***
Бобарёв прикорнул у страшилы. Нет, он караулил, притаившись в сарае у тёти Любы. Зорко вглядывался в сумерки, где неподвижно торчал силуэт рогатого пугала. Жуткий, зловещий — и как две капли воды похожий на того, страшного, кого Павлуха видел на кладбище. На рогатой башке дремала пичуга. Чуть только стало светать, она встрепенулась, сонно присвистнула. И улетела, спугнутая неожиданно резким хлопком. Бобарёв захныкал от боли. И понял, что валяется на полу, неловко свалившись на левую руку. — Вот же ж, чёрт! — выдохнул он, невольно свернувшись калачиком. Недоумение вперемешку со страхом терзали: что же грохнуло? Или это всё просто приснилось? Нужно вставать, иначе товарищ Семён устроит «гудок с проволокой». — Чёрт, — скрипя зубами, повторил Бобарёв. Он уселся с трудом, привалился спиной к стене, сложенной из толстых брёвен. Перед его глазами оказался мешок, набитый чем-то, что выпирало углами. Левая рука и нога затекли, а в горле першило. Чёрт подери, сколько же он продрых на холодном полу? Бобарёв заставил себя встать и схватить винтовку. Он едва не упал: не чувствовал проклятую ногу. Однако устоял и подкрался к приоткрытой двери. Страшилище сиротливо тонуло в тумане. Тишина, даже птиц не услышишь. — Эй, выходи! — негромко потребовал Бобарёв. На всякий случай, потому что никого не увидел. Потому что тут нет никого. Павлуха выбрался в предрассветную сырость, и она пробрала его до самых костей. Он дёрнул плечами. И поднял винтовку, направил штык на безмолвный колодец, на пугало, на ближайшую яблоню. Тихо, пустынно. Ухо едва уловило сиплый крик петуха — это в лазарете вопит, далеко. — Чтоб тебя, — ругнулся Бобарёв на самого себя. Чёртов засоня. Дрых, наверное, всю ночь напролёт, и ему приснилось, что он караулил. Стрелка часов показала четыре утра. Пора делать обход, так приказал товарищ Нечаев. Из глотки Павлухи сам собой вырвался смачный зевок, но Бобарёв задавил его и двинулся мимо яблонь, мимо нижних ветвей, покрытых росой. Бобарёв старался не шуметь и не топтать грядки, старался примечать мало-мальское шевеление. Веточка, птица… Крадучись, Павлуха подобрался к забору и замер, вглядываясь в даль, где исчезала в тумане безлюдная улица. Туман потихоньку рассеивался, а у земли полз рваными клубами. Бобарёв уже собирался уйти, как вдруг заметил тёмного всадника. Павлуха торчал, сжав винтовку, и молча глазел, как он движется в клубящейся мгле. Беззвучно и неторопливо, словно бы существует где-то не здесь. Лошадь шла шагом, точно плыла. С плеч незнакомца свисала рванина, а на голове торчали колючие ветки-рога. — Господи, помилуй мя, грешного, — пробормотал Павлуха против собственной воли. А потом спохватился, развернулся бежать: предупредить, доложить, поднять по тревоге. От Павлухи кто-то отпрянул, сердито ругаясь, и тот едва не нажал на курок. Гость неуклюже покосился и повалился на грядку. — Да чтоб тебя леший! — рычал он, сидя на мокрой земле. — Сдурел, или что? — Товарищ Васято, там… это, — буркнул Павлуха, кивнув на забор дулом винтовки. — Чего? — Глеб ярился, поднимаясь на ноги. — Ч-ш, — Павлуха приложил палец к губам. Суеверный страх отступил, как только появился Васято. Врага народа нужно ловить, а не скакать от него кроликом-трусом. Глеб заткнулся, перехватив взгляд Бобарёва. Взглянув за забор, он вытащил «Тульский» и двинулся вперёд приставными шагами. Васято прижался к забору плечом и выглянул явно с опаской. Руки, сжимающие пистолет, мелко подрагивали. — Чёрт подери, никого, — выдохнул он, так никого и не высмотрев. — Чего увидал, Бобарёв? — Это ж надо, пропал, — выдохнул Бобарёв. — Рогатый там был, товарищ Васято. Видал его, как вас: настоящий, ей-богу! — Цыц! Отставить! — отрезал Васято, потому что Бобарёв бубнил слишком громко. — Стрелял кто? Ты, что ль, разиня? Павлуха замотал головой. — Клянусь, не я это был, товарищ Васято. Там били, за лесом. Павлуха умолк и схватился на винтовку обеими руками. Догадка слегка оглушила его, выдавила воздух из лёгких. — Оттуда Рогатый приехал, товарищ Васято, — полушёпотом добавил Павлуха. — Это он там кого-то — того! — Чёрт побери, товарищ Нечаев в лазарете на ночь остался, — засуетился Васято. — Надобно ехать, докладывать! Сонный Павлуха глупо кивнул. Из глотки рвался зевок, но Бобарёв задавил его и выдал: — Так точно, товарищ… Он не договорил, потому что Глебка уже умчался.***
— Кукушка, кукушка… Голос прозвенел колокольчиком, где-то далеко, высоко. Как будто бы и не она говорила. И смолкло, оборвалось на полуслове. Казалось бы, глупость. Но всё же, страшно спрашивать, сколько жизни отмерено. Лучи солнца били сквозь кроны деревьев и падали на мостовую. Шаги казались глухими, между круглых булыжников прорастала трава. Чем дальше, тем она гуще и выше: мятлики, ковыли, белые головки ромашек. Постепенно они терялись и исчезали в море синих колокольчиков. Их бесконечно много, безбережно — Таня столько и не видала. Страшное море, штормящее. Длинные стебли колыхались на невидимом и неощутимом ветру, шелестели, шуршали. Лодыжки коснулась засохшая колючая «плеть». Обвила, как змея, и сразу зазеленела. Синие колокольчики распустились на ней удивительно пышными гроздьями. — Кукушка, кукушка… Эхо за ней повторило: «Кукушка». Таня и не заметила, как свернула с мостовой неизвестно куда. Она вертелась, оглядывалась, но её окружал сплошной лес. Ещё одно море — зелёное. Таня виднелась в нём маленьким красным