. Злясь, Феликс содрал листовку и невольно взглянул. «Эрих-Иоганн фон Кам-Траурихлиген, «немецкий дьявол»… чёртов мясник. Феликс смял гада в шар и выкинул себе под ноги, наступил сапогом. Сидор оттягивал плечи. Феликс поправлял его, понимая: ему нет смысла бежать с бесполезными кальками. Он должен дождаться Семёна — тогда есть надежда получить чертежи. Феликс незаметно сунул руку в карман и нащупал зловещую брошь. Страх сковал душу: он должен её вернуть. Бегом нестись обратно, забросить эту гадость в тайник и молиться, чтобы Нечай не заметил, что он её забирал. Стоя рядом с Меланкой, Феликс почти физически ощутил, как его затылок пробили штыком. Боли нет, но тело разом отнялось, а сознание повисло в небытии. В этой чёртовой «квантовой суперпозиции». — Что с нами будет, Елюнь? — Меланка повернулась и глядела Феликсу прямо в лицо. Ему так хотелось её успокоить, но… Феликс в ответ промычал и не решился взять её за руку. Она ничего не знает, и так даже к лучшему.

***

Таня облазала всё в этой комнатке. Простукала стены и пол. Но каждый удар отдавался так глухо, словно бы стены здесь толщиной не меньше, чем в метр, а пол монолитный, бетонный. Ловушка. Таню никто не кормил, а заснуть здесь она не могла. Усевшись на неудобную скрипучую койку, она привалилась спиной к стене и уткнулась в колени лицом. Она вспоминала, как тётя Пелажка приходила к ним в гости, как держалась за спиной у дяди Игната, как переваливалась, неуклюже шагая. Тётя Римма завела патефон, а Пелажка сидела в углу, потому что не могла танцевать. «Пелагея Морозюк, враг народа», — орало с листовки в опорном. Из патефона, немного хрипя, струились звуки венского вальса. Дядя Игнат танцевал с тётей Риммой, отец и Сан Саныч о чём-то разговаривали у стола. Тётя Ирен кружилась с заливистым смехом — её ловко кружил… Таня вспомнила, это был товарищ Ховрах. Он тоже захаживал в гости к отцу и жил раньше в Москве. А потом подался в механизаторы. А сама Таня — маленькая, в шерстяном красном платье — зарёванная, но с цветком мальвы в руках. Она стояла посреди комнаты, мешала всем танцевать, за что потом от тёти Риммы получила «леща»… — Мамзель Тати, — «Принц» подошёл именно к ней и поклонился, протянув руку. У него на мизинце сверкал перстень с рубином. А рука оказалась тёплая-тёплая. Он улыбался, приглашая Таню на вальс. Таня не танцевала, а неловко топталась, опасаясь оттоптать ему ноги. «Принц» же всё улыбался и — Таня уверена — у него были ямочки на щеках. — Да что ж вы, Эрик! — возмущалась из небытия тётя Римма. Она считала, что капризная Таня заслужила «леща», а не танца. Но Эрик смеялся и не отпускал Таню, пока вальс не закончился. Таня силилась вспомнить его лицо, но оно потерялось — всё, кроме улыбки. «Мамзель Тати…» Таню отвлёк шорох в углу, и она вскинула голову. Ей показалось, или шевельнулась одна половица? Страшно. Нет, там не половица, там крышка, которую она не нашла поначалу. Таня глаз от неё не могла оторвать: крышка шевельнулась и сдвинулась, а из-под неё показалась неопрятная, растрёпанная голова. Из узкого лаза выбиралась девчонка — та самая оборвашка, которая приходила с фонариком. Фонарик у неё был и теперь, и она погасила его, когда выбралась и уселась на краю дырки. — Баба Гайтанка презлющая, — со страхом прошептала девчонка. Она поднялась на худющие ноги и аккуратно закрыла за собой крышку, не издав ни единого звука. — Выпорет, если застукает, — буркнула девчонка себе под нос. Волосы свисали с её головы почти до колен и всё время падали на лицо. Она смахивала их и сдувала, дёргала тощими плечами. — Ты кто? — решилась спросить её Таня. — Баба Гайтанка кличет «Босявкой», — шепнула девчонка, воровато оглядываясь. К Тане она подкралась по стеночке и уселась на корточки около койки. — Я фонарик тебе принесла, — девчонка протянула тяжёлый немецкий фонарик. — Бери, у меня много