Нечаев

Дорога от лазарета всегда казалась короткой — только вышел и вот, уже у тёти Любиной калитки стоишь. Таня и Нюра проворно шагали сквозь душное марево, но грунтовка почему-то всё не кончалась. Двор тёти Любы — вон он, уже видны старые яблони. Но как будто бы дальше и дальше. А может, это кажется из-за жаркого солнца. Таня старалась отвлечься от зноя, глядела по сторонам, на заросшие нежилые подворья. Вдоль дороги тянулся кривой и дырявый забор, под ним валялись оторванные сгнившие доски. Мальвы выглядывали из дыр, поднимались над уцелевшим штакетником. Розовые и тёмно-вишнёвые… Однажды профессор Валдаев подарил такие же тёте Римме. Давным-давно, в другой жизни, в одно из «других» воскресений, он стоял на пороге их московской квартиры. На галстуке профессора сверкала его неизменная брошь, а в руках красовался огромный букет. Сан Саныч пришёл не один — в то воскресенье у них было много гостей: коллеги отца, преподаватели с кафедры тёти Риммы и какая-то родня, которую Таня за всю жизнь видела пару раз. Тётя Римма, одетая в длинное зелёное платье, принимала мальвы с улыбкой, а вот Таня вся разрыдалась, потому что ей не досталось цветка. Сколько ей тогда было? Лет семь — несмышлёная дурашка, она обиженно хлюпала носом. Таня помнила ярко-красное нарядное платье с крылышками из жёсткого накрахмаленного кружева, от которого чесалась шея и плечи. Таня дёргала эти самые крылышки, размазывая по щекам капризные слёзы. Тётя Римма уже собралась на неё рассердиться, но к ним подошёл один из отцовских коллег. Он пожал руку Сан Санычу, приветливо улыбнулся тёте Римме и взял у неё два цветка. Таня не знала, как его зовут, и совсем забыла его лицо. Вот только он показался ей очень красивым — особенно, его галстук, заколотый шпилькой-цветком. Таня решила тогда, что к ним заглянул настоящий принц, шпилька у него волшебная и обязательно есть ковёр-самолёт. И — Тане в душу запал его голос. — Мамзель Тати, — сказал «принц» и поклонился, протянув ей ветку с вишнёвыми мальвами. — Этот цветок только для вас, а второй я оставлю себе. Таня выхватила и даже «спасибо» ему не сказала. Но она помнила, что «принц» не обиделся. «На память о нашей встрече», — звучал сквозь бесконечность его замечательный голос. А у разломанного забора, среди неопрятных цветов, явился высокий прямой силуэт. Он махнул рукой и через миг растаял в дрожащем мареве и тополином пуху. Мог ли этот человек повесить «Витриоль» на могиле Сан Саныча? Да и кто вообще мог? Сколько раз уже Таня припоминала друзей и коллег, приходивших в гости к отцу! И корила себя за детскую глупость, которая не давала интересоваться ничем, кроме чепухи. Нюрка уныло брела, поддавая камни носками сапог. — Танечка, ты не думай, что я трусиха какая, — пробурчала она, уставившись в землю. — Просто, покуда товарищ Комаров живой был, это одно, а как преставился, так другое совсем, понимаешь? — Понимаю, — улыбнулась ей Таня. — Ты, Нюрка, не бойся: наши товарищи обязательно поймают Укрута. Товарищ Сафронов взялся вплотную. — Ты гляди, ещё кого-то приклеили, — Нюрка остановилась и ткнула пальцем Наваждение схлынуло — вот он, двор тёти Любы, и калитка — её. А на заборе уже болталась новенькая ориентировка. «Товарищ Григорьев Кондрат, глухонемой», — значилось под фотографией типа, лысого, как колено. И приписка: «Опознавшему незамедлительно обратиться в опорный пункт колхоза Красный Профинтерн». — Чего это с ним? — Нюрка так удивилась, что даже носом задёргивать перестала. — Обрили, — буркнула Таня. — Не знаю… От вшей, наверное. Кондрата прилепили возле «немецкого дьявола», и Таня задержалась напротив его неказистого фото. А ведь где-то она уже видела эти рыхлые висящие щёки и этот короткий, острый, загнутый книзу нос, похожий на клюв попугая. Таня задумалась: где? В Черепахово никто похожий точно не жил, проездом не бывал, да и родни такой ни у кого не водилось. Может, в Москве? Но откуда здесь возьмётся московский? — Тань, ну пошли, — Нюрка тянула её за подол. — Да, пошли, — Таня рассеянно кивнула и потопала вслед за ней, за калитку. Волчок встретил обеих радостным визгом, завертелся у ног, вставая на задние лапки, чтобы погладили. Нюрка с удовольствием трепала его за длинные уши, а Волчок тыкался носом ей в руки. Таня подняла упавшее яблоко — и едва не отбросила. Яблоко надкусили: некто смачно оттяпал почти половину и… выкинул. Тане сделалось жутко: кто же это ходил у них во дворе? Кто-то чужой, кому не жалко ни яблок, ни труда тёти Любы. — Нюр, — Таня тронула её за плечо. — Чего тебе? — Нюра повернула лицо. — Глянь, — Таня протянула ей яблоко. Нюрка съёжилась, глядя на внушительный след чьих-то зубов. — Танечка, а ведь это не наш, — прошептала она и поднялась с корточек. — Побежали, надо тёте Любочке показать. В сени обе влетели шальным ураганом. Нюрка в полумраке наткнулась — скорее всего, на ведро — оно хрипло залязгало, откатившись. — Слониха-щеголиха, — тихо ругнула её Таня, нашарив ручку двери. В доме стояла жара, хоть и окна были распахнуты настежь. На пороге кухни собралась детвора. Запах печёного заставлял всех сглатывать слюнки. А Таню и Нюру особенно — с утра ведь не ели. Тётя Люба возилась возле печи — ловко подсадила на лопату раскалённый противень и опустила на табурет, на подпаленный с краю рушник. — Там тёть Любочка пироги навела, — облизываясь, протянула Груня Чернова, едва Таня и Нюрка показались в дверях. — А пахнут-то — м-м-м! Груня во весь рот улыбалась, а передние зубы у неё уже вывалились. — Мамоньке понравилось бы, — вздохнула Дашутка. — И Настёна бы три штуки умяла. Дашутка держала Груню за руку, тоже облизывалась да тянула голодное «М-м-м». Но в светлых детских глазах тенью лежала тоска. Таня