пятном. Ей лет восемь, и на ней снова надето красное платье — нарядное, московское, украшенное жёстким накрахмаленным кружевом. Она пробиралась сквозь заросли. Сквозь засыхающие спутанные кусты и высокие болотные травы. Жёсткие, они резали руки. Где-то за ними — их дом, тот самый, в Москве. Птица хрипло вскрикнула и унеслась. Левая нога в новой сандалии чавкнула по мокрой грязи и сразу промокла. Таня остановилась, сжав в кулаках стебли осоки. Это совсем не Москва. Да как же она попала-то на Русальную елань? Страх гнал её бежать прочь со всех ног — назад, откуда пришла. Но куда? Она заблудилась: вокруг только зелень, и поди разберись, куда это — «назад». Где-то в зелени громко свистели птицы. И их резкие бездушные голоса вдруг превратились в человеческие. Там, дальше, среди травы кто-то ходит. Но туда же нельзя, там гиблая топь. — Кто здесь? — Таня решилась спросить и тоже прочирикала, будто птица. — А ведь он до сих пор здесь стоит, — вынырнуло из пустоты, у Тани за спиной. Она обернулась рывком и попятилась, не замечая, как заходит дальше в трясину. Травы шевелились, колыхались, но без единого шороха. Да и ветер не дул: опустилась жаркая и влажная духота. Из зелёного «моря» быстро выдвигались фигуры людей. Серые, какие-то расплывчатые, невнятные. Яркая бабочка спорхнула со сломанной ветки, пролетела мимо первой фигуры. — Сан Саныч? — Таня узнала профессора. И изумилась: как это так, он живой? Профессор Валдаев отогнул ветку, которая мешала ему пройти и сделал ещё один шаг, но остановился. Под его ногами сверкала вода. -… до сих пор здесь стоит, — это уже не он говорил, а слышалось откуда-то сверху, где солнечные лучи слепили, пробиваясь сквозь кроны деревьев. За Сан Санычем вышел высокий, седой с глубокими залысинами на лбу. Его звали дядя Игнат. Он пожал руку Сан Санычу, а после — отцу, который шёл вслед за ним. За спиной дяди Игната сгущалась совсем непонятная тень — тоже фигура, но очень неуклюжая, скукоженная, горбатая. Тётя Римма вышла из клубящегося тумана, протянула ей коробку конфет, но та отказалась. Крышка-сердце упала тёте Римме под ноги. — Мамзель Тати, — разлилось под знойным молочным небом и смешалось со стрёкотом кузнечиков. «Принц» протягивал Тане ветку мальвы. Шпилька-цветок переливалась в ярком солнечном свете, украшая причудливо завязанный шейный платок. Сейчас Таня ясно увидела, что он вишнёвый, а волосы «принца» белые, почти такие же, как молоко. Но его лицо оставалось в тени. Таня как заколдованная потянулась за веткой, и на мизинце «принца» адским огнём блеснул крупный рубин. Таня вскрикнула и отшатнулась: таинственный блеск по-настоящему обжёг ей ладонь. Кузнечики стрекотали всё громче. «Аль-азиф», — кто-то когда-то сказал, что их надсадную песню так называют в какой-то далёкой стране. Кто это? И когда? Нет, Таня по детству и глупости запомнила только слово. Аль-азиф. Они говорили друг с другом, а о Тане совсем позабыли. Она мяла в руках колючую, жёсткую ветку и пыталась расслышать слова. Но не понимала, потому что они стрекотали. Дядя Игнат, «принц» и даже отец — как кузнечики. — Папа! Сан Саныч! — Таня отчаянно пыталась до них докричаться. Они ведь живы, они ведь всё знают, они помогут. — Папа! — Таня орала до хрипоты, но её голос терялся в пугающем стрёкоте, который становился всё громче и громче. Её никто из них не услышал, и тогда Таня побежала вперёд, разрывая о ветки красное платье. Она звала отца, но сухой, громкий хлопок неожиданно всё разметал. Люди испарились, обернувшись тенями, деревья и травы рассыпались и улетели хлопьями пепла. Таня вскинула голову. Утренний холодок сразу же забрался под свитку и заставил дрожать. Таня запахнулась плотнее и подняла воротник. Она заснула на чердаке, сидя на шатком, колченогом табурете у подоконника. Когда-то тут было любимое место Сан Саныча: профессор качался на этом же табурете, а на подоконнике, как на столе, лежал его толстый блокнот в переплёте из коричневой кожи. А вот здесь, где сейчас дырка в полу, профессор ставил свой телескоп. За разбитым сверху окном ещё висели сумерки, такие пронзительно-тихие, какие бывают только под утро. Под самой крышей встрепенулась на гнёздышке серая ласточка, а под её крылышками уже пищали птенцы. Перед Таней лежал пожелтевший бумажный клочок и короткий, давно затупившийся карандашик. Вечером Таня что-то писала… Она вспоминала имена отцовских коллег, которые бывали у них, в московской квартире. Только три строчки: Сан Саныч и тётя Ирен, да эфемерный, почти что сказочный «принц» — больше Таня никого не смогла вспомнить. Таня зашевелилась и локтем неуклюже спихнула что-то на пол. Оно глухо стукнулось. Это книга отца, и она раскрылась на форзаце, где посвящение: «Ирен Валдаевой и Марии Сове». Зевая спросонья, Таня наклонилась, подняла книгу, и засмотрелась на вензеля, которые профессор Валдаев рисовал вокруг посвящения. По коже опять пробежал кусачий, злой холодок. И как только Таня не замечала, что среди изящных акантов Сан Саныч изобразил лемнискату? Танин взгляд замер на ней, светло-сиреневой, потускневшей от времени. «К профессору приходил очень хороший друг», — голос Семёна отдался в голове тем же стрёкотом. «Дядя Игнат», — воспоминание словно хлестнуло. Кончики пальцев сделались влажными. Он приходил и привёл за собой какую-то тень. Кого-то очень нескладного, неуклюжего. Таня силилась удержать сновидение, но оно таяло, тонуло в