таких. Лицо у неё очень чумазое, руки грязные. Таня опасливо слезла с койки и медленно присела рядом. Взяла фонарик, положила к себе на колени. — Спасибо, — прошептала она. — Чья ты? — Ничья, — девчонка задёрнула носом. — Мамку убили, татку повесили. А меня баба Гайтанка забрала к себе, в Велеград. А ты чья? Девчонка уставилась на Таню в упор. На худом лице глаза казались огромными и такими зелёными… как у русалки. — Черепаховская, — ответила Таня. — Дай хоть, волосы тебе соберу. Девчонка робко придвинулась — мешают ей эти страшенные космы. Таня осторожно убрала их с поцарапанных щёк и со лба. Все волосы слиплись, да и вшей у девчонки тьма-тьмущая. Таня хоть как-то пыталась её заплести. Но у «Босявки» такие непослушные волосы — ещё и кудрявятся, как у самой Тани. — Что ж баба Гайтанка не причешет тебя? — жалела Таня девчонку. — Не может она, лупит только, — буркнула та. — И тебя тоже отлупит. Но я знаю, как убежать. Из складок рванины девчонка достала какой-то комок. Измятая, сложенная в несколько раз бумажка оказалась журналом «Техника — молодёжи». Вернее, только обложкой, на обратной стороне которой что-то густо намалевали химическим карандашом. — Можно? — попросила Таня. Девчонка молча протянула ей эту обложку, ветхую всю, с истрёпанными краями. Тридцать шестого года журнал, а картинка ещё чёрно-белая: прожектора освещали среди плотных туч самолёт, и неизвестная штука била по нему тонким лучом. — Синхротрон, — проронила Таня. — Это бабы Гайтанкин, — опасливо шепнула девчонка и перевернула обложку той стороной, на которой намалевали. — А вот тут — как убежать. Меня дядь Савельич научил все ходы за собой малевать. И писать научил. На обложке журнала «Босявка» пыталась зарисовывать ходы, которыми вылезала из подземелья. Получалось у неё неказисто, почти ничего не понять. Хотя и у Тани бы вышло не лучше: план-карты очень трудно чертить. — Я стараюсь малевать хорошо, — девчонка потянула Таню за руку: она должна подниматься и идти вместе с ней. — Дядь Савельич больно лупцует, если не получается. Девчонка ступала на цыпочках, и Таня тоже кралась за ней, как кошка. Они оказались в углу, возле сдвинутой половицы. Из тёмной дыры веяло холодом, тянуло болотом и ещё чем-то противным, вроде горелой резины. — Ты ведь по ком-то скучаешь, — пробормотала девчонка, присев. — Я, вот, по мамоньке и по татке, и по подружке. Баба Гайтанка не любит в горелки играть, и дядь Савельич тоже со мной не играет. — В… горелки? — Таня вскинула голову. Вот же та «мавка», которая напугала Меланку и Нюрку. Это для неё, выходит, Семён оставлял угощения. Только не нечисть она, а простая сиротка. — Мамочка любила в горелки играть, — девчонка задёрнула носом и убрала в сторону половицу. — А ты любишь? — Люблю… Таня глаз не могла отвести от девчонки. Перепачканные лохмотья на ней когда-то были нарядным платьем. Левый рукав изорвался и повис тряпицей, но правый ещё оставался собран в «фонарик». И даже сквозь копоть и грязь на ткани виднелись чудесные райские птицы. Это тёти Любин отрез. — Ты ведь Авдотка? — зашептала Таня, убирая с чумазого лица упавшие пряди. Та испуганно заморгала, зашикала. — Не говори, баба Гайтанка ругается, — девчонка вцепилась в Танины руки. Губы у неё дрожали, на глазах появились слёзы. — Откуда ты знаешь? — пролепетала Авдотка и разрыдалась, уткнувшись Тане в плечо. Таня обнимала её, гладила по волосам. Авдотке должно быть лет восемь, но какая же она маленькая, совсем лёгкая. Тане хотелось ей всё рассказать: что тётя Любочка ждёт, что они побегут домой, как только удерут от Пелажки. Но кто-то дёрнул дверь, а потом — завозился, отпирая замок. Авдотка тут же отпрянула и спряталась в дырку. Таня спешно прикрыла лаз половицей и плюхнулась сверху, словно бы просто сидела в углу и ревела. Дверь распахнулась и на пороге возник одноглазый старик. На этот раз — без метлы, но с какой-то тетрадкой. Таня отползла дальше в угол, так, чтобы точно закрыть юбкой «тайную» половицу. Дед хмыкнул, медленно перелистывая тетрадку. Он явно чего-то ждал — Таня догадывалась, что пришёл выведывать шифр от чемоданчика. — Знаете ведь, кто я, товарищ Сова, — насмешливо выдал он, наконец. Таня замотала головой: впервые видела его, похожего на лешака. Хотя есть в нём что-то знакомое. Нос? Борода? Или ухмылка? — Аггей Аггеич я, — голос деда стал снисходительным. — Мамка вашинская ко мне приходила, червонцы таскала. Таня застыла: вот же он, химородник! Только волшебник из него — так себе, раз снюхался с Пелагеей Морозюк. От взгляда Аггея дрожь пробирала, но Таня нашла в себе силы не отвернуться. Дед Аггей дёрнул плечом, перехватив её взгляд. — Молила всё мамка-то, чтоб помог разродиться, — прошипел он, погрозив тетрадкой. — Вот, помог. Только не знал, что такой дурой разродится! Таня молчала. Помнила, как учил товарищ Сидор Перепеча: если в плен попадёшь, молчи, пока враг говорит — и запоминай. — Вы, товарищ, физик — кумекать должны, что байки про волшебников — дребедень! — Аггеич цедил сквозь золотые зубы, прохаживаясь взад-вперёд. — Выход у вас один, назвать шифр Валдаева. А как заартачитесь — Глебку в расход. Вот. Дед Аггей швырнул Тане тетрадку, а она не поймала. Мамочка приходила к нему, а гадкий Аггей, выходит, её угробил. — Вы поглядите тетрадку, — требовал дед Аггей сдвинув густые седые брови. — Это Валдаев ваш написал. Может, чего-сь и припомните, товарищ Сова? Таня заставила себя поднять тетрадь и раскрыть. Старая она и уже пожелтела, а по краям листов проступила тёмная плесень. Цифры, графики, формулы — и это совсем не Сан Саныч писал. Горло Тани сдавила тоска: дед Аггей где-то нашёл Никиткин конспект. Никитка привёз эту тетрадь в их последнее лето, когда готовился вместе с Сан Санычем читать лекции в рамках ликбеза. Таня переворачивала странички — Никитка очень тщательно конспектировал, чертил графики, помечал на полях что-то важное. — Тут этого нет, профессор Валдаев никогда не открывал чемоданчик, — Таня решилась заговорить с дедом Аггеем. — Шифр знал только он. Дед Аггей поднял бровь над уцелевшим глазом и издал премерзкий смешок. — А Глебка-то что? — изрёк он, сложив руки на груди. — Глебку по-любому в расход. Есть у меня вещица поинтересней. Попался мне давеча ваш Семён. Аггеич выдерживал убийственную паузу, слегка наклонившись над Таней. А у той душа в пятки ушла: Семён попытался её найти — и?.. Дед Аггей сразу заметил, как Таня подалась вперёд. Как изменилось её лицо, как задрожали губы. — Не боитесь, товарищ, сильно не потрепал, — ехидно протянул он. — Но что есть человек? Пшик! Нате-с вот, коли не верите. Дед Аггей порылся в карманах и сунул Тане небольшую вещицу. Та взяла дрожащей рукой. Это сломанная колодка медали, той самой, «За отвагу», которая была у Семёна. — Не верите, товарищ Сова? — выпытывал дед Аггей. — Тогда вот вам ещё передачка. «Химородник» протянул Тане блокнот. Простенький, серый. Такой и у Замятина был, и у Сафронова — казённый блокнотик. Таня выхватила его и раскрыла. — Нет! — воскликнула она, сжав кулаки. — Вы… В блокноте не было записей. Странички в клетку оказались все изрисованы: Таня снимает яблоки, Таня с Волчком, на велосипеде и у озера, стирает бельё. Это Семён рисовал, ни с кем другим не перепутаешь. — А что — я? — перебил дед Аггей. — Всё в ваших руках, товарищ Сова. Вы мне — шифр от чемоданчика, а я вам — Семёна в сохранности. По рукам? Таня вжалась в холодный, сыреющий угол. Тоска и бессилие выбили всё. Какой толк ей от шифра, когда Сан Саныча уже нет, нет отца? Никого, только спятившая Пелажка и этот химордник-предатель. Таня бы выдала, пускай открывают дурной чемоданчик — чтобы только вернули Семёна «в сохранности». Только вот, профессор Валдаев унёс шифр в могилу. — В