присела на корточки, обняла Дашутку за плечи. Та старалась не тянуть носом, но слёзы не спрячешь. — А к нам сегодня дядя Семён придёт, — ляпнула Таня первое, что пришло ей на ум. Только бы Дашутка отвлеклась и не плакала. — Что, правда? — она оживилась, заморгала, хлопая мокрыми ресницами. Смешная такая, вся в рыжих веснушках — солнышком поцелованная, как Нюрка. — Правда, — Таня щёлкнула Дашутку по кончику носа. — Надо ему пирожков оставить, — посерьёзнела Дашутка. — А то дядя голодный, сам печь не умеет. — Оставим, оставим, — подошла тётя Люба. — Где ж вас носило-то, ласточки вы мои? Она вовсе не злилась, а наоборот, рада была, что Таня и Нюрка вернулись живыми. — Там товарища Комарова повезли хоронить, — промямлила Нюрка и отвернулась к окну. На лавке у подоконника уныло сидел Димка. Он сунул в карман что-то светлое: это его новая ложка. Опять, наверное, получилась «культяпка», раз спрятал. — Земля ему пухом, — Тётя Люба вздохнула, проведя красной от печного жара ладонью по Нюркиным волосам. Она отошла к противню, принялась быстро перекладывать пироги в красивое блюдо, на дне которого тонко изобразили двух ангелов, летящих навстречу друг другу с цветами. Детвора мигом заполонила табуреты и лавки, но никто не решался тянуть руки и хватать пироги. Помогая с пирогами, Таня незаметно для остальных тронула тётю Любу за плечо. — Тёть Любочка, мне надо тебе что-то сказать. И показать тоже. — Чего стряслось? — тётя Люба испугалась не на шутку, перехватив Танин взгляд. — Вы ешьте, ешьте, — бросила она и повела Таню из кухни прочь, чтобы не наводить страх на детвору. Тётя Люба плотно закрыла дверь в комнату и присадила Таню на крышку старого сундука. Таня вынула яблоко из кармана передника. — Ты погляди, — Таня повернула его надкушенной стороной. — Лежало в саду так вот, укушенное. — Не к добру это, Танечка, ой, не к добру, — тётя Люба удручённо покачала головой. Тане сделалось жутко: это «недоброе» побывало у них во дворе. Вот только-только, сегодняшней ночью. А может быть, даже под утро. Сорвало с ветки яблоко, вгрызлось зубами и — кинуло наземь. Повезло, что никто не вышел во двор. — Вот что, Танюш, — тётя Люба взяла Таню за руку и с беспокойством взглянула в глаза. — Семёна срочно зови. Дома он, я видала, как проезжал.

***

Вокруг калитки разрослись тёмно-вишнёвые мальвы. «На память…» Таня спрятала под косынку неряшливо выбившуюся прядь и… не решилась стучаться. Очень уж ей неловко, даже сердце заколотилось от мысли о том, что она наведалась к Семёну в гости. Тане пришлось собираться с силами, прежде чем стукнуть в калитку. Но чуть костяшки пальцев коснулись новой дощечки, Таня заметила, что калитка чуть приоткрыта. Любопытство заставило заглянуть в щель. А ведь можно войти и уже в дверь постучаться. Нет, так нельзя. Нельзя влезать в чужой двор, но ведь дело-то срочное. Таня калитку не трогала, чтобы не заскрипела. Ловко, как кошка, она проскользнула между дощатой дверцей и столбиком. И удивилась, ступив на дорожку из круглых булыжников. Во дворе у Фирсова она никогда не бывала. Пока гад был живым, его подворье все оббегали десятой дорогой, а как его вздёрнули — на грядках разрослись бурьяны и поднялись над забором дикими дебрями. Бурьяны лежали кучей в дальнем углу двора, у забора. Семён выкосил лебеду и татарник, но не тронул маленькую вишню, которая, скорее всего, выросла из сплюнутой косточки. Таню окружали чистые, вскопанные грядки. Пустые, Семёну нечем пока их засеять. Таня шла между ними на цыпочках: от чего-то она боялась зашуметь — и всё глядела, глядела по сторонам. Сарай с подлатанной крышей, чуть поодаль — старая яблоня. Семён повесил кормушки на нижние ветки, и около них стайкой вились мелкие птицы. Под яблоней, в тени раскидистой кроны, пристроилась новая будка, но почему-то не видать Черныша. Таня огляделась, поискала пса взглядом — и, вскрикнув, в ужасе бросилась прочь. Она случайно наступила на грядку и с размаху уселась в рыхлую землю. У сарая высилось зловещее чудище, и с его широченных плеч лохмотьями свисала перепачканная рванина. Ручищи со скрюченными пальцами грозно выставлены вперёд, вся рожа в грязище. Космы — как грива, а из дыр в разлохмаченной шляпе торчали ветвистые, колючие рога. — Рогатый, — беззвучно шепнула Таня. Вот, кто пошарил у них во дворе, а теперь забрался к Семёну. На перекошенные плечи страшилища уселись две птицы. Третья спорхнула на шляпу и принялась клевать что-то между рогов. — Чтоб тебя, — выдохнула Таня со злостью и облегчением. Это же пугало, но какое страшенное! Кого же Семён собрался пугать, если у него даже грядки пустые? Таня проворно вскочила на ноги. Страх растворился, и вместо него тянуло смеяться. Странное пугало: боятся его, пожалуй, одни только люди. Она, например, испугалась, да так, что душа ушла в пятки. А вот, птички, наоборот, резвятся в рванине да носятся вокруг шумными стайками. Птицы бросились врассыпную, едва Таня приблизилась к пугалу. Оно сделано из мешковины и одето в светло-коричневый плащ Фирсова, только изрезанный, заляпанный грязью и увешанный потемневшими колокольчиками от донки. На шее-палке намотан клетчатый шарф — его носила Глашка Фирсова, старостина жена. Ходила павой по оккупированному селу, и за ней плелись два-три полицая. Как-то Глашка и к ним заглянула — навалилась на плетень сдобной грудью, убрала чёлку под немецкую шляпку и хвастливо выдала тёте Любе, поправив на шее тот самый шарф: «Гляди-ка, я в нём, прям как Айседора Дункан!» «Айседора Дункан!» — отдалось где-то в знойном небе, которое из-за пыли и яркого солнца казалось желтоватым. Таня протянула руку и тронула один колокольчик — он хрипло звякнул и остался в руке. За спиной хрустнула ветка.

