Нечаев

Таня задержалась на старом, выщербленном крыльце. Ступеньки тут интересные, круглые, сложенные из плотно пригнанных мелких булыжников. Но между ними всегда прорастала трава, заводился мох. Тётя Шура терпеть не могла ни того, ни другого, и требовала траву вырывать, а мох подчистую выскабливать ножиком. Таня потянулась, вдыхая прохладный и сладкий утренний воздух. По утрам задний двор лазарета очень тихий, тенистый и сумрачный. Лучи восходящего солнца проникали сквозь кроны деревьев с трудом, бросали несмелых «зайчиков» за росистую траву, на дорожки, где ещё со времён Черепаховых сохранилась булыжная мостовая. Замшелый колодец «дремал» под раскидистым дубом, и рядом с ним так же «дремала» серая немецкая зенитка «Флак-32». До сих пор нацеленная в небо, она с прошлой осени тихо ржавела, и вокруг неё густо наросли ромашки, мятлики, пастушья сумка. Синие колокольчики ползли по мощной станине, обвили спуск и прицел. В конце двора, в вольере, тихо подвывал Черныш, положив голову на толстые лапы. — Ну, здравствуй, горемыка, — Таня улыбнулась ему, накладывая кашу в большую миску. Пёс благодарно кивнул, дёрнул ушами. Но к еде он не подойдёт до тех пор, пока не останется с миской наедине. Черныш был пёс нелюдимый, а временами и злой. Никогда не играл, не давал себя гладить, а в его больших карих глазах застыла глухая тоска. Почти как у человека, который потерял того, кто ему очень дорог. Между лап пса сверкнул рыцарский крест — тот самый, который Черныш притащил в зубах. Сначала думали, что это трофей, а тётя Шура попыталась забрать. Но Черныш поймал её руку пастью и, слегка прикусив, фыркнул носом. Тётя Шура тогда перепугалась до чёртиков: пёс не отпускал её, думала, отгрызёт сейчас руку. Однако Черныш выплюнул кисть через пару минут и, взяв орден в зубы, уковылял в будку. Ясно стало, что крест — никакой не трофей. Он принадлежал хозяину пса, по которому тот тосковал до сих пор. И даже удивительно было, что этот суровый гигант дружит с маленькой кошкой. Тощая трёхцветная мелочь сидела у него на спине, зарывшись в смоляную шерсть. А как только Таня положила кашу, спрыгнула к миске. Черныш посторонился, дав странному другу пристроиться и есть вместе с ним. — Ешьте, — Таня вздохнула и отошла. Кошку она про себя назвала Сашкой — сама не знала, почему пришло это имя. А немецкого пса надо бы пристрелить. Но за что? Собака, ведь, предана беззаветно, без оглядки на то, кем был её хозяин по человеческим меркам. Таня проворно обошла лазарет и замерла у низкой двери цокольного этажа. Привычно оглядевшись, она вынула из кармана передника длинный латунный ключ. Необычный ключ, со сложной системой бородок, украшенный ажурной фигуркой сидящего павлина. Таня прокрутила его в замке целых четыре раза, прежде чем механизм громко щёлкнул и отпустил дверь. Таня изо всех сил потянула за массивную ручку-кольцо, торчащую из пасти ощерившейся кованой кошки. Дверь поддавалась с трудом: медленно, со стуком, поворачивались старые петли. Хоть и низкая дверь, и узкая, но очень тяжела и толста. Никто не знает, сколько лет ей и замку, и ключу. Черепаховы построили лазарет на фундаменте чего-то другого, разрушенного, что стояло здесь с незапамятных времён. Из-за дверцы пахнуло сыростью и холодом. Таня подпёрла её тремя кирпичами и зажгла карбидный фонарь. Резкий свет вырвал из темноты крутые, сильно стоптанные ступени, уводящие вниз. Зябко поёжившись, Таня заставила себя шагнуть под нависающий, заплесневелый потолок. Она спускалась очень медленно и осторожно, придерживалась за холодные стены. Ступеньки осклизлые, поскользнуться на них — нечего делать. А как покатишься вниз, костей не соберёшь. С лестницы Таня попала в просторный подвал. Такой же сырой и холодный, тёмный «мешок» без окон и с единственным выходом. В лучах фонаря она видела булыжные стены, булыжный пол и паутину, висящую повсюду