***
Капитан государственной безопасности Алексей Комаров комкал в руках радиограмму. Он перечитал её уже раз десять, засалил пальцами, надорвал в нескольких местах. «Эрих фон Кам-Траурихлиген жив тчк Может объявиться в Краснянском районе тчк». Чёрт, если бы чёртову радиограмму не прислал товарищ подполковник госбезопасности Журавлёв, Комаров счёл бы всё это дурацкой шуткой. Проклятый Траурихлиген сдох прошлой осенью. Да его просто напичкали пулями, когда он с клочками гарнизона рванул прорывать окружение. Ни у кого из них не было шансов. И вдруг Траурихлиген всплыл — и именно в Краснянском районе, чтоб его! Товарищ Комаров как на духу помнил тот промозглый октябрьский день, когда попал в позорный плен под Еленовскими Карьерами¹. Комаров не успел застрелиться. Да что там не успел — просто испугался вышибить себе мозги, вот и всё. Он видел, как младшие офицеры в панике срывали нашивки, и сделал то же, что и они. Но это его не спасло. Верзила в пятнистом бушлате и надвинутой на нос фуражке СС раскатисто рявкнул, швырнув Комарову в лицо какую-то пёструю тряпку. — Напьялить! — пискляво взвизгнул за ним кургузый тип в гражданском костюме и шляпе. Его крысиные глазки злобно сверкнули из-под узких прямоугольных очков. Комаров развернул скомканную, измятую тряпку и понял, что это женская юбка — неновая уже и грязная. Комаров хотел бросить её наземь, но верзила наставил пистолет и угрожающе каркнул. — Шефельись! — выплюнул тип в шляпе, тряся румяными, круглыми щеками. — Или герр штурмбаннфюрер казньить из вальтер! Страх не позволил Комарову получить пулю. Он послушно натянул юбку поверх разорванной гимнастёрки и запачканных брюк. Комаров сам себе боялся в этом признаться, но он прятал глаза. Прятал от товарищей, которые оказались вместе с ним за наспех сколоченным заграждением, похожим на загон для скотины. Прятал от чёртовых немцев, которые разгуливали вокруг надутыми индюками. — Partei! — Комаров услышал этот отвратительный голос, но не поднял головы. — Партьийный! — завизжал за ним писклявый переводчик, но и теперь Комаров не поднял головы. Это не ему, не о нём… — Комаров! — изрыгнул гад, кажется, специально поставив ударение неправильно. Комарова будто бы окатили ледяной водой. Немец знает, что он коммунист, и его фамилию — тоже. Комаров заставил себя оторваться от пыльных сапог и взглянуть. На него таращился остроносый, ехидный тип в каске с камуфляжным чехлом и защитными очками. Его чёрная от копоти рожа перекосилась в омерзительно едкой ухмылке, а глядел он настолько колюче, настолько хитро, будто бы прокалывал насквозь. Прямо в душу глядел, выворачивая её наизнанку. Хмыкнув, тип картинно стряхнул пылинку с бушлата, густо запылённого и заляпанного плюхами машинного масла. Жёлтая нашивка на рукаве выдала в нём командира: два просвета, и дубовые листья над ними — группенфюрер СС. Именно тогда, под его отвратительным взглядом, Комаров остро понял, что у человека, всё же, существует душа. И у него самого — жалкая, дырявая, трусливая душонка… которую уже поглотил дьявол. Наконец-то, Комаров лицом к лицу встретился с тем, кому сдул бой за Еленовские Карьеры за каких-то жалких два часа. Вот он, пресловутый «немецкий дьявол», он застал Комарова врасплох, как котёнка. Траурихлиген заложил руки за спину и вальяжно прошёлся туда-сюда мимо заграждения. За ним точно так же прошёлся и переводчик, бросая на Комарова недобрые, косые взгляды. Траурихлиген выплюнул по-немецки, а переводчик заверещал ещё свирепее, чем он: — Комаров! Дас ист тфой партбильет! В пухлых пальцах возникла красная книжечка, которую коммунист Комаров должен был защищать пуще глаза. Переводчик терзал её, отрывая клочки, а Комаров безучастно глазел поверх его головы. Он должен был кинуться и ценой собственной жизни спасти… какой-то кусок бумаги, который уже не значит ни капли. Но для чего это всё? Для чего трепыхаться, когда всё равно пустят пулю: сегодня, завтра, через год. Абсолютно неважно, когда. Комаров погиб в тот самый момент, когда