***

Черныш обежал кухню и остановился у печки. Обнюхал поддон, поднялся на задние лапы и облаял заслонку, несильно прошёлся по ней когтями. — Думаешь, там? — пожал плечами Семён. Черныш утвердительно гавкнул и уселся у печки, виляя хвостом. — Ну, посмотрим, — согласился Семён. Нечаев кивнул, и Черныш послушно перебежал на другую сторону кухни и улёгся возле двери. — Посмотрим, чего ты, дружище, унюхал, — пробормотал Семён и открыл дверцу топки. Он поднёс зажигалку — огонёк слабо дрогнул. Тяга ни к чёрту, дымоход чистить надо, аж пищит, да всё руки не доходили. Однако Нечаев довольно кивнул сам себе: совсем неспроста засорилось. Семён отставил заслонку на пол и сел на щербатый шесток. Нечаев протиснулся в устье с трудом — слишком уж узкое для его внушительных плеч. Да и сложено неправильно, наспех. Расширить бы его сантиметров на двадцать — на «четь», как сказал бы Матвей Аггеич. Сверху сыпалась зола и сажа, а ещё какая-то дрянь: сгнившие листья, перья, мох. Где-то вверху надрывно орала и щёлкала какая-то птица. В трубе у неё оказалось гнездо, а тут влез Семён — как пить дать, разорит. Нечаев шарил в трубе да чертыхался, когда его пальцы натыкались на противный склизкий налёт. Насилу он добрался до вьюшки и замер, нашарив нечто, вроде как, свёрток. Семён его сразу схватил, и, пыхтя, принялся вылезать из печи. Птица сердито чирикала и трепыхалась, а Семён смахивал сор с гимнастёрки и вытряхивал из волос. Вытер лицо и ладони вафельным полотенцем — оно сразу же замаралось. Справившись кое-как, он повертел свёрток перед глазами. Цветастая тряпица начала истлевать. А бечёвкой напутали — такими узлами в самый раз вязать швартовочный трос. Придётся разрезать всё это к чертям. Вскрик во дворе застал Семёна врасплох. Он замер, прислушиваясь, да и Черныш вскинул голову, насторожил уши. Кто-то влез и копошился на грядках, вроде бы крался к избе. Нечаев сунул свёрток в печь, за заслонку и знаком показал Чернышу, что пора отправиться и принять незваного гостя как следует. Семён выскользнул в сени, неслышно сдвинул засов. Странно, что Черныш не рычал и не лаял, а неспешно трусил, приветливо виляя хвостом. Семён ступил на крыльцо и затаился у бочки, куда с крыши должна стекать дождевая вода. Отсюда прекрасно виден весь двор. А вон там и гость, возится возле пугала. Семён взял Черныша за ошейник, и оба бесшумно и быстро пошли через двор. Семён улыбался, наблюдая за тем, как этот чудесный гость озадаченно разглядывает пугало и трогает колокольчики. Так увлёкся, что даже не заметил, как они с Чернышом подошли. Семён покачал головой и специально наступил на засохшую ветку. Таня встрепенулась синичкой, вскинула испуганные глаза. — Ой, — проронила она, прижав к груди оторванный колокольчик. И стушевалась, умолкла, опустив взгляд на пыльные сапоги. Лёгкий румянец тронул её нежные щёки. Семён улыбнулся, взяв её маленькие ладони в свои. Такие милые, тёплые и такие… родные? Родные-родные. Вся тревога вмиг улетучилась, и на душе стало легко. Колокольчик лежал под ногами… И будто бы замерло время. Птицы уселись на пугало, замерла на ромашке «бессмертная бабочка», и даже ветер утих, не смел зашуршать листвой яблони. Семён позволил себе невозможное — чувствовать. Таня не решалась пошевелиться, чтобы этот миг не разбился. Не только смерть делит реальность на части — где-то существует ведь мир, где они просто вместе, и их не разлучит война. Тане казалось, что Семён способен перешагнуть невесомую грань — и увести её за собой. Конечно же, уведёт, человек, чьи мечты и надежды война спалила дотла. Но так и не смогла добраться до него самого. Уведёт. Таня позволила себе невозможное. Черныш поднял колокольчик зубами и ткнулся носом в Танину руку. — Вы погладьте его, — улыбнулся Семён. Таня опомнилась — реальность качнулась, двинулось время. — Ну, что ты, собака? — ласково сказала она, перебирая пальцами жёсткую чёрную шерсть. Черныш вертелся вокруг неё, виляя хвостом. А потом — улучил момент и оставил в Таниной руке колокольчик. — Ну и страшилище тут у вас, — выдохнула Таня, привязав его на воротник плаща, откуда он отвалился. — Таким можно и до смерти напугать. — А этим страшилищем не пугать, — Семён сдвинул шляпу на соломенной башке набекрень. — Не пугало оно, а манок: чтобы Рогатого подманить и — хвать! Семён сжал кулаки, будто бы кого-то крепко схватил, а Таня заволновалась: как же это, Рогатого манить в собственный двор? — А вы не боитесь? — спросила она с долей опаски. Карман передника тянуло «страшное» яблоко — его ел… Рогатый? — Ни капельки не боюсь, — бодро заверил Семён. Он снова взял её за руку и повёл по дорожке.  — Не бояться надо врага, а колотить, — задорно говорил он на ходу. — Ух, как сидорову козу дубасить! Таня оказалась на крыльце его дома, под старым козырьком, украшенным резными цветами и птицами. Низкие перильца заплёл вьюн, и на крепких стеблях гроздьями цвели синие колокольчики. Странно, что Семён не вырвал его с сорняками. — Прошу, — Семён распахнул дверь перед Таней. — Нет, я не… — она стала робко отказываться. Неудобно как-то ей заходить, и нужно поторопиться: яблоко показать и просить зайти к тёте Любе. — Вы даже не представляете, что я нашёл на чердаке, — загадочно улыбнулся Семён. — Что? — шёпотом удивилась Таня. — Думаю вам стоит на это взглянуть. Семён стоял у неё за спиной — и мягко обнял за плечи, проводя за порог. Таня погрузилась в приятный полумрак и прохладу, утонула в необычно пряном аромате сушёной травы, что пучками свешивалась с потолка. Таня так и не поняла, какие пряности сушит Семён. Запах приятный, даже немного пьянящий, но совсем незнакомый. Даже тётя Люба таких не сушила — какие-то тонкие веточки, немного похожие на хвощи. — Кузьмичова трава. Ласковый шёпот… И тёплые пальцы сжали её плечи чуть посильнее. Таня вздрогнула и обернулась: ей показалось, он ближе. — Отличные снадобья из неё получаются. Таня видела лишь его силуэт на фоне окна с занавеской в мелкий цветочек. Но в приглушённом, мягком голосе скользила улыбка. Таня металась. Она дала обещание: жить Никиткиной памятью. Да, о Никитушке только самая добрая, самая светлая память. Тёплый огонёк в тайном уголке души. Вот только любовь выбирает живых. — Ой, а вы разбираетесь? — спросила Таня, с трудом преодолевая смущение. Господи, как же неловко! Додумалась ведь пойти к Семёну одна! Да хоть бы Нюрку с собой прихватила! — Война научила. Пропадёт солдат на фронте без снадобий. Семён толкнул дверь, шагнул в кухню и тут же с лутки на плечо ему спрыгнул маленький кот. — Ой! — воскликнула Таня и застряла, так и не перешагнув порога. Кошачья мелочь куснула Семёна за ухо, принялась играть с прядью его волос. Семён смеялся, щуря глаза, а котёнок слегка царапнул его по щеке. — Вот, сорванец! — Семён осторожно снял с плеча светлый комочек с несколькими рыжими и чёрными пятнами. — Вы проходите, Танюша. Разговаривать через порог — плохая примета. Кухня у Семёна светлая — из-за уютных занавесок с бабочками били солнечные лучи. У окна пристроился стол, накрытый белой скатёркой, а вокруг — три табурета и большое кресло-качалка с выцветшим покрывалом в крупную клетку. — Вы присядьте, Танюша, — Семён кивнул на качалку. — Не волнуйтесь, качалку я починил. Котёнок никак не хотел сидеть у него на руках, а вскарабкался на плечо, цепляясь за рукав гимнастёрки. Таня пристроилась в кресле с долей опаски: скрипучее оно, рассохлось, пока стояло бесхозным. — Видите, какой казус, — Семён уселся напротив Тани на табурет. — Сашка решила переселиться ко мне и всю детвору перетаскала. — Надо же, а я и не знала, что у неё есть котята, — Таня с удивлением пожала плечами. Кошечка всегда была тощей и юркой. И когда только успела котят принести? — Да целая орава дочек-сыночков, — Семён дёрнул плечом, на котором угнездился котёнок. — Вот этот сынок, например, Тимофей. Котёнок ткнулся пушистой головой в его подбородок и спрыгнул на стол, подцепил лапкой кисточку на скатёрке. — Семён, это дочка, — поправила Таня и от смущения закрыла лицо ладонями. Семён улыбался, глядя на неё в упор. Какой у него долгий, пронзительный взгляд… от такого на душе всё кувырком. — Дочка, — пробормотал Семён, хмыкнув. — М-да, неудобно вышло. А как вы узнали, что дочка? Тётя Римма как-то сказала, что коты не бывают трёхцветными. В одно из «других» воскресений, когда профессор Валдаев сидел на спинке дивана, а Славушка с Кольшей играли с железной дорогой. Таню они снова не взяли, и она разрыдалась. А Сан Саныч пообещал, что покажет, где поселился трёхцветный кот. — Вот оно, что, — протянул Семён, будто впервые слышал о трёхцветных котах. — Выходит, нужно переименовать Тимоху, раз дочка. Вот только как бы назвать? Семён задумался, подняв глаза к потолку. А скорее всего, сделал вид — очень уж у него смешное лицо получилось. — Лизавета, — подсказала Таня. — Значит, «чтящая бога», как Тимофей. В окно поскреблись, и Таня вскинула голову. Страшно… Как когтями прошлись по сухому дереву. Нет, вовсе не страшно — второй котёнок запрыгнул на форточку и уселся, свесив короткий дымчато-серый хвост. — Ну, вот и братец