могилу, говорите-с? — не поверил дед Аггей. — Вот что, товарищ Сова. — Подарочки Семёновы я вам оставляю и сроку даю два дня. Решитесь помочь старику — вернётесь в сохранности по домам. Нет — не обессудьте, товарищ, пойдёт Семён Витальич в расход. Похохатывая, дед Аггей зашагал прочь. Он ещё оглянулся в дверях, многозначительно подмигнул. А Таня готова была съёжиться на полу от бессилия. Она до боли сжимала блокнот… Что же делать? Выдать им какую-то чепуху наугад? Не получится, они сразу проверят и выяснят, что она наврала. Дед Аггей запер замок, и в комнатке сразу же сделалось пусто. Сделалось тихо, будто в могиле. Так холодно, жутко. «Всё будет хорошо», — говорил ей Семён. Его голос эхом звенел между давящих стен. «Вы согласны стать женой председателя?» — Давай, полезай, он ушёл, — снизу зашептали, и кто-то дёрнул Таню за руку. Она упустила блокнот. Из дырки показалась Авдотка, бросила быстрый взгляд на закрытую дверь и снова дёрнула Таню. — Ты худенькая, пролезешь, — Авдотка звала Таню с собой. — А они все — позастряют! Таня кивнула. Единственный выход для неё — убежать. Если Аггей где-то здесь держит Семёна, они с Авдоткой его найдут. Таня ведь партизанка, негоже ей бояться врагов. «Всё будет хорошо», — словно бы наяву, словно он здесь и подбадривает. Без раздумий Таня впихнула в карман блокнот и колодку и полезла в дыру.

***

Голоса ангелов струились под тёмными сводами, эхом отдавались от стен, от расколотого алтаря и остатков иконостаса, от канона, полного потухших поминальных свечей. Ангелы славили Пречистую деву — тянули приторно-сладкую песню под рёв и грохот органа. Солнечный свет бил сквозь уцелевшие витражи, оставляя на полу причудливые узоры, картины. Сплетения ярких цветов вспыхивали ярким огнём, между ними мерцали неведомые звери, боги и дьяволы. Рыцарь в крылатом шлеме встал на колено перед прекрасной дамой без головы: сверху витраж был разбит, солнце играло на острых осколках. Свет капал с них, как раскалённый металл. Под ногами шуршали и трещали, ломаясь, чёрные розы. Лепестки засыпали чудовищ и рыцаря, стебли под сапогами превращались в обломки. Она ждала его у алтаря — у груды битого камня. Белое платье по низу превратилось в испачканные кровью лохмотья. Розы выпадали из тонких расцарапанных пальцев и ложились к босым ногам. Непослушные волосы выбивались из коротких косичек, в них прочно запутался колючий венок из чёрных бутонов. Ангелы не пели, а орали, как кошки, стрекотали, чирикали, широко разевая рты, полные кривых острых зубов. Солнце зашло, за осколками витражей стояла кромешная тьма. Множество церковных свечей, мириады дрожащих огоньков, наполняли пространство чадом и запахом воска. Ветер приносил запах гари и сдувал лепестки. Они поднимались, кружились и вылетали наружу через разбитые витражи. Он не шёл, а бежал, ломал и ломал гадкие розы — забрать её поскорее из проклятого места. Но она отпрянула, и в глазах её застыл страх. На нём — белый мундир, украшенный орденами, но рукава по локоть в крови. Перчатки стали мокрыми, липкими, с них стекали бурые капли. Он замер, а она глядела на него в упор, сияла среди блекнущей, посеревшей реальности. Перепуганный, непонимающий, осуждающий взгляд. Теперь она знает всё. — Витриоль, — зашипели над ухом. — Она знает всё-о. Он обернулся в прыжке, но за спиной никого не оказалось, а пистолет рассыпался в прах. — Витриоль! — бесновалось под потолком. Горящие точки — не свечи, это ангелы смотрят и скалятся, не замолкая, твердят: «Витриоль». Она плакала, слёзы беззвучно стекали по бледным щекам. И за спиной у неё, на почерневшей замшелой стене резкими росчерками вспыхивала буква за буквой: «V», «I», «T», «R», «I», «O», «L». — Она знает всё-о, — повторили, обдав жаром и запахом горелой резины. Белоснежный мундир вмиг превратился в рвань и лоскутья, металлические пуговицы и