утренней дымке. Дядя Игнат… Что же за дядя такой? Гнусавые голоса с улицы мешали сосредоточиться. Таня невольно прислушалась к ним. Какие-то они беспокойные — что-то случилось? Она поднялась с табурета и выглянула в окно. Двор ещё тонул в предрассветном тумане, возле колодца залегла тёмная тень. Туман растворялся и уползал, а в проходе между грядок показался Васято. Над Таниной головой шмыгнула ласточка — вылетела через маленькую дырку в стекле и исчезла в светлеющем небе. А ведь у Глебки — ТТ. Как пить дать, что-то случилось. Ласточка со свистом вернулась и села на гнёздышко. Покормила птенцов и вновь унеслась, будто и не бывало. А Таня проворно слезла по крепкой лестнице и побежала к сеням. Распахнула скрипучую дверь, и за ней, в темноте, что-то зашевелилось. Таня отпрянула, едва ли не вскрикнув. А тот, кто таился в сенях, обернулся и шикнул. — Ты что, как медведица? — сердитый шёпот принадлежал Нюрке. — А, это ты? — фыркнула Таня. — Не спишь-то чего? Она тоже старалась казаться рассерженной: стыдно ей, взрослой, бояться. — Стрельнули где-то там, — кивнула Нюрка. — Где кладбище. Жуть! — Да? Таня невольно вздрогнула: значит, хлопок ей не приснился — это выстрел. Но кто же, в кого? — Пошли! Таня схватила Нюрку за руку и вместе с ней выскочила во двор. У сарая ёжился Бобарёв, а от колодца Васято тянул под уздцы сонную, упирающуюся кобылу. — Ну вот, расковалась, — недовольно бросил Глеб, заметив, что лошадь припадает на левую заднюю ногу. — Здравия желаю, товарищи! — задорно крикнула Нюрка обоим и взяла под несуществующий козырёк. — Здравия, — Бобарёв спрятал зевок. — Шли бы домой! Тут стреляют, не девичье дело. — Ну вот ещё! — обиделась Нюрка. — Я стреляю, может, получше тебя! — Нюр, ты не этого, — Глеб, помрачнев, покачал головой. — Тут товарища Нечаева срочно надобно звать. — Рогатого видели, — встрял Бобарёв. — Прямо тута-ка, мимо двора проезжал. Нюрка перепугалась, аж побелела. Но при товарищах беспечно махнула рукой: — Врёшь! И только Таня заметила, как она украдкой сплюнула через плечо. «Рогатого видели» — что же понадобилось чудовищу у них во дворе? Да и что за чудовище? — Я за товарищем Нечаевым съезжу, — зачастил Васято и поставил ногу в стремя с комьями налипшей грязюки. Да что же такое? Будто кто-то топтался по сырой и рыхлой земле, а потом решил взгромоздиться верхом. На его служебную лошадь? Да кто ж мог-то, корме него самого? — Товарищ Васято, а как же подкова? — напомнил Павлуха. — Наплевать, потом подкую! — отмахнулся Глеб и полез в седло. — Глеб! — выпалила Таня. Она подбежала к Васяте и схватила за плечи. Образ дяди Игната ясно встал в голове: он загорелый, с длинным и тонким носом, губы самовлюблённо поджаты. А глаза — это «стальные» глаза, светло-серые и без огонька, без капельки радости. На лбу дядя Игнат почти полысел, а к затылку седые волосы лежали крупными кудрями. — Чего тебе? — Глеб явно опешил. — Возьми меня с собой в лазарет! Таня не давала ему сесть на лошадь и ускакать. Она срочно должна разыскать Семёна и рассказать про дядю Игната. — А это тебе для чего? — Глеб совсем не хотел её брать: лишний груз для кобылы, да и свалится ненароком, а отвечать-то ему. Но Таня прочно вцепилась в его гимнастёрку. — Мне срочно, — просила она. — Необходимо увидеть товарища Нечаева! — Да ладно тебе, рукава только не оторви, — сдался Глеб. — Полезай перед седлом. Тане не было страшно. Она даже не замечала, что кобыла несётся как ветер. Изо всех сил Таня старалась удержать в голове это лицо: залысины, кудри и «стальные» глаза. Немного прищуренные и даже коварные. Дядя Игнат… Игнат. Да, у него ещё были очки, узкие, прямоугольные и чуть притемнённые. «Франтоватый», — чирикнула откуда-то издалека тётя Римма. Чужой стрекочущий голос… но когда-то ведь тётя Римма на него так и сказала, «франтоватый». И, кажется, дядя Игнат ей не нравился. — Тпррру! — заревел Глеб, едва они оказались на заднем дворе лазарета. Кобыла зафыркала, сбавляя шаг. Таня ещё крепче вцепилась в её вспотевшую шею. Дядя Игнат мерк и отползал в темноту — широкоплечий, немного ссутуленный, с руками, сложенными на груди. «Стальные» глаза недобро поблескивали из-за очков. Задний двор оказался полным людей. — Что это? — удивилась Таня, увидав настежь распахнутую подвальную дверь. У входа в подвал собралась небольшая толпа: одинаковые солдаты, дед Матвей, тётя Надя и тётя Любочка. Тётка Зинка топталась, притихшая, с тряпкой и безо всякой фальшивой косы. Даже Тольша Глухой, и тот, прискакал, спотыкаясь на костылях. Катенька Радивонник тянулась последней, но тётя Надя обняла её за плечи и повернула назад. Все гомонили, и голоса сливались в противный, навязчивый стрёкот. — Да что ж ты, ирод, лихо накликал! — из гомона вырвался свирепый крик тёти Шуры. Она взмахивала метлой и гоняла кого-то, стараясь огреть по загривку. Тот убегал да ловко увёртывался, но тётя Шура не отставала. — Молоко с шоколадками оставлял, а тут во-на поди! — кричала она, пропуская крепкую брань. — Во-на, какую пакость наделал! Разодрала его мавка! — Гаплык, — негромко сказал Глеб и спрыгнул с седла. Он помог Тане, подал руку, а она едва не свалилась. Разглядела, наконец, того, кто кошкой уходил от ударов метлы — да ведь это Семён! А Черныш — тот кротко лежал в сторонке, под деревом. Знал, что не его дело, и не лез. — Нет мавок! — крикнул Семён, прекратив убегать. Он неожиданно выпрямился и перехватил