пожаловал, — Семён, поймал Танин взгляд. — Этот будет… — Пушок! Это ведь он, тот самый котёнок из детства. Однажды Пушок не запрыгнул в форточку их московской квартиры. Потерялся, будто бы заблудился между мирами. «Как же ты долго», — подумала Таня. — Так, значит-ся, будешь Пушок, — подмигнул котёнку Семён. И вдруг вскочил, мимолётно коснулся Таниных плеч. — Как же я позабыл? — выпалил он и рванул к двери в соседнюю комнату. На спине у него повис третий котёнок — вцепился в гимнастёрку всеми четырьмя лапками. Крупный такой, полосатый, с очень пушистым хвостом. — Этого я Тигром назвал! — крикнул Семён, распахнув желтоватую от времени дверь. — Задира тот ещё! А лазает — ух, скалолаз! За дверью висел серый сумрак. Казалось, там сгущается какая-то подвижная мгла, даже вихрится зловещим туманом. Таня тряхнула головой. Ничего в этой комнате зловещего нет, просто там меньше света. Семён сделал шаг, и дверь захлопнулась у него за спиной. Таня вздрогнула. Без Семёна тишина сделалась жуткой. Воздух стал неподвижным. На миг, пока Пушок не спрыгнул с форточки на стол, к Лизавете. Котята возились с кисточками и бахромой, смешно катались по столу и прыгали друг за дружкой. А Таня застыла, слушая, как Семён за дверью наигрывает на… баяне, или аккордеоне. А может быть, и на простой гармошке — что-то невероятное, громкое. Скорее всего, что-то из классики, какую-нибудь симфонию, которую Таня никак не узнавала. — А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, — запел Семён прямо под «симфонию». А миг спустя дверь распахнулась, и он влетел в кухню с аккордеоном. Таня не смела и пикнуть, лишь бы Семён только не замолчал — и глаз не могла от него оторвать. Смешно пританцовывая, Семён обошёл вокруг качалки и опустился напротив Тани на табурет. — И все на свете песенки слыхал, — закончил он медленно, напевно — и свернул мехи. Он улыбался… Любовь выбирает живых: тёплые, надёжные руки вместо холодных, бессильных. И яркие, смеющиеся глаза, вместо потухших, подёрнутых мертвенной пеленой. — Повезло ему, мышки особо не тронули, — Семён снял с плеч ремни и отложил аккордеон. — А где прохудилось, я подлатал — и играет, как новенький! А ведь не простой у него инструмент, это страшный немецкий «Вельтмайстер», особенный, белый, с золочёным тиснением. Таня узнала его и шепнула: — Это же Ыркин. — Чей? — удивился Семён. В оккупации Ырку боялись. Запирали двери и ставни, когда это серое чудище наезжало в деревню на кабриолете, таком же грязно-сером, как и оно само. Отто Шульц был адъютантом «немецкого дьявола» — низкий, кургузый, с испепеляющим взглядом. Блеск его монокля на солнце заставлял холодеть. Если Ырка взглянул, считай, дни сочтены. — Ырка им Фирсова наградил, за «новый порядок», — Таня не смогла спрятать всхлип. И не смогла скрыть страх от Семёна. Ведь они все были здесь, выходили из сумрака. Хищно скалились и бормотали, бормотали — что-то неразборчивое и жуткое. Фирсов вышагивал в постылом кителе полицая, который на нём расседался по швам. За ним топала Глашка — в шарфе, плотно намотанном вокруг кривой, будто бы сломанной шеи. И рядом с Фирсовым чеканил шаг гадостный Ырка, с тем самым «Вельтмайстером» наперевес. Ырка широко распахнул жабий рот, выплюнув натужный, сиплый рык. — Герр Фирзофф казньить опасный партизан! — писк переводчика отдался в голове оглушительным звоном и болью. Вот она, цена Алёнкиной жизни: постылая рухлядь, с которой Фирсов, надравшись похуже свиньи, плюхался на завалинку туманными холодными вечерами. Играть поганец ни капельки не умел: «Вельтмайстер» кряхтел и кашлял, а то и ревел бешеным шатуном. Но староста терзал инструмент едва ли не полночи, да так и засыпал, на завалинке, устроив башку на мехах, как на подушке. Аккордеон уже пожелтел, да и тиснение стало неприятно зелёным, как плесень. Семён подался вперед и снова взял Таню за руки.  — Теперь он мой, и будет играть только добрые песни, — прошептал он и вытер слезу, что предательски скатилась к Таниному подбородку. Какие же у него тёплые пальцы. Хоть бы Семён не заметил, что Таня украдкой прижимается к ним. — Только добрые, вот такие. Семён поднял «Вельтмастер» и с «Весёлого ветра» невероятным образом перешёл на «Катюшу», продолжил «Маршем энтузиастов» и закончил медленной незнакомой мелодией. Семён тихо запел — Таня и представить себе не могла, что он умеет петь по-французски. Да и не просто так себе петь: даже тётя Римма признала бы, что у него получается «версальское Р». Таня совсем забыла французский, но всё-таки, смогла кое-что разобрать. — В мой