ордена посыпались на пол. Тело пронзила невыносимая боль, и он упал на колени. Хохот ангелов переходил в оглушительный вой. Кровь стекала из рта и из глаз, обжигала, оставляя от кожи ошмётки. А потом его пнули в бок — мерзко так, ощутимо… носком сапога. Реальность треснула, рассыпаясь. Умолкли все ангелы, потухли злые глаза. Разбитый алтарь исчезал за пеленой чистого света, а вместе с ним — и она. — Поднимайся, давай, все бока уже облежал! — заворчал кто-то вполне настоящий и несколько раз подпихнул в левый бок. — Давай, пошевеливайся! Этот кто-то оказался весьма недоволен, а может быть даже и зол. Всё ворчал, всё пихал. А Семён валялся, как тряпка, на чём-то твёрдом и очень холодном. На левом боку и уже отлежал руку. Он пытался собраться, вспомнить, где он и что с ним случилось. Но в башке стоял отвратительный звон. Семён ощущал тело чужим, будто вообще, на куски развалился. А каждый вдох отдавался болью в груди, и воздух так загустел, что его почти невозможно стало вдохнуть. Разом Семён уселся и громко раскашлялся, сплюнул, ощутив вкус крови во рту. Он вытерся рукавом и почувствовал на запястье наручник. Цепь глухо лязгала, когда он шевелился, металл неприятно впивался в кожу. Кто-то всё время посмеивался и шаркал. Семён распахнул глаза, но тут же понял: он сидит в темноте. — Не стал я тебя насмерть морить, пригодишься, — заявили скрипучим, надтреснутым голосом. Голосом деда Аггея, Семён запомнил его. — Вот, леший, — прохрипел он сквозь кашель. — Химородник, чтоб тебя. Семён ворочался, отдуваясь — и, чем больше ворочался, тем больнее было дышать. Силы покинули, Семён рухнул ничком на сухое колючее сено, которое сразу забилось за воротник. — Морфию дай, химородник, — прокряхтел он, загребая это сено руками. Впору было взвыть и скукожиться, подтянув к подбородку колени. Но Семён собрал последние силы и сел, привалившись к неровной, шершавой стене. Вроде — бревенчатой. — Не положено, — ехидно отрезал Аггей. — От «солдатской» загнёшься, а ты мне нужен живым! — Чёр-рт, — озлобленно рыкнул Семён. Слёзы катились из глаз в три ручья, Нечаев размазывал их кулаком. Он должен видеть хоть что-то. Даже если кромешная тьма — хоть контуры, хоть шевеление. А тут — ничего. А ведь Аггей совсем рядом: старикашка прохаживается мимо него, наклоняется. Семён слышал его мягкие «кошачьи» шаги, чувствовал дыхание, пропахшее какой-то крепкой настойкой. Из трав. — Не даром я церковные свечи с их фальшфейерами перемешал, — Аггей похохатывал и топтался прямо тут, перед носом Семёна. — Знал, толковый ты человечек, разгадаешь моё послание! Семён моргал, смахивая проклятые слёзы. Ничего не видать. Чёртов газ. — Понял я сразу, что ты ужиный сын! — выдал Аггей и остановился: затих шорох его ног. Близко он, наверное, даже на корточки перед Семёном присел. — Какого чёрта — ужиный? — рыкнул Семён. Кузьмичёва трава — ей и несёт от проклятого «колдуна». Этой же дрянью и в опорном несло: вот, кто вломился и выпустил Шульца — Аггей. А в каземате до сих пор томится Бобров. Аггей потёр руки — зашелестели его мозолистые ладони. — А у тебя, дорогуша, на физии всё как на духу, — дед гадко похлопал Семёна по щеке. — И по батюшке, и по матушке, и сколько иудеев было в роду! — Ну и сколько же… иудеев? — поразился Семён. — А, по матушке — все! — дед Аггей скрипуче хохотнул. — Как царские бежать-то пошли — знаешь, сколько рож я перекроил? Я физиогномику рас от сих до сих вызубрил. Но это так, к слову! Аггеич умолк — Семён понял, что он выжидает. И тоже молчал: пускай «химородник» первым болтает. — Молчишь, — прошипел дед Аггей. Семён уловил раздражение — вот и отлично: больше злится — больше болтает. — Черти с тобой! — Аггеич плюнул и снова зашелестел-заходил. — Чемоданчик-то мы у тебя экспроприировали, но загвоздочка вышла. — Не открывается, — хмыкнул Семён. И с удовольствием отметил: Аггеич