метлу. Тётя Шура сердилась, но Семён, аккуратно разоружив её, спрятал метлу к себе за спину. — Нет мавок, товарищи, — повторил он, поворачиваясь так, чтобы тётя Шура не отняла метлу. Она всё бранилась, наскакивала, но быстро выдохлась и замолчала. Из подвала лезли Сафронов и Носов. Они тащили носилки, на которых некто лежал, распластавшись. Руки и ноги торчали — окоченел. Всё вновь загалдели, едва его принесли. А тётка Зинка — та покосилась да повалилась на деда Матвея. — Глебка, давай, подойдём, — Таня повернулась к Васяте. Тот стоял и глазел, то и дело вытирая нос рукавом. Глебка грыз папиросу, но так и не закурил. — Пошли, — пробубнил он и двинулся вперёд опасливо, с неохотой. Сафронов и Носов опустили носилки в траву и отошли, глядя вниз, на страшного мертвеца. Таня застыла, едва стоило ей его разглядеть. Весь в рваных ранах, чёрный, на носилках в неестественной позе скорчился товарищ Лобов. К Тане прянула тётя Люба и, обняв за плечи, прижала к себе так, чтобы та не смотрела. Но Таня всё равно, повернула лицо. Лобов уже порядком подгнил. Разило от него, аж желудок вертелся. Страх, да и только: будто бы грызли его какие-то дикие звери. На теле и на лице почти не осталось живого места, а одежду всю изодрали в лохмотья. Вперёд шагнул Власов, выделившись из массы солдат. — Товарищи, разрешите доложить, — он старался чеканить, но страх сделал его голос глухим. Сафронов кивнул, нервно впихнув в рот сигарету. Власов пространно взглянул вокруг себя и замер, уставившись поверх голов. — Товарищи, вчера его там не было, — выдал он. — Мы с товарищем Носовым провели обход и обновили пломбу. — Так точно, — согласился Носов. Он хлопнул каблуками и вытянулся по уставу, чтобы окончательно не показать себя трусом. Но его бледно-карие глаза бегали. Миг — ефрейтор остановил взгляд на Тане, миг — на Васяте. — Разрешите собаку пустить, Матвей Аггеич, — попросил Семён и подозвал Черныша. Чуть заметно хлопнул ладонью по бедру, и пёс неслышно подбежал, уселся возле него. — Ладно, пущай. Но только в последний раз! — дед Матвей сердито погрозил Нечаеву пальцем. — А после — чтобы духу твоего тут не бывало! — Так точно, — улыбнулся Семён. Дед Матвей цыкнул, мотнув головой. — И манцухрика своего обритого забирай! — он потребовал увозить из лазарета Кондрата. — Нехай у вас в казематах сидит, а тут лазарет, а не богадельня! — Заберём, заберём, — быстро согласился Семён и отпустил ошейник Черныша. Пёс бросился вниз по ступенькам и исчез в темноте. — Сафронов, за мной! — Семён отдал приказ, юркнул в подвал и тоже погрузился во мрак. Холодный, смертельный… Но он разогнал его лучом фонаря. Сафронов оглянулся перед тем, как исчезнуть вслед за Семёном. Таня слышала их шаги. Гулкие поначалу, они затихали. Эхо приносило приглушённые голоса. Тот, что погромче — Семёна, и он заговорил про дверь — вроде бы, кто-то её снова открыл. — Вот же ж, нехристи, — сердилась тётя Шура. — Надо было сразу гнать их взашей! — Цыц, — шикнул дед Матвей. — Ты вишь, чего тут творится? Как бы эвакуировать лазарет не пришлось! — Куда ж эвакуировать-то? — заволновалась тётя Надя. — Разруха повсюду. Таня украдкой заглядывала в подвал, чувствовала холод и сырость. Свет фонарика двигался — то уходил, почти потухая, то приближался. Казалось, Пётр с Семёном застряли в подвале на целую вечность, хотя они пробыли там от силы десять минут. У Тани вспотели ладони, а пальцы сделались ледяными и непослушными. В подвале что-то живёт, что-то недоброе, что может обоих убить, как и Лобова. — В секционную определите товарища, — Матвей Аггеич махнул рукой в сторону тела. — Будем, значит-ся, устанавливать, от чего скончался, сердешный-то! Таня отвернулась: не желала смотреть, как солдаты тащат мимо неё мертвеца. Страшно. Оторопь какая-то навалилась. И легче стало лишь когда Черныш выскочил из подвала, а за ним показался Семён. Пётр выходил замыкающим и нёс что-то, похожее на неопрятный пучок травы. — Нашли чего-то, — шепнул Бобарёв. — Ну и что там у вас? — заскрежетала Сафронову тётя Шура. — Мавка, как пить дать! Кто ещё оставляет сухую траву? — Рогатый! — вдруг выкрикнул Глебка, заметив, что из травяного пучка в руке у Сафронова торчат ветки, ну точь-в-точь как рога. — Товарищ Васято, доложить по уставу! — сухо потребовал от него Семён. Глеб вытянулся — не стал спорить со старшим по званию. — Товарищ старший лейтенант госбезопасности, товарищ Бобарёв доложил, что на позиции появился Рогатый! — выкрикнул он. Тётя Люба заохала и попятилась: «позиция» — это их двор. Таня взяла за руку её, побледневшую, а тётя её обняла, тихо нашёптывая молитву. — Рогатый, Рогатый, — люди загомонили. — А вот и Рогатый, — Семён кивнул сам себе. — Выходит, глянул на пугало и поехал сюда. Нечаев умолк, задумчиво оглядывая всех, кто его окружал. Таню проняла странная дрожь, когда Семён перехватил её взгляд. Ему задавали вопросы, однако Семён всё пропустил и шагнул к Тане. — Танюша, что-то случилось? — спросил он, мягко обняв её за плечи. Его лицо против солнца — как в ореоле из света, и вокруг танцуют пылинки и кружится тополиный пух. — Я… я вспомнила одного человека, — неуверенно начала Таня. — Коллегу отца. Думала, расскажу, а вы нарисуете. — Так, — Семён явно заинтересовался. — Но может, потом, — Таня решила не отвлекать его. Тут ведь лейтенанта юстиции кто-то убил, Рогатый явился, а она лезет с какими-то глупыми снами. Таня и не уверена даже, что