увядающий сад искрой надежды лети. От его голоса сердце падало в пятки. — Ты, ярче сотни лампад, радостью мир освети. Таня вслушивалась в каждое слово, не замечая, что вконец измяла передник. — И на волшебном ковре три принцессы сидят. Слышала ли она когда-нибудь эту песню? Почему же мелодия кажется невероятно знакомой? — Одна, лишь одна тайно любит меня. Любимая моя яблонька, сладкая ты моя. Нет, Таня её никогда не слышала. Да и не могла, просто придумала. Чудесную песенку Семён пел с таинственным Антуаном, пока оба без устали брели через пустыню. Измученные и голодные, потерявшиеся в пространстве и времени. Но звезда Сотис, наконец, привела их в оазис. Раскалённый песок уступил место прохладной траве, и брызги чистой воды из источника приятно легли на лица, изнурённые сушью и зноем. Пальмы шумели, и среди них склонила ветви старая яблоня. Она похожа на ту, которая растёт во дворе у Семёна, и под ней лежали на ковре три принцессы. На каждой золотая корона в виде причудливого цветка, но только у одной искрился невероятный рубин. Таня чувствовала, как искры с него обжигают ей лоб. И как её душа сгорает в пламени, разжечь которое смог только один человек. Он стоял перед ней, смертельно уставший от бесконечных песков. И так тихо вокруг, умолкли диковинные африканские птицы. Он здесь и, конечно же, Семён одолеет «немецкого дьявола», а Таня… Таня опомнилась, ощутив, как чужие пальцы ласково теребят её волосы, как дыхание обжигает шею. Как Семён обнимает её, прижимая к себе. Таня стояла на цыпочках, тянулась к нему, но отпрянула — а Семён отпустил. Мгновение… нет, бесконечность прошла, пока оба молчали, пока стояли друг против друга. Спохватившись, Таня выдернула из кармана проклятое яблоко. Да как же она забыла, зачем пришла? — Семён, вы взгляните, — её голос срывался. — У нас кто-то лазает во дворе. Семён забрал яблоко и помрачнел. Конечно же, не свои его бросили, а какая-то гадина, вроде постылого Клоппа. И он не голодает, раз отъел кус и выкинул. Голодающие, они, обычно, пожирают всё, вместе с косточками. — Вот что, Танюша, — решил Семён. — Поедем и глянем, кто к вам повадился. Черныш след мигом возьмёт. Таня кивнула. И обернулась, поймав движение краем глаза. С притолоки спускался третий котёнок. Белый, без единого пятнышка, он поглядывал вниз, но спрыгнуть боялся. — А вот и третий братишка, — рассмеялся Семён. — Этот самый мелкий, даже прыгать ещё не умеет. Как назовём? Таня сняла его с притолоки, и котёнок сразу же заурчал, тыкаясь носом ей в руку. Не брат, а вторая сестрёнка. — Это же Мурка, — Таня вспомнила кошечку Крисеньки. Ласковая она была, тихая, и тоже любила пригреться и урчать на руках. И у неё тоже были смешные, всегда навострённые уши. Пушок с Лизаветой уже вертелись у Таниных ног. Мурка спрыгнула к ним, ловя лапками что-то, что могла видеть только она. Семён бесшумно приблизился и как бы невзначай обнял Таню за плечи. — Раз Пушок с Муркой вернулись, значит, ждите кого-то ещё. Таня вздрогнула. И случайно встретилась взглядом с Семёном. — Кого? Он покачал головой. — Я не знаю. Простите, не силён в этих, «квантовых». А что вам профессор Валдаев рассказывал? Котята один за другим влезли по лутке и исчезли за притолокой. — У Сан Саныча была жена, её звали Ирен. Таня видела её всего один раз. Ирен приходила к ним в гости, в то самое воскресенье, когда Таня встретила «принца». — Она умерла очень рано, почти такая же молодая, как мамочка. Но профессор Валдаев знал, что смерть это совсем не конец. Как-то Сан Саныч сидел у них во дворе, нахваливал тёти Любино варенье из вишен. Ногой он как бы невзначай задвинул под стол коричневый кожаный чемоданчик. Таня постоянно видела профессора с чемоданчиком. С таинственным, о котором её так и подмывало спросить. «А что там, Сан Саныч?» — Таня наконец-то, решилась. Профессор положил ломоть хлеба с вареньем в тарелку, приподнялся с лавки, приблизившись к Таниному уху. «Бабочки», — шепнул он с каким-то лукавым прищуром. — Я знаю, что Сан Саныч изобрёл синхротрон, — тихо продолжила Таня. — Я верю, что ему удалось, потому что это — Сан Саныч. «Бабочки». Бессмертные бабочки — скорее всего, в чемоданчике профессор носил чертежи. С чемоданчиком он запирался на чердаке, по ночам, когда все в доме спали. — Только никому не показывал. Этот чемоданчик больше никто не найдёт. Он бесследно исчез — там, возле клуба, после налёта фашистов. Но профессор Валдаев ведь не погиб, он ушёл за Ирен и забрал чемоданчик с собой. — Он вернётся, — произнесла Таня неслышно, одними губами.