скрежещет зубами. — Надо было до смерти тебя уморить, — процедил тот и плюнул ещё раз. — Но как чуял, что рано. Знаешь ведь, как открыть. Семён мотнул головой и уставился перед собой широко открытыми глазами. Хоть и не видел, но знал: Аггеич корчится под его немигающим взглядом — слышал, как старикашка сердито сопит, как он шаркает. Поделом. Боль изводила, вышибала весь разум, но Семён, всё равно, ухмылялся. — Ты ж химородник, — выдохнул он. — В навь сходи, у товарища профессора справься. — Ох и ужиный сын! — в голосе Аггея скользнула насмешка. — Говори да не заговаривайся. Знаю я, как развязать твой язык. Подсобишь старику с чемоданчиком-то, и товарищ Татьяна никогда не узнает, что ты змейского роду. А коли нет — пеняй на себя. Семён сидел неподвижно и молча. Если бы не чёртов наручник — задушил бы к чертям гадкого деда. — Витриоль, — бросил Аггей на прощание и зашагал прочь. Дверь тут скрипучая, да и половицы прогнили, ходят ходуном и трещат. Хоть и низкий Аггей, а шагает по ним бегемотом. Дверь заскрипела-заплакала, но всё смолкло. Дед Аггей застрял «между явью и навью». Глазеет, ждёт от Семёна ответа. Семён презрел боль и ярость засунул подальше. Ему не поможет ни то, ни другое. Таня у них, Семён бы камня на камне не оставил от их Велеграда. Но наручники намертво приковали его к какой-то кривой железяке, а та толстая, крепкая. Нет толку орать, лязгать цепью и сыпать проклятиями. — Морфию дай, — Семён засипел и повалился, уткнувшись лбом в шершавый дощатый пол. — Сдохну сейчас. Он скрёб доски свободной рукой и надрывался кашлем, безумно дрыгая ногами. — Э, ты мне гляди тут дубу не врежь! — перепугался Аггей Аггеич. Он подбежал к Семёну трусцой, брякнул на пол что-то увесистое — сумку, наверное. Он закопошился в ней, сердито ворча, а после — попытался перевалить Семёна на спину. — Сдохну-у, — хрипел Семён, цепляясь за Аггеича и закатывая глаза. Аггеич пихнул его пару раз — тяжёлый, зараза, да ещё и наручники. Семён так увалился, что наручники не давали его повернуть. — Вот, бесы, — сетовал дед Аггей и снова копался, ругался, топтался. Семён уже не кряхтел. Он лежал носом в пол, и его трясло, а руки и ноги мелко подрагивали. Наконец, Аггеич нашёл мелкий ключ и присел около Семёна на корточки. — Э-э! — дед Аггей позвал его и пихнул: не хватало ещё, чтобы и этот загнулся и унёс шифр в могилу, как чёртов профессор. Семён не ответил, и тогда дед Аггей принялся спешно отпирать наручники. — Сейчас, «ТМБ-4» всандалю, как новенький будешь, — пыхтел Аггей, высвобождая из стального браслета тяжёлую, неподатливую руку Семёна. — Чёрт же с тобой, — Аггеич с трудом перевернул его, пару раз хлопнул по бледной щеке. Семён шевельнулся едва заметно… И горло Аггеича оказалось в крепком захвате. Семён уселся, не выпуская его. Аггеич перепугался, задёргался, но вырваться не сумел. — К Пелажке вези, потолкуем про шифры, — зло ухмыльнулся Семён. — Да что ж ты, совсем одурел, — выдавил дед Аггей. Он потянулся за пистолетом, но Семён первым выхватил его «люгер». — К Пелажке, значит-ся поедем к Пелажке, — настоял Семён и поднялся, водворив на ноги и Аггея. — Чёрт, связался ж с тобой! — бурчал тот, нехотя топая. — Морить нужно было тебя, змейский сын! — Поболтай мне ещё, — Семён ткнул химородника пистолетом. — И пошевеливайся — израсходую! Нечаев топал туда, куда волочился Аггей. Проклятый зарин — Семён не видел ни зги. Но это пройдёт. Вот только, когда? Семён ощутил дыхание свежего ветра, солнечное тепло на щеках. Вокруг шелестела листва, птицы звенели — зяблик и славка. Они где-то в лесу. Фыркнула лошадь, ударила в землю копытом. Отлично, у химородника и подвода имеется. — Поехали, — Семён подпихнул гадкого деда. — Я т-те это припомню, — зло погрозил тот и полез на подводу. Семён слышал, как она заскрипела. И не опускал пистолет, чтобы Аггеич не вздумал