дядя Игнат существует. Но Семён взял её за руки. — Танюша, теперь вы расскажете мне всё про дядю Игната, — Семён улыбнулся и отвёл Таню от подвала к самой зенитке. — Садитесь сюда, сейчас быстренько нарисуем. — Товарищи, не расходиться! — крикнул он, доставая блокнот. — Сейчас проведём опознание! Таня пристроилась на лафете, а Семён с блокнотом сел напротив неё. Люди их окружили — Таня подумала, что сама ничего не смогла бы нарисовать, когда каждый заглядывает через плечо. Но Семён деловито пристроил блокнот на колене и вновь улыбнулся: — Ну что ж, начинаем! Таня постаралась никого не замечать и собраться. Сосредоточилась, вспоминая дядю Игната. «Стальные» глаза. Острый нос и волосы, зачёсанные назад. Он был пожилой. Семён рисовал, а Таня глядела в блокнот и подсказывала, поправляла. Ей всё время казалось, что что-то не так. Брови, взгляд… Вроде бы, те, но и в то же время, другие. А вдруг, его нет? Вдруг дядя Игнат ей всего лишь, приснился, а она тратит время Семёна? Таня замечала, как морщится тётя Люба, недоверчиво глядит дед Матвей. А тётка Зинка и вовсе, скривилась, от чего её нос стал похож на совиный клюв. Но Семён оставался спокойным. Он терпеливо стирал, дорисовывал, переделывал — пока Таня не замерла над портретом. Да, это он, таким она видела дядю Игната. Во сне, или в детстве — не важно. Семён удивительный: у него получилось. — А вот и дядя Игнат, — кивнул Семён и развернул рисунок так, чтобы его увидели все. — Товарищи, кто-нибудь может его опознать? Люди притихли. Каждый глядел, но все пожимали плечами. Даже тётя Люба, и та, свела к переносице брови. Вроде, припоминала, но как и все, пожала плечами, отрицательно качнув головой. — Да не водится тут такого товарища, — отказался от дяди Игната дед Матвей. — Не видал, — Глеб тоже сдался. Да и Сафронов не знал никакого дяди Игната. Таня чувствовала себя неловко: всех всполошила без толка. Люди топтались, потухшие. А вот у Семёна, наоборот, загорелись глаза. Неужели, он знает дядю Игната? — Вот что, — начал Семён и захлопнул блокнот. — Товарищ Васято, товарищ Бобарёв у нас где? — На позиции, товарищ Нечаев, — поспешил отчитаться Глеб, слегка обескураженный напором Семёна. — Отлично, — Нечаев быстро кивнул и побежал к лошадям. — Сафронов, Васято! — крикнул он на бегу. — Поднять карты товарища Проклова — чтобы к вечеру был подробный план всех подвалов! Глеб с Петром глазели ему в след. Как на безумца глазели, и лица обоих изумлённо вытягивались. — Из подвала обязательно есть другой выход! — Семён обернулся через плечо. На мгновение он остановился, но после — отвязал лошадь, проворно запрыгнул в седло и умчался, а Черныш с лаем понёсся за ним. Оба вихрем выскочили за ворота — и будто бы не бывало. — Куда нелёгкая-то понесла? — изумилась тётя Люба. — Энтузиаст! — ухмыльнулся в усы дед Матвей. — Имейте ввиду, Любовь Андреевна!***
— Моторошно тут, товарищ Нечаев, — Павлуха поёжился, оглядываясь по сторонам. Вокруг — тишина и вечный покой. Старые склепы молча торчали среди спутанной, косматой травы. Деревья опускались ветвями к покосившимся голбецам, точно скорбели о тех, кто уснул под ними навечно. Солнце заглядывало сквозь кроны, и в лучах медленно, грустно кружились пылинки и мошкара. Семён кивнул и тронул кобылу, направил её заросшей, едва заметной тропинкой. — Поехали, — буркнул он, вглядываясь туда, где виднелось несколько ржавых оград. Павлуха поёжился во второй раз: в сухом и суровом голосе Семёна ему ясно услышалось: «Расстреляю за трусость». Павлуха боялся. Хоть и сам не понимал, чего именно, но расстегнул кобуру и положил ладонь на рукоять пистолета. Шорох листьев, треск ветки, птичий гомон — Бобарёва так и подмывало выхватить «тульский» и пальнуть… В то «зазеркалье», в которое верил Владлен Ховрах на пару с чудаковатым профессором. Семён ехал впереди и молчал. Он даже ни разу не оглянулся, пока они с Бобарёвым добирались до нужной ограды. Со спины Нечаев казался безмятежно спокойным, и это пугало Павлуху до чёртиков. К Ховраху с самых похорон не ходили. Ограда вся заржавела да заросла проклятым вьюном. Семён попытался оторвать пару веток, чтобы открылась калитка. Ветки не поддавались — тянулись и, казалось, извивались, как змеи. Бобарёв бы их бросил, но Семён сплюнул и разрезал ножом. Прикоревшая за годы калитка сдвинулась с трудом и отвратительным скрежетом. С неё сыпалась ржавчина и последняя краска отставала крупными хлопьями. Семён отпихнул её и шагнул за ограду, а Павлуха остался снаружи. Что-то не давало ему войти, пугало, заставляло ёжиться. Может быть, тёмные, почти чёрные розы, жутко похожие на терновник вокруг могилы Вирсавии. Может быть, дьявольский вьюн. Нет, всё это — чепуха. — Глядите, товарищ Нечаев! — выпалил Бобарёв и показал пальцем. Чёрт подери, и у Ховраха рылись! Под крестом кто-то выкопал хорошую яму, которую не мог скрыть даже вьюн. Семён «наградил» копавшего крепким словцом и посветил в яму фонариком. — Чего топтужишься? Заходи, — угрюмо буркнул он Бобарёву. Но Павел так и не решился зайти, зацепившись взглядом за почернелый голбец над могилой Ховраха. Крест, почти что, упал — накренился над ямой, и на нём сидели две мелких пичуги. — Глядите туда, — прошептал Бобарёв. Он показывал на табличку, которая уже чуть держалась, перекосившись на сгнившем кресте. Большая, но вся какая-то ржавая, с загнутым уголком. — А вот это уже интересно, — пробормотал Семён и