косматыми клочьями. На стенах, вроде бы, нарисовано что-то, или написано. Не разглядеть уже, что: из-за сырости всё давным-давно превратилось в странные разводы и пятна. Сквозняк забирался под стёганку, слишком уж велика она для худеньких Таниных плеч. Таня запахивалась плотнее, подвязывала бельевую верёвку, которая служила ей поясом. Но даже так её продувало до косточек. Таня старалась ступать очень легко, однако подошвы солдатских кирзачей, всё равно, высекали грохочущий топот. Таня остановилась, пригляделась, прислушалась. Свет упал на закрытую дверь, крест-накрест забитую сгнившими досками. Сквозь слой паутины и мха на полотне проступали заклёпки. Ровный ряд, какими клепали пароходы. Некоторые выпали, остались дырки, но в них ничего не видать из-за серого полога паутины. Дверь не открывали лет сто, но Таня опасливо отступила подальше. За этой самой дверью «жила» Дуняша Черепахова. Тётя Шура не без страха рассказывала, что каждый год, на мавий великдень, Дуняша пытается вырваться. А на двери, и впрямь, видно следы: кое-где она погнута, как от мощных ударов изнутри чем-то тяжёлым. Таня слышала, как что-то поскрипывает, стонет сквозняк. Будто бы плачет кто-то за страшной дверью. Дуняша плачет, на волю просится, к солнышку, к звёздочкам. Она, ведь, маленькая, не успела пожить. Но дверная ручка, будто воробышек присел на дубовую ветку: сторожит мавку, не выпускает к людям. — Богородица, дева, радуйся, — невольно шептала Таня и отходила от двери, не оглядываясь. Она остановилась посередине подвала — в свете фонаря возник стол. Белая простыня на нём отсырела, а по углам она была надрезана и привязана к ножкам. На простыне ровными рядами стояли чашки Петри, и возле каждой из них лежала бумажка с номером и датой. Тётя Надя велела Тане взять самую крайнюю чашку, которая стоит в подвале дольше всего. Вот она, почти три месяца ей, и стеклянное донышко полностью затянуто желтоватым плесневым грибом. Пеницилл необходимых свойств вырастает только здесь, в подвале — такой, из которого можно получить антибиотик по методу Ермольевой. Со стороны двери долетели неясные звуки. Вздохи? Стон? Или возня? Очень похоже на те, которые Таня слышала в коридорах. — Богородице, дева, радуйся, — повторила она и, схватив нужную чашку, забрала фонарь и поспешила наверх. Солнечное тепло и ветерок приятно коснулись кожи. Таня как ожила — выбралась на свет из могилы. Она поставила фонарь на отмостку и заперла дверь. Прислонилась спиной к ней, деревянной, прохладной. Перед собой Таня видела задний двор — она должна была его перейти, отнести тёте Наде чашку Петри, но после подвала у неё не было сил. Что-то там всё же, такое живёт, что выедает из человека силы. Долго в подвале оставаться нельзя — забрала чашку и беги без оглядки. По крыше колодца, посвистывая, прыгали мелкие пташки. Одна из них слетела на бортик — коричневая, с ярко-оранжевой грудкой, малиновка. Говорят, что давным-давно на бортике стояла «Черепаховская кружка». Якобы, золотая, она не была прикована, и каждый мог взять её себе. Только вот, Лютобор Черепахов, дед Еремея, поехал умом: захотел быть похожим на Цепеша. Первого же, кто коснулся кружки, он высадил на кол прямо возле колодца. Даже байку придумали, будто бы по ночам неприкаянная душа бедняги заливается горькими слезами, и воду из колодца больше нельзя пить. Всё это, конечно же, глупость, и вода, как вода. И случилась тут беда пострашнее, чем кружка: в прошлом году в колодец кинулась Мотря, тёти Зинина дочь. Вытащили её слишком поздно, нахлебалась до смерти. И никто так и не узнал, что с ней случилось. Под солнцем силы к Тане быстро вернулись. Она подхватила фонарь и проворно побежала через двор, стуча сапогами по остаткам булыжника. Подувал ветерок, тени плясали. В их беспорядочной пляске проступила фигурка, будто бы в сарафане, и мигом исчезла, метнувшись к колодцу.