***

В небе алел закат, и воздух уже стал прохладным и влажным. С Русальной елани полз зловещий туман. Ласточки уносились и исчезали в последних закатных лучах, летучая мышь бесшумно шмыгнула над головами. Таня гладила Черныша, а Семён отворил дверцу сарая, выкатил велосипед и поставил на «лапку». Дверца не скрипнула, он успел её смазать. У велосипеда Семён переделал багажник: навинтил части от стула, и вышло сиденье с маленькой спинкой. На потёртой обивке ещё виднелся рисунок, разлапистые цветы с мелкими листьями. — Прошу на борт, товарищ старпом! — Семён отдал шутливый приказ. Таня спрятала улыбку в ладонях. Для чего на велосипед, когда до тёти Любы всего один двор проехать? Но Семён не терпел возражений. Конечно же, не всерьёз, но состроил настоящую пиратскую рожу. Не хватило только рыжих торчащих усов и повязки на глазу, как у Сильвера. — Есть, товарищ капитан первого ранга! — Таня попыталась ему подыграть. Но Джим Хокинс из неё вышел неважный: Таня смеялась над «страшным пиратом» и ни капельки не боялась его шутливо сдвинутых бровей. Таня осторожно уселась на новое сиденье. Удобно, да и спинка кстати пришлась: как раз под поясницей, будто бы сделана специально для неё. — Удобно, товарищ старпом? — осведомился Семён и снова скрылся в сарае. — Удобно, товарищ капитан первого ранга! — отчеканила Таня и в шутку взяла «под козырёк». Из сарая Семён вынес бамбуковый зонтик от солнца. Красивый такой, бледно-розовый, разрисованный танцующими журавлями. С ним во всю щеголяла «Айседора Дункан» и хвасталась, что зонтик — «прям из Берлина». Он потускнел: уже и не розовый, а сероватый, но журавли, хоть и выгорели, а всё кланялись друг дружке, распустив крылья. — Последнее рацпредложение, — Семён приладил зонтик позади сиденья-багажника и раскрыл с негромким хлопком. — И фрегат отправляется к звёздам. Он сел впереди, и Таня обхватила его руками. Чтоб не упасть. — Переделаю-ка я эту машину в тандем, — говорил Семён, выводя велосипед со двора. — Как раз колесо в сарае имеется. Ну, а потом уж и в поезд. Он обернулся и подмигнул левым глазом — шутка… Но у Тани повернулось в душе. Таня бросила тёти Любину калитку открытой, а заметила это, только когда Семён лихо въехал во двор и затормозил у колодца. Волчок попятился в будку, едва во дворе появился Черныш — и это странно, что он его так боится. Таня видела, как из окон дома выглядывают детские лица, и ей не давала покоя тревога: на чей след нарвётся Семён? Черныш обнюхал колодец и пару раз гавкнул, поскрёб лапой отмостку. — Лазал, — сам себе буркнул Семён. — Может быть, и воду таскал. А ну-ка. Семён протянул псу «адское» яблоко и что-то пробормотал, чего совсем не поняла Таня. Черныш фыркнул носом и вдруг сорвался петлять между яблонь. — Вперёд, — Семён махнул рукой и побежал следом. Черныш останавливался, нюхал стволы и нижние ветки, лаял на них и трусил дальше, нарезая круги по двору. Семён перепрыгивал грядки, поспевая за ним, быстроногим, а Таня — та отставала. У неё не выходило прыгать так широко, как Семён, а наступать на ростки она совсем не хотела. — Ищут, глядите! — Пса привели! — Дядь Семён всех фашистов сейчас переловит! Дети высыпали на крыльцо и громко шептались, а следом вышла и тётя Люба. Скорее всего, это Нюрка разболтала про яблоко — Укрута найдут! — выпалила Дашутка, и все остальные разом затихли. Ну а Димка решил быть храбрым солдатом. — Я помогу! — он отважно вышел вперёд. Но Черныш укоризненно гавкнул, мол, не высовывайся, не дорос. Пёс подбежал к самому дому, понюхал завалинку, а потом поднялся на задние лапы и залаял на подоконник. Страшно: незваный гость заглядывал в окно кухни. — Глядел, — голос Тани дрожал. А дети уже не шептались, а молча льнули к тёти Любиной юбке. — Товарищ Семён, выдайте нам патронов в двустволку, — попросила Нюрка, но Семён отрицательно мотнул головой. — Вот что, — пробурчал он, влез на завалинку и тоже глянул в окно. — Установлю к вам страшилу и поставлю дозор. Отловим гостя и выясним, с какой целью наведался. — Чего ещё за страшила такая? — удивилась тётя Люба. Она обнимала Дашутку, а та всхлипывала, что по двору лазал Укрут. — За мной приходил, чтобы добить, как Настёну и мамку, — Дашутка совсем разрыдалась. И тогда Черныш лизнул её в мокрую щёку. — Загрызи его, — попросила Дашутка у пса. Черныш положил голову ей на плечо и тихонечко заскулил. Жалел, знал, что такое — терять. — А ну-ка, все в дом! — тётя Люба поторопила детей, подпихивая в спины тех, кто не хотел заходить. — И без меня во двор ни ногой! — Идём, Дашенька, — Груня взяла Дашутку за руку. — А я останусь, я в солдаты хочу, — Димка вытянулся перед Семёном. Но правую руку, всё равно, в кармане держал, чтобы не выпала ложка-«культяпка». — Возьмите меня, товарищ Нечаев. Семён взглянул на него очень серьёзно, как товарищ Замятин смотрел на Глебку с Павлухой. — Рядовой Иванов, вот вам приказ: стоять на посту, охранять стратегиццкий объект! Семён показал Димке на дом, и тот хлопнул каблуками, как настоящий солдат. — Есть стоять на часах! — Димка повторил приказ, как научил его отец. — Кругом, шагом марш! Димка повернулся, топнув ногой поднялся на крыльцо чеканным маршевым шагом. Тётя Люба захлопнула дверь у него за спиной и решила-таки узнать, что задумал Семён. — Так что ж за «страшила» такая, товарищ? Тётя Люба боялась. Хоть и держалась привычно спокойно, но Таня всё видела, чувствовала. Ведь тётя Любочка переживала не за себя. — Любовь Андреевна, — Семён взял тётю Любу за плечи. — Вы не волнуйтесь. Товарищ Сафронов у вас четырёх дозорных оставит… Нет, пятерых. Выловим начисто всех гостей. — Ну, ловите, — нехотя согласилась тётя Люба. — Только учтите, детвора у меня. Палить не позволю. — А мы и не будем, Любовь Андреевна, — с улыбкой заверил Семён. — Всё тихо и мирно. Вы даже ничего не заметите. Тётя Люба не верила, охала. Вечером она собиралась идти в лазарет, товарища Замятина навестить. Но теперь тётя Люба явно не знала, что делать, и топталась, оглядывалась — то на дом, то на сизую полосу леса вдали. Небо над лесом казалось кровавым, а облака вздулись парусами римских боевых кораблей. — Ничего не бойтесь. Семён выглядел абсолютно уверенным. Уже завтра с утра все незваные гости будут валяться на грядках в наручниках. — Отвезу вас в лазарет, и займёмся приманкой. Глядите, Любовь Андреевна, какое я заднее сиденье приделал — теперь эту машину от «ЗИСа» не отличить! — Ой, да я, прям, не знаю, — тётя Люба очень не хотела оставлять детей на ночь одних. — Матвей Аггеич сказал мне, что товарищ Замятин скоро поправится, — задумчиво начал Семён. — Отдохнёт ещё чуток и очнётся. Любовь Андреевна, вы обязательно должны его навестить. — Пойду хоть пирогов соберу, — тётя Люба вздохнула. Но в этом вздохе, вместе с опаской, сомнением, скользнула надежда. Солнце уже наполовину скрылось за лесом, старая акация у колодца отцветала и теряла белые лепестки. Перед ночью воздух стал неподвижным, и нём разливался чудесный сладкий запах акации. — Любовь Андреевна, вы постойте, — Семён мягко удержал её под руку. — Мой друг Антуан был очень мудрым. Даже когда мы с ним застряли в пустыне, он говорил, что каждый вечер нужно находить час и любоваться закатом.