чудить. — Н-но, пошла, — дед Аггей погнал лошадь вожжами. Подвода сдвинулась с места мягко и плавно: «стальной рессор». Прошла поворот — в воздухе запахло пылью. Съехали на грунтовку, очень неровную, раз и со «стальным рессором» подводу трясёт. Семён то и дело тыкал Аггеича пистолетом, а сам тёр глаза. Слёзы катились, в темноте вспыхивали круги и неясные пятна. Пройдёт, с ним такое уже бывало: в детстве, в Германскую иприту хватил. Тогда отпустило. — Говоришь, рожи царским кроил? — Семён решил завести с Аггеичем разговор. — Ну а чего бы и нет? — буркнул Аггеич. — Руки-то не крюки, да и червонцы нужны. Папенька наш, царствие небесное, служил при Кунсткамере. Нам с Матюшкой у самого товарища Николай Васильича Склифосовского обучение организовал. Только Матюшка — дурной, ленинизмом проникся. А я всегда знал, что всё это — пшик! Семён слушал вполуха. Много болтает «колдун», стремится зубы заговорить. Нечаев больше обращал внимание на то, что творится вокруг. Подвода поскрипывает, фыркает лошадь, побивая дорогу копытами. Птицы, мерный шелест листвы. Но что-то не так. Подводу тряхнуло, и она резко сбавила ход. Хруст веток — Семён выстрелил из-за спины деда Аггея. Сдавленный вопль, падение и — щелчок. Семён пригнулся за миг до того, как пуля ударила в бортик. Аггеич заверещал — не от боли, от страха — и плюхнулся на дно подводы. Треснуло за спиной — Семён выстрелил и, мигом спрыгнув, скрылся под днищем. Он слышал выкрики: немецкая речь, и один голос оказался очень знаком. Сверху копошился Аггеич, а слева… Семён выстрелил в того, кто заглянул под подводу, выстрелил снова, но «люгер» клацнул — пустой. — Хэнде хох, — сухо выплюнули над головой. — Штиг аус! Семён сплюнул, выкинув пустой пистолет. Вот же, черти — Аггей нарвался на «краузе». Семён медленно вылез, стараясь казаться потерянным и неуклюжим. ПОдняв руки над головой, он слушал, слушал. Они подходили к нему: человек шесть, или больше. Ноги шелестели в листве, а после раздался топот копыт. — Давно хотел вкатить тебе пулю, старый пень, — осипший, прокуренный голос затрещал по-немецки. — Но за этот улов оставлю твою никчёмную жизнь. Уверен, ты быстро бегаешь. Семён чувствовал, как к виску прикасается дуло: один гад стоял слева. Справа второй — топчется с ноги на ногу. А прокуренный голос — это Курт Шлегель. Семён давно искал немецкую гниду. Ну вот и нашёл — можно поговорить, но недолго. — Прочь! — рявкнул Шлегель Аггею. Тот шагнул всего пару раз. Застрял, потому что боится получить пулю в спину. Да, Шлегель этим грешил и называл стрельбу в спину «охотой на лис». Темнота вокруг Семёна ослепительно вспыхнула, проступили размытые силуэты: подвода, дрожащий Аггей, Шлегель сидит на коне. Семён попытался моргать. Но нет, ещё рано — его мир снова погрузился во мглу. Нечаев успел разглядеть целых трёх серых «крыс», державших его на прицеле. — Прочь, — повторил Шлегель с испепеляющей злобой. Аггей сбежал, как хорёк: юркнул в листву, осознав, что получит пулю, если будет стоять. — В подводу, — сквозь зубы приказал Шлегель Семёну. Дуло больно врезалось в бок. — Шевелись, — сплюнули слева и ткнули ещё, побольнее. Семён принялся неловко щупать перед собой. Он пойман, дезориентирован — пускай, так думает Шлегель. Залезая, Нечаев пару раз едва не упал, и тогда два немца его сурово впихнули. Лёжа животом в редком сене, Семён почувствовал, как в подводу ещё кто-то залез. Двое. Один поднял поводья, а другой пристроился рядом: ясно, что взял на прицел. — Шнель! — выкрикнул Шлегель. Вокруг Семёна вновь вспыхнуло: впереди сидел сутулый и худой фриц, а справа — такой же худой, со шрамами на всю рожу. Сутулый хлестнул лошадку, та медленно зарысила. Семён зажмурился и открыл глаза. Реальность меркла, погружалась в серые сумерки. Рано. Но сумерки не превратились в кромешную мглу. Толику света и контуры Семён уже мог различить.