***

Таня сдвинула ширму плечом и осторожно зашла в закуток — так, чтобы не выплеснуть из тазика тёплую воду. Тазик она поставила на табурет, рядом — баночку стрептоцида и йод из трофейного, положила вату и чистые, вываренные бинты. — Доброе утро, товарищ Семён, — Таня улыбнулась, заметив, что Нечаев не спит. За ночь ему стало получше: товарищ, почти что, не кашлял и дышал куда спокойнее, тише. — Доброе, товарищ?.. — Семён вопросительно поднял бровь и махнул головой. Смешно так, а его белая чёлка, выбившаяся из-под бинтов, упала ему на глаза. — Не надо товарищей, просто Таня, — Таня ему подмигнула. — Перевязывать вас сейчас будем, товарищ Семён! — О, эт-т надо, — товарищ Семён подмигнул ей в ответ. Левым глазом — почти, как Никитка мигал, когда звал на набережную после пар. Нечаев неуклюже, с пыхтением приподнялся на подушках и попытался усесться. Ясно, что ему больно и тяжело — Таня видела, как он корчится. Однако Семён не пикнул, сжав зубы. — Вы лежите, лежите, — Таня запретила ему лишний раз шевелиться, — Я сама вас буду ворочать, как нужно. — Да что ж я, свинья, что ли — валяться? — Семён закряхтел, стаскивая пижаму, которая давно стала не полосатой, а серой. — Нелегко вам, товарищ, будет сдвинуть меня. — Я привычная, а вы, товарищ, больной, — настояла Таня и окунула в воду вафельное полотенце. — Начнём вас разматывать с головы. Так что, закройте глаза, а то попадёт стрептоцидом — ух, будет щипать! Таня перевязывала раненых каждый день. Так наловчилась, что хоть прямо сейчас ей из физика — в медсестру. Отжав воду, чтобы не текло, она села перед Семёном и положила полотенце ему на лицо. Тот замычал, но Таня шикнула ему: — Потерпите, товарищ: присохло чуток. От крови бинты ссохлись и крепко пристали к коже и к волосам. Таня осторожно убрала полотенце, чтобы не причинять товарищу лишнюю боль. Тот терпел и щурил глаза, потому что с края бинтов ему на брови стекали мутные капли. Таня ковыряла ногтем узелок у Семёна на лбу. Бинт ни в коем случае нельзя разорвать, ведь новых не присылали уже очень давно. Таня всегда собирала использованные, тщательно выстирывала, кипятила и гладила утюгом. — Где ж вы так научились, товарищ Татьяна? — поинтересовался товарищ Семён, когда Таня справилась с узелком и ловко сняла первый бинт. — Как-никак мединститут за спиной? Бедный, всё лицо у него в ссадинах, правую бровь пересёк глубокий порез — ещё удивительно, как товарищу не выбило глаз. Но Семён улыбался. У него очень худые, впалые щёки, на левой — застарелый шрам, который видно, только если хорошо присмотреться. Но ямочки, всё равно, очень заметные. А ведь у Никиты тоже были такие. — Училась на физмате, товарищ Семён, — Таня покачала головой. — Но, как видите, переучиться пришлось. А вы где учились, товарищ Семён? Таня промокнула товарищу разбитые губы, спустилась к шее, смывая засохшую кровь. Какие же синяки! Недели две проходить будут, не меньше. — Эх, плохой из меня школяр, — хохотнул товарищ Семён. — У меня все военные: прадед, дед, отец. Так что, на передовой и учился. И писать, и читать, и стрелять. — Что, прямо так, сразу — стрелять? — не поверила Таня: странный какой! Она отложила полотенце и взяла йод, намотала вату на палочку. — Сейчас йодом замажем, — приговаривала Таня, бережно обрабатывая все его ссадины. — Как новенький станете, товарищ Семён! Товарищ Семён ойкал и тихо шипел: щипало адски, и Таня знала об этом. Особенно, бровь. Хоть она и обмазала порез только вокруг, а всё равно, кожа вся свезена, и больно до чёртиков. — А вот так, — прошипел товарищ Семён, моргая и морщась. — «Начальную школу» в Германскую проходил, разведчиком при штабе отца. — Сколько ж лет вам было в Германскую? — Таня удивилась: товарищ Семён совсем и не старый, только вокруг глаз собирались мелкие морщинки, когда он пытался улыбнуться. — В одиннадцать «поступил», в пятнадцать «окончил», — Семён всё шутил, но в глазах появилсь тоска. — Взрослый уже, как раз для солдата. «В одиннадцать «поступил», — выходит, что сейчас ему сорок, а может, и сорок один. Хотя Таня больше тридцати пяти бы и не дала. — Ну, вот, синяки обработали, ссадины тоже, — Таня оценила собственный труд, повернув голову Семёна из стороны в сторону. Ничего не пропустила: раны аккуратно обмазаны по краям и засыпаны стрептоцидом, синяки зарисованы