подошёл к могиле поближе. Вместо даты смерти и у Ховраха выбили лемнискату, а ниже красовалась та же приписка: «Ты нигде и повсюду. Нет пределов. V. I. T. R. I. O. L.» — «Витриоль», товарищ Нечаев, — в шёпоте Павлухи сквозил страх. — Отставить, — отрезал Семён. Табличке уже несколько лет, края ямы порядком оплыли. Копали её ещё в прошлом году — и ничего не нашли. Не у Ховраха надо искать. — Слушай, Павлуха, — Семён вскинул голову. — Где лежит Зинаидина Мотря? — Кто? Мотря? — удивился Павлуха. — Дык, вон там, за еврейским они хоронили. Бобарёв неопределённо махнул рукой — туда, где среди росистой зелени и тумана маячили голбецы. Много их, много покривившихся остатков оград. Еврейские могилки — они «вверх ногами», а кресты у них в головах. Не боятся темечком о крест навернуться. — Айда! Семён сорвался и, перепрыгнув ограду, сразу же влез в седло. — Веди, Бобарёв, а я за тобой! — приказал он, угостив кобылу пятками по бокам. Павлуха слегка растерялся, но перечить не стал — пустил свою клячу в резвую рысь. Где-то в листве надтреснуто каркал ворон. Воздух забился водяным паром — к ночи обязательно соберётся гроза. Семён спрашивал у Павлухи про Мотрю и про колодец, но Бобарёв мог только плечами пожать и честно признался: — Не знаю я, товарищ Нечай. Когда меня сюда приписали, она утопла уже. — Ладно, — буркнул Семён. — Разберёмся на месте. Он глядел туда, куда бегал Черныш. Пёс кружил широко, и даже терялся из виду, лазая по кустам бузины и калины. Он вынюхивал, прогнал пару белок, но не залаял ни разу — ничего не нашёл, нечего и шуметь. — Вон они, товарищ Нечай, — подал голос Павлуха. Бобарёв остановился у просторной ограды. За ней крестов шесть — это те, которые не сломались. Зинаида рассказывала, что когда-то у неё была большая семья, да «все встретились». Встретились в нави, здесь, в тишине и тумане, в объятиях колокольчиков, которые избавляют даже от смертных грехов. — Шагом марш, — приказал Семён полушёпотом. Он бесшумно спрыгнул с седла, обошёл ограду кругом. Калитку кто-то сломал — её остатки торчали из хаоса спутанных стеблей и листьев. На ржавом железе собралась роса. — Моторошно тут, — повторил Бобарёв. — Отставить! — осадил его Семён. Он приметил, куда положили Матрёну: скромный маленький крестик пристроился в уголке. Вьюн цвёл на нём, рассыпался пышными гроздьями, но из-под него торчала часть заржавевшей таблички. «Матрё…», — можно ещё было на ней разобрать. — Тёть Зина к ней приходила, — полушёпотом заметил Павлуха. На низком холмике, среди колючих стеблей, увядал букетик белых цветов. — Недавно, — хмыкнул Семён и зашёл за разломанную калитку. — Если судить по цветам. И это, Павлуха, не Зинаида. — А кто? — вырвалось у Павлухи. Бобарёв сделал маленький шаг назад, но больше не сдвинулся, перехватив грозный взгляд Нечаева. — Если судить по цветам, — Семён задумчиво поднял букет. — Это хлебница, болотный цветок. Не растёт она здесь, Бобарёв. С цветов текла мутная влага. Мягкие, вялые листья и лепестки липли к рукам. Семён выбросил их и уставился на Бобарёва в упор. — Идеи, товарищ? Павлуха замялся: какие идеи? В цветах он не разбирался, да и не замечал особо, где какие растут. А выходит, надо было быть повнимательнее. — Нету идей, — Семён махнул рукой и положил букетик на место. — Ну что ж, придётся пробовать без идей. Нечаев тихо присвистнул, и Черныш послушно сел перед ним. Семён кивнул ему на холмик Матрёны. Пёс снова ни разу не гавкнул, обнюхав его, цветы, крестик, табличку. Он оббежал пару кругов, поводя носом по воздуху, и неожиданно прыгнул на холмик и начал копать. — Чего это с ним? — буркнул Павлуха. Семён сжал кулак: мол, заткнись. Черныш рыл передними лапами, отбрасывая назад обрывки травы и сырую, рыхлую землю. Яма получалась широкой, разлапистой. Черныш подбирался к ней то с одной, то с другой стороны. Копая, он негромко скулил и повизгивал, а потом вдруг опустил морду в яму и схватил зубами что-то, что откопал. — Нашёл, — шепнул Бобарёв. Преодолев опаску, он тоже зашёл за ограду и видел, как пёс вытаскивает из-под земли что-то прямоугольное, вроде свёртка. — Нашёл, — согласился Семён. Черныш положил находку возле его сапог и уселся, довольно виляя хвостом. — Молодец! — Семён потрепал его кудлатую холку. — А ну-ка, посмотрим! Он поднял странную вещь, густо запачканную землёй. Кто-то когда-то завернул её в тряпку, которая почти что, истлела и свисала лохмотьями. — Что это? — Бобарёв скрёб затылок. — А вот сейчас и посмотрим. Семён отрывал прилипшую тряпку кусками, а под ней показался хороший брезент, туго перевязанный леской. — Влагостойкое, — буркнул Семён. — Дай-ка ножик! Бобарёв протянул ему трофейный эсэсовский кортик. Нечаев счистил им остатки тряпки и принялся ковырять крепкую леску. Толстая леска, на щуку, а узел на ней обожжён и расплавлен, чтобы не развязался. — Хороший трофей, — улыбнулся Семён, заметив гравировку на сияющем лезвии. На одной стороне, как обычно, выбит их пафосный и нечестный девиз про верность и честь, а с другой стояла фамилия. «СС-Штурмбаннфюрер Карл Заммер». — Ещё бы, — Бобарёв приосанился, было, но сразу потух. — Он не мой. — А чей же? — поинтересовался Семён. Он справился с леской и, выкинув её, отдал кортик назад, Бобарёву. — Товарища Комарова, — признался Павлуха. — Надо отправить родным, только я не знаю, куда. — А должен, — Семён вздохнул, разматывая брезент. Хорошо ж замотали — ценное