***

Старший лейтенант госбезопасности Сергей Замятин спал… или умер? Он и не понимал, что с ним творится, но среди сверкающих завихрений он видел Пелажку. Как же она прекрасна в этой шляпке с вуалью! Лёгкая мервейоза, несмотря ни на горб, ни на хромые неуклюжие ноги. Мервейозы — о них Замятину рассказала Пелажка. Она обожала Жозефину и мечтала стать мервейозой, как она. Замятин знал, что она влюблена. Нет, не в него, неказистого лаборанта Алёшу, он для неё просто отдушина. И ни в коем случае не в Игната Морозюка, а в кого-то, кто там, за гранью, в этом их «квантовом мире». В какого-то «инкруаябля», и он на неё никогда не посмотрит. Для него она хотела быть мервейозой. Пелажка говорила, что он умеет жить вечно. — Мы все живём вечно, Алёша, — шептала она сквозь безвременье. — Все-все, даже бабочки. Она здесь, её тающий образ. Что-то пишет на ватмане, в углу чертежа. Пелажка, конечно же, сделалась мервейозой — после смерти она обрела то, что хотела. Её образ всё тоньше, горб исчезает, и мятый халат превращается в тонкий хитон. Пелажка танцует, как танцевала бы Жозефина, на балу, куда приглашены только звёзды. В «квантовом мире», куда нет хода простому профану, как товарищ Замятин. Пелажка кружится, и звёзды обвивают её, удивительно тонкую, гибкую, невесомую. Она растворяется в них, уходит в облако света. Божественного? Она, ведь в раю. И именно сейчас Замятин не хочет быть атеистом. Не хочет знать, что потерял её навсегда. В последний момент, перед тем как исчезнуть, Пелагея обернулась и подала руку. Изящную, белую, как у фарфоров куклы, с тонкими пальцами, на которых не осталось ни капли чернил. Замятин осознал себя висящим в пустоте. Под ногами клубилась мгла, над головой вились звёздные спирали. Пелажка улыбалась ему — той улыбкой, о которой мечтала, а не той, что у неё была. Приглашала на танец, но грубоватый товарищ Замятин совсем не умел танцевать. Но протянул руку Пелажке. Вот-вот, и он сожмёт её пальцы, как сжимал, когда она жаловалась ему на Игната. Но её пальцы — словно туман. Как мельчайшая пыль, и её уносит солнечный ветер. Пелажка тает в божественном свете, бледнеет и растворяется среди мерцающих огоньков. Она всё дальше, и это конец. Товарищ Замятин никогда её не увидит — она стала Мадлен. — Прости, — Замятин попытался кричать, но бестолково разинул рот. Он задохнулся, натужно раскашлялся — и «божественный свет» разом погас. Замятин свалился навзничь и больно стукнулся о твёрдое и бугристое. Затылок адски ломило, шея затекла так, что не ворочалась вовсе. Из горла само собой вырвалось болезненное кряхтение. Замятин попытался открыть глаза. Вроде, открыл, а может быть, показалось. Пространство вокруг окутала мгла, но впереди Замятин увидел светлый прямоугольник. Поначалу неясный, размытый, он становился всё чётче. Это окно, и на подоконнике стоит цветочный горшок. Занавеска колышется на ветерке — Замятин чувствовал, как от окна веет свежестью ночи. Он лежал плашмя на какой-то очень неудобной койке, и под спиной комками сбилась простыня. Выдохнув, Замятин поёрзал и заскулил от обжигающей боли. Рука болела похуже затылка. Пальцы судорожно сжались. Замятин встрепенулся, ощутив живое тепло — он по-настоящему держал кого-то за руку. Но этого не может быть. Старший лейтенант уже оклемался, уже понял, что его отвезли в лазарет. Он слышал запах карболки, смешанный с прохладой и свежестью летней ночи. Он жив. Но… Замятин собрал в кулак волю и силы, плюнул на боли в затылке. Кряхтя, он приподнял голову и сразу упал на подушку. Стыд сжал горло будто петля. Замятина за руку держала Любаня. Живая и настоящая, она уснула, кое-как устроив голову на краешке койки. Любаня, милая, она им дорожит, а что же Замятин? Он почти уже назвал её Пелагеей. Пелагея ушла навсегда, растворилась в том самом синхротронном излучении, которое она изучала. А Любаня — она здесь. Любовь выбирает живых.