яркими сетками. — Смотритесь на «отлично», товарищ Семён! — задорно воскликнула Таня и расправила чистый бинт. Она принялась деловито обматывать ему лоб, но товарищ Семён мягко взял её за запястье. У Тани ёкнуло что-то внутри. Прикосновение показалось ей ласковым… Таня и сама не понимала, от чего застучало в висках. — Товарищ Татьяна, а можно лицо не завязывать? — попросился Семён. Таня прыснула: да какой же смешной! Брови поднял, весь насупился — вылитый Кольша, когда в детстве не хотел принимать горький порошок от живота. — Ну, а как же иначе, товарищ Семён? — весело возразила Таня. — А то нос на всю жизнь останется распухшим, как картошка! — А что, сейчас — картошка? — Семён лукаво прищурился. — Ещё какая! — улыбнулась Таня и приставила к носу кулак. — Во-от такенная! Таня жалела его: в одиннадцать мальчишки в лужах кораблики запускают, а товарищ Семён ночами срисовывал окопы врага, воровал стратегические карты из командирских палаток, открывал клетки и выгонял почтовых голубей. А в морозы сидел у теплушки и курил вместе со взрослыми. — Пристрастился я, каюсь, — оправдывался товарищ Семён. — Ну, а как иначе согреешься? Его волосы насквозь пропитались запахом крепкого табака, и он не выветрился до сих пор. — «Техникум» в Финской «учился», — продолжал товарищ Семён, пока Таня снимала остальные бинты. — Финский, вот, выучил дополнительным языком и географию Северного Приладожья — назубок. Таня мотала на руки сырые бинты, сворачивала аккуратными клубками, а сама слушала товарища, развесив уши. В каких же чудесных местах он бывал! И до чего же складно рассказывает! Таня «слышала», как шумят берёзы над «курчавыми» скалами, «видела» холодные каменистые пляжи, куда вылезают нерпы и валяются целыми днями на солнце, грея бока. — На шхерах — почти как в Венеции, — задумчиво цедил товарищ Семён. — Плывёшь на понтоне, день, два, и тебе уже чудится, что ты гондольер, а за поворотом — какой-нибудь Дворец дожей. У него интересный голос, спокойный такой и самую чуточку хриплый. А ещё товарищ немного картавил и пришепётывал, но мягко, приятно для слуха. Товарищ Семён снова ойкнул, когда Таня добралась до повязки у него на плече. Как назло, она пропиталась сукровицей, и корка никак не желала отмякнуть, хоть Таня и мочила её несколько раз. Шевеля повязку, Таня тревожила рану, от чего товарищ невольно дёргал плечом. — Сейчас больно будет, товарищ Семён, — предупредила Таня. Грязный бинт, всё равно, нужно снять, а рану промыть и перевязать чистым, со стрептоцидом. — Куда же мне деться? — сдался товарищ Семён. Он комично надул щёки и зажмурил глаза: ждал «экзекуции». Таня ещё раз смочила повязку, подёргала узелок. Вроде, размокло. Таня приговаривала: «Терпите», пока сковыривала один слипшийся слой за другим. Остался последний. — Готовы? — Таня серьёзно взглянула Семёну в глаза. Левый у него немного косит. Семён улыбался, но зашипел сквозь зубы, когда Таня, наконец, освободила его от бинта. Конечно, больно. Ещё как больно. Но рана уже начала подживать: чистая, без красноты и без гноя. Вот, что такое тёти Надин «особенный» пеницилл! — Неприятно, — сморщился товарищ Семён. — Я, кстати, в консерваторию всё хотел, а пришлось в великую отечественную «поступать»… — Неприятно, — повторил он, когда Таня стала промывать плечо, убирая корки и сукровицу. — Терпи, казак, атаманом будешь, — Таня ему бодро кивнула. — Ну, а потом, как «выпуститесь» из отечественной, куда пойдёте? — А потом, всё-таки, в консерваторию, пока не остался без рук, — прокряхтел товарищ Семён. Он ёрзал, отодвигаясь к стене, пока Таня обрабатывала плечо. Поглядывал на неё, безмолвно спрашивая, когда уже будет «всё». Интересно, на чём он играет? — А на чём хотите, — товарищ вымученно улыбнулся. — Хотите на органе, а хотите — на ложках! Таня промакнула плечо сухим полотенцем, принялась засыпать рану стрептоцидным порошком. Семён героически всё это вытерпел — видать, выучился на войне. Интересно, и музыке — на войне? — А как же? — товарищ Семён заметно воспрял, когда Таня прекратила его теребить. — Не бывает солдата без музыки. Я и петь тоже могу! Похваставшись, товарищ негромко затянул «Марш энтузиастов». А у него и впрямь, удивительный голос — так и не скажешь сразу, что в нём особенного, но услышишь, и трудно забыть. Только вот, нелегко ему пока петь: и кашель мешает, и хрипы. — Знаете, товарищ Татьяна, очень хорошая песня, — заметил Семён, спев куплет. — Когда потеряно почти всё, помогает не валяться духом, а размышлять и искать выход. — Вы теперь только в консерваторию поступайте, товарищ Семён, — Таня аккуратно завязала на бантик «хвосты» от бинта и тихо добавила: — Ждут ведь вас дома. Таня знала, как это — ждать. Каждый день она боялась за братьев, каждый день писала письма на фронт. И каждый день гнала жуткие мысли. Её так и подмывало спросить у товарища про Марину. Но ведь это же так некрасиво — выспрашивать. Захочет человек — сам расскажет. А нет — и нечего его бередить. — А жениху пишете? — поинтересовался товарищ Семён, и у Тани кольнуло в груди. Но не виноват он, он ничего не знал про Никитку. Семён улыбнулся — ну похож ведь, похож… Нет. Таня опустила глаза. Ничуть не похож. И хватит ей, хватит путать чужого человека с Никитой. Семён глядел на неё — внимательно, долгим взглядом. Таня вздрогнула, немного отпрянув: ей показалось, что товарищ хотел взять её за руку. За ширмой чётко раздались шаги, и в следующий миг простыня сдвинулась. В закуток зашла тётя Надя со шприцем, полным тем самым раствором пенициллина. — Ну, что, перевязала? — осведомилась она, постучав по шприцу, чтобы сбить лишний воздух. — Товарищ Семён — прекрасный пациент, тёть Надь, — Таня кивнула с улыбкой, собирая на стирку бинты. — Даже не пикнул. — Вот и правильно, у нас пищать не положено! — согласилась с ней тётя Надя. — Хочешь, чтоб вылечили — терпи! Тётя Надя сделала товарищу Семёну устрашающий знак: пару раз коротко махнула рукой, чтобы тот переворачивался на живот. — На укольчики, товарищ Семён, на животик ложимся! А ты, Танюша, иди, тебе к Комарову. Нехорошо опаздывать. Захватив тазик и все бинты, Таня собралась выйти за простыню, но остановилась и обернулась. — До встречи, товарищ Семён! — попрощалась она, и товарищ тоже сказал ей: — До встречи.

***

Товарищ Замятин к стенкам жаться не привык. Но свирепый Комаров его, буквально, припёр, требуя докладывать. — Товарищ Замятин, я в ваших записях ничего не понимаю! — товарищ капитан госбезопасности сунул блокнот Замятину в руки. — Рисуете, как курица лапой! Доложить в устной форме, что показал Август Клопп? Замятин решил не нарушать устав, чтобы не злить начальника ещё больше. — Разрешите доложить, товарищ капитан госбезопасности, — начал Замятин, но Комаров, скорчившись, его перебил: — Конкретно: что по Траурихлигену? — Август Клопп по Траурихлигену ничего не показал, — Замятин на всякий случай отодвинулся от Комарова подальше. — Но показал, что на территории колхоза до сих пор спрятан его арсенал. Товарищ Комаров пыхтел и шаркал, раздумывая. Что значит — ничего по Траурихлигену? И «на территории колхоза» — это где? — Точное местоположение? — сухо осведомился Комаров. Он подошёл к карте на стене, принялся разглядывать обозначения, которые когда-то нарисовал Замятин. Товарищ старший лейтенант госбезопасности отмечал места, где появлялся Укрут. Тоже ещё напасть, проклятого Тырко так и не поймали. А что, если и он связан с Траурихлигеном? Суёт нос в арсенал и прячется в немецком логове? Хорошо бы поймать сразу всех зайцев, только такая удача вряд ли светит. — Точного местоположения не показал, товарищ капитан госбезопасности, — разочаровал Комарова Замятин. — Предположительно, в районе здания клуба. — Здание клуба, здание клуба, — бурчал Комаров, рисуя на карте круги вокруг этого самого здания. В клубе сидел последний огрызок чёртовой дивизии «Рейхсваффе». Целый месяц выкурить не могли — так прочно засели. Да ещё и Шлегель после боя из плена сбежал. Очень может быть, что в клубе они и припрятали свой арсенал. И очень может быть… — Они должны приходить за боеприпасами, — проронил Комаров и добавил погромче: — Товарищ Замятин, выставить засаду возле здания клуба! — Есть, — отчеканил Замятин. — Так, хорошо, — прошипел Комаров. — Громов, свидетели прибыли? Старшина специальной службы Мелентий Громов стоял у двери, на часах. Рослый, холёный детина — такой и медведя мог без труда заломать. Как только Комаров к нему обратился, Громов поднял курносый нос и ответил вовсе не громко для себя: — Так точно, товарищ Комаров! Только стекло в окне, всё равно, звякнуло. — Вызывайте, товарищ Громов, — распорядился Комаров.