что-то, раз во столько слоёв. Павлуха уставился на обляпанные носки сапог. Стыдно стало за кортик, хоть вой. Должен — но где там? Товарищ Комаров был детдомовским, а его семья… Поезд попал под бомбёжку, когда жена и дочь Комарова уезжали в эвакуацию. И что теперь с ними стало, не знает никто — пропали. — А вот это уже интересно, — Семён просиял, когда, наконец, избавился от брезента. — Выражаю вам благодарность, товарищ Черныш! Пёс звонко гавкнул, виляя хвостом и привстал на задние лапы. В руках у Семёна оказался толстый блокнот в добротном переплёте из коричневой кожи. Брезент хорошо защитил его — пока лежал, почти не промок, лишь по краям страниц темнели небольшие подтёки. — А наш «Сильвер», похоже, его и искал, — бурчал Семён и листал плотные страницы с тиснением «Профинтерн». Они густо исписаны неразборчивым мелким почерком, изрисованы набросками чертежей, а ещё — непонятными треугольниками, вписанными в окружность. — Кто — искал? — Бобарёв не понял про «Сильвера» и влез с глупым вопросом. — «Остров сокровищ» читал? — осведомился Семён. — Карта тут почище, чем у капитана Флинта! Павлуха хлопал глазами. Да, он читал — про остров, про Сильвера — но так и не понял, к чему клонит Семён. — Некогда ворон считать, товарищ Павлуха! — Нечаев хлопнул Бобарёва по плечу. — Срочное дело наклёвывается, по коням! Семён засунул за пазуху таинственный клад и, едва оказавшись в седле, рванул куда-то прямо через кусты. — К Русальной елани едете, товарищ Нечай! — перепугался Павлуха. Но в ответ услышал далёкое, глухое «Айда!» — Стойте! Утонете! Бобарёв погнал кобылу во весь опор. Вот же, товарищ — решил, видимо, срезать, да с окрестностями незнаком. Сейчас как вскачет в трясину, так никакой «антисоветский» Ужаль его не достанет! Вековые дубы сменились ольхой. Стволы торчали из мокрой земли кривые и скрюченные, покрытые разводами мха. Лошадь шарахалась, хлюпая копытами в мокрой грязи и скакала всё медленнее. Павлуха глядел вперёд, но нигде не видел Семёна. Неужели, заехал в топь? И утонул? Кобыла встала как вкопанная у какой-то сгнившей коряги и ни в какую не двигалась. Бобарёв даже сахаром её угостил, но кляча норовила трусливо сбежать, вертелась, прядала. — Чёрт с тобой! — ругал её Бобарёв. — Стой на месте! Павлуха больше не стал её гнать, а спешился и привязал поводья к коряге. Ему и самому становилось не по себе в сыром воздухе, пропахшем торфом и сыростью, среди болотной травы, гнили и противных склизких грибов, которые светятся по ночам. — Товарищ Нечай? — негромко позвал Бобарёв. В ответ ему громовито орала выпь, скрипел болотный кулик да камыши шуршали тихо и настороженно. Павлуха бродил кругами — не уходил далеко от кобылы. Его сапоги тонули по щиколотку, и правая портянка уже начала промокать: где-то дырка в подошве. — А вот и хлебница, товарищ Павлуха! — голос за спиной сорвался неожиданным громом. Павлуха вздрогнул и обернулся. Рука сама собой метнулась к кобуре. Но пистолет Бобарёв так и не взял. За спиной у него оказался Семён — с таким же цветком, какие лежали на могилке Матрёны. Да тут этой хлебницы пруд пруди — повсюду виднеются листья-лодочки да лепестки, похожие на белые крылышки. — А, это вы, — буркнул Павлуха. На душе сразу стало легко: жив Семён, а вдвоём проще защититься от… мавок? Фашистов? Выживших полицаев? Павлуха спиной чувствовал, что, кроме них, тут водится кто-то ещё. Он следит, скрывается за корягами, шарит в осоке, проглядывает в здоровенном багульнике. — Да что ж ты, пуганый кролик! — ругнулся Семён. — Скажешь, Зинаида за этой напастью на еланку ходила? Он помахал цветком и кинул под ноги. — Не она, значит-ся, это была. — Не она, — согласился Павлуха. Не Зинаида — а кто же тогда? Могилка забытая: родни у Зинаиды никакой не осталось. Кто станет навещать её Мотрю с цветами? — Про партизанский брод слыхали, товарищ Павлуха? — осведомился Семён. Он подошёл к самой воде, густой и зелёной от тины и ряски. Лягушки бросились от него врассыпную, из камышей вспорхнули дикие утки. — Товарищ Замятин рассказывал, — кивнул Бобарёв. И не только рассказывал, но и заставлял штудировать карту. Даже экзамен устроил: пытал битый час, где границы елани, и где партизаны могли перейти её вброд. — Только вот, с этим загвоздочка, товарищ Нечай. Павлуха подошёл к Семёну с опаской: тот топтался у самой трясины, а Бобарёв никак не хотел угодить в неё сапогом. Торфяники тут, говорят, глубиной в сотню метров — как увязнет нога, так и с покрышкой уйдёшь. — Какая это загвоздочка? Семён обернулся, кусая травинку. По его виду Павлуха сразу понял: сердит. — Нету там брода, товарищ Нечай, — буркнул Павлуха и тоже себе травинку сорвал. Он тревожился и страшно хотел закурить, но курить на торфянике — всё равно, что на бочке пороха. Единственная искра — и торф загорится. Тогда им будет не выбраться, и оба задохнутся в едком и ядовитом дыму. — А куда же он делся? — Семён спросил вкрадчиво, даже насмешливо. Бобарёв глядел поверх его головы, и в тумане, что висел над болотом, ему чудились силуэты. Эфемерные мавки кружились, едва касаясь ногами воды, и звали к себе. Сквозь сероватые сырые клубы виднелась коряга — когда-то давно тут рос толстый дуб. Он повалился, корни поднялись, вылезли из земли. С них клоками свисала сухая болотная тина, опавшие листья и мох. Брод начинался как раз от него, и дуб у партизан был ориентиром. Но сейчас там разорённый торфяник и взбаламученная