***

Товарищ Замятин вздрогнул от холода. Чёрт подери, как цуцык замёрз, да и ноги… Замятин не чувствовал ног, а голова трещала от боли. Боль витала где-то вверху, отдельно от тела, а потом обрушилась раскалённым потоком. Замятин скорчился на чём-то неровном и колком. Вокруг — темнота, а в ушах стоял дьявольский звон. Где он — Замятин не помнил. Что с ним случилось? Сквозь звон прорвались шорохи и ворчание. Сверху что-то упало прямо на лоб. Сдавленно застонав, Замятин открыл глаза и сразу зажмурился: яркий свет ударил по глазам, будто прут. Ворчание стало громче, на лицо осыпалась труха. Замятин с трудом заставил себя посмотреть. Над ним — какие-то ветки, сквозь которые сочились солнечные лучи. Ветки шевелились, листья шуршали: их кто-то пытался убрать. Одна, толстенная, сдвинулась, и в прореху просунулся чёрный звериный нос. Товарищ Замятин застыл, тихонько потянулся к кобуре. Её не было, исчезла вместе с ремнём. Зверь сдвигал лапами ветки, принюхивался. Замятин увидел кудлатую, остроухую голову. Это никакой и не зверь, это пёс Семёна. Нашёл его тут, под ветками, и откопал. Пёс тянул Замятина за рукав и скулил, требуя, чтобы он вылезал… из широкой ямы, вроде промоины. Старший лейтенант шевельнулся, и боль пронзила голову не хуже, чем пуля. Шипя проклятия, Замятин с трудом перевалился на бок. Пёс гавкнул и вновь потянул. — Да сейчас я, — кряхтел Замятин, насилу пытаясь подняться. Тело как деревянное, руки и ноги все занемели. В памяти встала часовня, избитый Филатов и этот местный «колдун». Чёртов старик, траванул их с Нечаевым газом. Замятину повезло, не подох. А где же Семён? Чертыхаясь, старший лейтенант на пузе выполз наверх. Вокруг он увидел бесконечную зелень и солнечные лучи, бьющие сквозь кроны деревьев. Где он? Чёрт его знает. Похоже, Аггеич его тут похоронил. Черныш настойчиво тянул за гимнастёрку и лаял. Отпускал ненадолго, обнюхивал землю да скулил, звал за собой. Замятин тяжело уселся с краю промоины. Отдуваясь, ощупал себя и не нашёл ни «Тульского», ни штыка, ни даже зажигалки и папирос. Дед Аггей всё забрал подчистую, оставил ни с чем. Курить хотелось чертовски, аж уши горели. Замятин выбранился, нащупав дырку в кармане брюк. Черныш вертелся рядом, пихал его лбом и негромко поскуливал, мол поднимайся. — Чтоб тебя, — фыркнул Замятин. На ноги он поднялся не сразу. Старшего лейтенанта мерзко мутило, а голова шла кругом, как после плохой самогонки. Черныш что-то унюхал — бежал впереди, опустив нос к самой земле. Тут всюду холмики и промоины. Замятин едва не угодил в одну, притаившуюся под листвой. Схватившись за скрюченное, подсохшее дерево, старший лейтенант перевёл дух и увидел, как пёс оббежал один холмик и замер возле какой-то норы в рыхлом склоне. Большая нора — человек пролезет ползком. Пёс коротко гавкнул, присев на задние лапы и юркнул прямо в эту нору.