***

В опорном пунке сегодня было очень людно и шумно. Да и накурено до одурения. Солдаты товарища Комарова заполонили тесный коридор. Почти каждый дымил, забивая всё духом крепкой махорки. Мрачный Сафронов с «козьей ножкой» в зубах скользнул в кабинет. Бобарёв ошивался — сновал туда-сюда, как тень. А вот, Глебки не было: сегодня его очередь «на Клоппе» сидеть. Меланка сидела в простенке на стуле, болтала ногами и ждала, когда можно будет уйти. Таня топталась поближе к окну. А Нюрку они и вовсе, не узнали сначала. Она забросила комиссарские штаны и надела платье с «фонариками», брови углём подвела — из рыжих они сделались неестественно чёрными. А потом оказалось, что всё утро убила, соображая из огрызков волос две неуклюжие пушистые косички с белыми ленточками. — А ты чего смурная такая? — Нюрка сразу заметила, что Таня сама не своя. — Да думаю, вот, про товарища Семёна, — сболтнула Таня и отвернулась к стене, чтобы Нюрка не заметила её щёки. Со стены косоглазо пялился Краузе. Не человек, а злобный сказочный чёртик, шишига. Однако его не спешили снимать. Наоборот, оформили, как официальную ориентировку. А кто-то подрисовал ему сдвинутые брови и хищные зубы жирным химическим карандашом. — А чего о нём думать? — Нюрка пожала плечами. — На поправку идёт вроде, нет? — Да жизнь у него такая, с детства воюет, — пробормотала Таня. — Считай, что и не было у него детства. Да и жизни самой тоже не было. — Что, втюхалась по самые уши? — Нюрка ей отомстила за то, что Таня подтрунивала над ней из-за Комарова. — Да типун тебе на язык! — Таня даже сжала кулаки. — Ох и языкастая же ты, Нюрка! Чёрт возьми, щёки выдавали её с головой. Приходилось в упор разглядывать Краузе, а то бы Нюрка её засмеяла. Хотя сама на свидание сюда собралась, а не давать показания. — Свидетели! — грозный окрик Таню спас. Из кабинета высунулся старшина специальной службы Громов, поправил залихватские усики и снова рявкнул: — Входите! Голос у Громова подобен грому — едва ли, штукатурка не сыплется, когда он орёт. — Пошли, — Меланка кивнула обеим девчатам и встала со стула.

***

Товарищ Комаров чинно расхаживал по кабинету, держал начальственный вид, хотя под глазами у него уже залегли тёмные тени. Не спал. Таня научилась отличать «полуночников» ещё в институте. У тех, кто ночами зубрил, были именно такие глаза: печальные, покрасневшие и с такими, вот, синяками. — Здравия желаю, товарищ капитан госбезопасности! — звонко отчеканила Нюрка. Она улыбалась ему на все тридцать два, стреляла глазами, но товарищ Комаров никак не замечал мелкой рыжей девчонки. Он без эмоций задавал казённые вопросы, потом к карте позвал, какие-то кнопки втыкать. Нюра пару штук воткнула, возле Студёного, где они нарвались на немцев. А потом и Таня добавила одну, на просеке, где висел обрывок тряпицы. — Просекой ходят, — заметил Комаров. — Вы пишете, товарищ Сафронов? — Так точно, товарищ Комаров, — Сафронов кивнул из угла. Он сидел там, на табурете, в тени, пристроив на колено блокнот. То и дело Сафронов слюнявил карандаш и что-то деловито отмечал на страницах, то на карту поглядывая, то на Комарова. — Вот тут застрелили товарищей Дёминых, — буркнул Комаров и стукнул пальцем в точку на карте. Там торчала кнопка с приколотым обрывком бумаги. Прочитать на нём ничего невозможно: намазано, и почерк очень плохой. Но даже Таня видела, что это место далеко и от озера, и от просеки — на окраине села, куда, обычно, ходят за земляникой. — Один свидетель остался в живых! — Комаров взглянул на бумажку. — Товарищ Дёмина Дарья. Где она? — В лазарете, товарищ капитан госбезопасности, — с готовностью начала Нюрка. — Только Дашутке семь, и… — Что она показала? — нервно перебил Комаров. Точно, не спал. Очень заметно, что товарищ давит зевки. Нюрка стушевалась, ошарашенная его свирепым напором. Она ведь прихорашивалась всё утро, а товарищ Комаров только орёт, а глядит — и того хуже, мимо неё, на свою бестолковую карту. — Дашутка не разговаривает, товарищ Комаров, — ответила товарищу Таня. — С тех пор, как попала в лазарет, ни словечка. Таня погрустнела, вспомнив Дашутку. После встречи с Укрутом, весёлая, шебутная девчонка превратилась в затравленного зверька. Она всё время лежала, сжавшись на койке, пряталась с головой под одеяло, а по ночам не могла спать, плакала в темноте. Таня в тайне оставила ей трофейный фонарик, чтобы Дашутка светила им, если ей станет страшно. А Дашутка светила всегда — как ни заходила Таня в палату на ночной обход, так всегда видела свет под её одеялом. — И что с ней такое? — Комаров досадливо шаркал. — Когда можно будет опросить товарища Дёмину? — Мамка говорит, что испуг, — подала голос Меланка. — У маленьких это часто. А когда пройдёт — неизвестно. Бывает, люди годами