вода. В прошлом году немцы нашли партизанский брод, и Курт Шлегель приказал уничтожить его и разъездить на танках. Бобарёв зябко поёжился. Даже сейчас видны груды, которые наворотили немецкие гусеницы. — Говорят, что ни один танк Шлегеля не вернулся, товарищ Нечаев, — Бобарёв старался не шептать, а докладывать. — Все в елань утащило. — Так, — отрезал Семён. — Ты, товарищ Павлуха, всех в колхозе в лицо должен знать. — А я знаю, — перебил Бобарёв. Стыдно ему, что товарищ Нечаев отчитывает. — Так держать, товарищ Павлуха, — Семён ехидно прищурился. — Так кто же тут бродит, в елани? — Не знаю, — пробормотал Бобарёв. После оккупации в елани никто не бродил: любой боялся сгинуть в трясине. — Эх, ты, — вздохнул Семён и махнул Бобарёву рукой. Нечаев опёрся сапогом о давно поваленный замшелый ствол. Туман клубился вокруг него — таинственный, жуткий, зловещий. — А ведь он до сих пор тут стоит, — протянул он, прикрыв ладонью глаза наподобие козырька. Нечаев замер, глядя перед собой, на воду, покрытую ряской, на торчащие ветки и на проворных стрекоз, что крутились, присаживались на осоку и снова слетали. — Что? — не понял Павлуха. — Пока возвращаемся, а после — посмотрим! — отрезал Семён и, развернувшись, зашагал к привязанной лошади. — Задание вам: выяснить, кто по елани гуляет, и доложить! Павлуха взял под козырёк и тоже к лошади потянулся, но вдруг Черныш ощетинился и залаял куда-то в хмызняк. Семён выхватил пистолет и прицелился. Да и Павлуха взял на мушку растрёпанный куст. Он вопросительно взглянул на Семёна, а тот поднял сжатый кулак — значит, «стой». Черныш больше не лаял, а свирепо рычал, прижимая к голове уши. Он подкрадывался, почти полз — но видно, группировался, готовый к прыжку. Бобарёв проглотил слово «чёрт»: Семён велел не шуметь, тихо стоять и молчать. На листьях, на траве, на ближайшей коряге виднелись кровавые капли и ошмётки одежды. Семён двигался за Чернышом неслышными приставными шагами. Он и Павлухе кивнул, чтобы тот подвигался. Бобарёв не опускал пистолет, приближаясь к кустам. Кто-то там дёргался, шевелил тонкие ветки. Павлуха услышал болезненный стон, едва ли не плач: раненый, что ли? Черныш застыл, прижавшись к земле. Из хмызняка некто выполз на четверых и рухнул ничком. Вот-вот, и пёс прыгнет. Но нет, он остался лежать. А вот, Семён подошёл к незнакомцу, взял на мушку и легонько пнул его носком сапога. Человек вздрогнул и сипло, надрывно заныл. — Бобарёв, подь сюда! — негромко окликнул Семён. Павлуху грызло подспудное нехорошее чувство. Подходить совсем не хотелось. Но он не мог показаться Нечаеву трусом. Павлуха подкрался на цыпочках, навёл пистолет на распластавшегося в траве человека. Тот дёргал руками и часто, хрипло дышал. Одежда на нём истрёпана в клочья, заляпана торфом и тиной. Башка вся заросшая, и в растрёпанных космах запутались ветки и листья. Лужица крови медленно собиралась у лица незнакомца — неслабо подранили. — Кто такой? — осведомился Семён и снова пнул его, да посильнее. Незваный гость выдал хрипы и бульканье. Он силился перевернуться, но утыкался лицом в грязь. — Чёрт, — сплюнул Семён и перевернул его снова-таки, пинком. — Вот же ж, чё-ёрт! — выдохнул Бобарёв и попятился. Незнакомца загрызли. Горло всё разворочено в клочья — рваная кожа и мышцы свисали лохмотьями. Кровь текла ручейками, пропитывая тряпки, которыми он пытался себя перевязать. Следы огромных зубов остались на плечах и запястьях, будто бы он хотел защититься от какого-то жуткого чудища. Волк, что ли, набросился? Хороший волчара — такую здоровенную челюсть не у каждого волка увидишь. — Не жилец, — буркнул Семён и, нависнув над ним, повторил: — Кто такой? Незнакомец хрипел, задыхался, таращился жутко выпученными глазами. Его рванина — это немецкий мундир: среди грязищи Павлуха заметил ленту Железного креста, продетую через петлю. — Фашист, — бросил он, но Семён отрубил: — Цыц, дай послушать! Немец что-то бурчал, но слова терялись в кашле и клокотании. Он тянул изгрызенную, грязную руку и хватал кого-то невидимого, судорожно сжимая пальцы. Семён вслушивался: одно и то же твердит. Заикается, фыркает — ничего не понять. Немец заткнулся и вытаращился, прогнулся в спине, а его рожу перекосила дикая боль. Он снова попытался кого-то схватить — пальцы сжались в кулак. — Трагендес лихт, — выплюнул он, широко разевая рот. И обмяк, бессильно повалившись в траву. Его глаза закатились, голова скривилась набок. Немец больше не шевелился и, кажется, не дышал. А кровь всё стекала, стекала. — Чего? — Павлуха вопросительно посмотрел на Семёна, пнул немца. — Сдох, — процедил Семён и забил пистолет в кобуру. Черныш успокоился, расслабленно сел, поводя ушами. — Чего он сказал, товарищ Нечай? — полушёпотом спросил Бобарёв. — «Трагендес лихт», — повторил Семён и задумался. — С немецкого значит, «несущий свет». — Чушь какая-то, — фыркнул Павлуха. — Да нет, не совсем, — отказался Семён. — «Несущий свет» — это у них Люцифер. — Люцифе-ер! — выпалил Бобарёв. — А вы помните, товарищ Нечай, как Ампелогов сказал, что Укрут якшается с Люцифером? — Помню, помню, — Семён закивал и рванул к лошадям. — Кондратку чёртового надо вспушить — побежали, товарищ Павлуха! Бобарёв за Нечаевым едва поспевал. Семён кинул лошадь в галоп, едва оказался в седле, и Павлухе снова пришлось его догонять. Люцифер… чёртова антисоветчина. А вдруг Укрут теперь и есть «Люцифер»: превратился в Рогатого?