молчат. Комаров схватился за собственный подбородок, побил по полу носком сапога. Он задумался, шевеля губами, а Таня слышала, что товарищ бурчит: «Так, так, так». Комаров обошёл Нюрку, пару раз чиркнул по карте карандашом. Карта уже и так донельзя исчёркана: вся пёстрая из-за линий, кнопок, листков. А здание старого сельского клуба — и вовсе, обведено несколькими кружками, которые слились в один, толстенный круг. Раньше в клубе всегда было людно: то танцы, то лекции, то выставки по механизации, которые проводил Владлен Ховрах. В клубе читал свою последнюю лекцию профессор Валдаев. А теперь от клуба остались развалины, да ещё и обросли недобрыми байками. Видимо, неспроста. Комаров намалевал к клубу ещё одну жирную стрелку — от того места, с листком, где Укрут убил Дёминых. А потом — отправил восвояси девчат. — Можете быть свободны, — строго сказал он всем трём. — Если понадобитесь, вызову снова! Меланка тихо попрощалась и первой выскользнула за дверь. За ней и Таня выскользнула. А вот, Нюрка — та ещё задержалась, оглядывалась, но Громов сердито махнул ей «медвежьей лапой», чтобы не стояла в дверях. — Ну, вот, — кисло протянула она, нехотя тащась по коридору. — Даже не глянул! Даже… ну вообще, ничего! — Глянет ещё, занятой слишком, — Таня положила руку Нюрке на плечо. Она не стала ни задевать её, ни дразнить. Наоборот, подбодрила. Жалко её: сирота, школу из-за войны не успела окончить. Выпустилась бы уже, а то бы и в техникуме была, Нюрка не глупая. А так идти ей по осени всего в восьмой класс. А тут Комаров этот возник — ничего хорошего от него, только с толку сбивает. Нюрка, как обычно, фыркнула носом и, повернувшись, погрозила кулаком двери кабинета. — Пошли отсюда, — пробормотала она и тихонько, под нос себе, обругала Комарова: — Да чтоб ты усох, гордыбака! Тане хотелось на воздух, на солнце. От табачного дыма в голове засел неприятный туман, даже подташнивать начало. Меланка — та давно уже убежала. Выйдя из кабинета, Таня заметила, как за её спиной закрылась входная дверь. Двор оказался запружен солдатами. Они бегали, пыля сапогами, водили коней, перекрикивались. У забора громко залаял Тристан. Пса привязали у самых ворот, а он рвался с поводка, вставая на задние лапы. — А ну-ка, цыц! — прикрикнул на него Бобарёв. Павлуха топал со стороны конюшен и вёл под уздцы серого жеребца. — В рейд иду! — завидев девчат, он задрал, было, нос. Но сразу осёкся, перешёл на заговорщицкий шёпот: — Только вы это, молчок: рейд секретный. И дуйте отсюда, товарищ Комаров не терпит лишние носы! Таня с Меланкой к воротам пошли, а вот, Нюрка застряла. — Слыхали: в рейд! — зашептала она. — Девчат… Нюрка не успела договорить: раскатистый крик Комарова потопил все голоса. — Построиться! — товарищ капитан госбезопасности рявкнул, спускаясь с крыльца. Солдаты засуетились, быстро становясь чёткой шеренгой. Комаров и Замятин командирами прошли вдоль неё, а за ними, чуть позади, маршировал Сафронов и нёс знамя. — Да идём уже, — Меланка потянула Нюрку за подол, но та от неё отмахнулась. — Уедет сейчас, — бормотала она и морщила нос, тёрла вспотевшие ладони. Павлуха подвёл серого жеребца Комарову, по уставу хлопнул каблуками. Комаров взял поводья, поставил ногу в стремя, и тут Нюрка решилась на «подвиг». Она снялась и, подбежав к Комарову, на одном дыхании выпалила: — Товарищ капитан госбезопасности, а можно мне с вами в рейд? Нюра стояла руки по швам, вытянулась не хуже настоящих солдат. Те глазели на неё молчком, даже не переглянулись ни разу. Комаров в седло так и не сел, а его лицо вытянулось от изумления. — Товарищ капитан госбезопасности, товарищ Сидор Перепеча, ведь, с вами служил, — напомнила ему Нюрка, не шевелясь. Вот только щёки её подвели: казалось, они густо натёрты свеклой. Комаров же ерошил усы, дёргая поводья коня. Замятин сурово поглядывал то на него, то на Нюрку, однако молчал, пока не заговорит командир. — Подрасти вам надобно, товарищ Перепеча! — выдал, наконец, Комаров. Не взял. Да ещё и посмеялся над Нюркой, будто над маленькой. Хотя мог бы и рявкнуть, и выгнать взашей — не стал, скорее всего, из уважения к товарищу Сидору. Нюрка вдохнула, собралась что-то ещё ему говорить, но умолкла под насмешливым и снисходительным взглядом. Комаров же вскочил на коня и отдал приказ: — По коням! Садись! Солдаты прыгали в сёдла, кони ржали, а Нюрке пришлось отбежать, чтобы не задели копытом. — Рысью марш! Пришпорив коня, товарищ Комаров унёсся, и за ним уносились и остальные. Пыль клубилась столбом, а какой-то тощий незнакомый солдатик подбежал, чтобы закрыть ворота. — Гражданским не положено! — выкрикнул он неприятным ломающимся голосом. Солдатик закрыл ворота не до конца — оставил щель, показав, что девчатам пора поскорее исчезнуть.

***

Девчата сидели на старом крыльце и казалось, что каждая из них думает о чём-то своём. Солнце жарко припекало — все три невольно сдвигались в тень. Таня без толку разглядывала колодец: приземистый, крепкий, он сложен из тяжёлых булыжников. Интересно, где на нём могла стоять «Черепаховская кружка»? Унылая Нюрка неважно свистела «Священную войну» и разбирала неудобные косички, от которых за полдня уже болела голова. Она мяла атласные белые ленты, наматывала на пальцы — злилась, что на неё так и не взглянул Комаров. Не ясно только, чего хотела: станет ли матёрый офицер связываться с таким карапузом, как она? Да и женат он, как пить дать. Сквозь птичий щебет доносился скулёж Черныша. — Потерял своего человека, — жалея его, прошептала Меланка. Она дёрнула мятлик, проросший сквозь булыжник крыльца, и зажала в зубах. — Мелаш, — Таня чуть повернула голову. — Чего? — отозвалась Меланка. — Как ты думаешь, почему Мотря нырнула в колодец? Меланка пофыркала носом, а потом — придвинулась близко к Тане, к самому уху. — Это чего там у вас за секреты? — мрачно буркнула Нюрка. Она села так, чтобы видеть обеих, подтянула колени под себя. Мох запачкал её белое платье зелёным, но она не заметила. — Да нет секретов, — пространно бросила Меланка. — Хочешь, и тебе расскажу. Мы про Мотрю Суркову. Нюрка зябко поёжилась. Про Мотрю страшнее, чем про Дуняшу, про кружку, про Гайтанку Кутерьму. Потому что правдиво, а Мотря всем троим подружкой была и тоже помогала в лазарете. — Мотря в подвал в последнее время бегала, — шептала Меланка, то и дело оглядываясь. Будто бы тут кто-то есть рядом, незримый, кто может подслушать. Может быть, и сама Мотря бродит вокруг: жалеет, что бросилась и променяла солнышко на холодную колодезную тьму. — А в последнее время странная стала. Даже мамка заметила, что сама не своя и позеленела. — Чахотка, что ли? — буркнула Нюрка. Подвала она боялась не меньше, чем Меланка и Таня. Даже одна никогда не спускалась туда, обязательно тянула кого-то с собой. Тётя Надя пыталась добиться от Нюрки, чего боится-то? А Нюрка сказала, что крыс. Хотя в подвале никогда и не селились крысы. — Нет, что-то другое, — отказалась Меланка. — Мотря не кашляла. Просто таяла, как свеча. Как сходит в подвал, так в слезах и зелёная. А мамке не давала себя осмотреть. Нюрка одну ленточку совсем раздёргала. С концов уже вылезали нитки. — И чего только в этом подвале? — пробормотала она и как бы невзначай опустила глаза: подвал, ведь, прямо под ними. — Оторопь просто берёт! Таня хотела припомнить ей крыс, но раздумала. Нюрка, ведь, храбрый вояка, идейная и «начоперот» — и вдруг, боится каких-то там крыс. Таня просто пожала плечами и сказала: — Не знаю. — Тань, а как, по-твоему, Яшка мог мавкой стать? — Меланка захлюпала носом, вспомнив о брате. — Некрещённые ведь мы, а? Меланка грызла мятлик, гоняя туда-сюда во рту колосок, и задумчиво говорила, будто бы самой себе: — Я бы ему гребешок дала, он бы и ожил. Вот бы всё так просто было, и жизнь человека зависела от гребешка. Но кто это знает как оно — «там»? Наверное, профессор Валдаев бы объяснил. И про подвал бы сказал, и про Мотрю, и про Яшку. И про Дуняшу Черепахову — тоже. А может быть, и про товарища Семёна — почему Таня, как бы ни говорила себе, что он незнакомец, где-то в душе чувствует, что он похож на Никиту?