его забросили за этот безобразный забор. Траурихлиген кивнул, и свинорылый переводчик кинул билет Комарова на раскисшую, грязную землю. Он упал прямо в лужу, а проклятый переводчик наступил на него каблуком. Траурихлиген громко каркал и хохотал, писк переводчика рвал на части больную голову. — Партьийный напьялить юбка унд есть свинец! — багровый от натуги, переводчик аж подпрыгивал. — Ви есть балласт! Герр группенфюрер не стать вас кормьить! Ви вирд капут унд зарыт! Комаров стоял прямо, не позволяя себе ни на миг опустить глаза. Он изображал бесстрашие и гордость, но внутри себя сжался в жалкий комок. Он не нужен им. Ему вынесли смертный приговор. Траурихлиген остановился и громко щёлкнул пальцами. Верзила распахнул скрипучую калитку. Комарову больно заломили руки и выкинули из-за забора, как шелудивого пса. Уставший, сонный, он не удержался на ногах и рухнул в лужу, а перед ним оказался его размокший и порванный партбилет. Комаров собрался забрать его, чтобы хоть умереть не как трус, но Траурихлиген больно наступил ему на руку. Комаров стиснул зубы, стараясь не закричать. Вокруг него двигались ноги, шелестели мокрые юбки. — Партьийный, встать! — завизжали над головой. Комаров собрал последние силы. Хотя мог бы и не вставать — тогда быстрее прикончат. Немцы, ведь, убивают упавших, чтобы «не кормить балласт». Но снова-таки, страх не дал Комарову получить пулю и на этот раз. Алексей удивился, когда его пихнули не к остальным, а к серой палатке. Её разбили прямо возле здания Еленовского райкома, у фонтана с кусками скульптуры русалки. Здание было избито снарядами, на когда-то белых стенах чернели разлапистые пятна копоти. А на крыше застрял «Мессершмитт» с обломанным крылом, вокруг которого плыли клубы серого дыма. Траурихлиген кивнул, и переводчик, воровато оглядевшись, прошипел: — Партай входьить. Это выглядело странно, но у Комарова не было выбора. Он шагнул под пыльный полог, который верзила перед ним отодвинул. В палатке висела полумгла и пахло плесенью — скорее всего, она хранилась где-то в сырости, и брезент начинал плесневеть. В свете единственной керосинки Комаров увидел только стол. Перед столом лениво развалился здоровенный чёрный пёс. Взглянув на Комарова, он поднял голову, повёл стоячими ушами и широко зевнул, показав острые клыки. Верзила исчез, топоча, а переводчик, покачивая пузом, остановился возле стола. — Комаров, — негромко произнесли за спиной. Комаров обернулся и увидел рослого солдата, который не спускал его с мушки. А возле солдата Траурихлиген поставил треногу, стукнув ножками об асфальт. На треноге висела какая-то разлохмаченная, подпаленная бумажка. «Немецкий дьявол» постучал по ней согнутым пальцем. Глаза Комарова привыкли к сумраку, и он понял: Траурихлиген показал ему карту, на которой он, Комаров, отмечал оборонительные позиции. Красные кнопки — танки, зелёные — авиация, синие — артиллерия. Он так и не успел их занять, все кнопки — всего лишь, бестолковые кнопки. А некоторые из них вывалились, когда немец хлопнул треногой. Комаров молча отвернулся. Подумал: если будет молчать, то Траурихлиген скорее влепит ему пулю. Но страх… Комарова так и подмывало распустить язык ради того, чтобы выжить. Ухмылка Траурихлигена расплылась до ушей. Конечно же, он прекрасно видел жалкую физиономию Комарова. Немец принялся ворковать, и сразу же приосанился переводчик. — Герр группенфюрер знать твой позиция, — сообщил этот надменный толстяк, упираясь пузом в край стола. — Они не есть интерес герр группенфюрер. — Тогда зачем ты меня сюда приволок, гнида? — сипло выдавил Комаров. Он попытался облизать пересохшие губы, но это никак не помогло: язык тоже высох… чёрт, как же хочется пить! Траурихлиген издал едкий смешок и от треноги прогулялся к столу. Он вальяжно снял каску, провёл ладонью по зализанным белёсым волосам. И щёлкнул пальцами. Солдат опустил «МР-38», хлопнул каблуками и убрался к чёрту. За ним потащился и переводчик, с явной неохотой, ему совсем не хотелось под ветер и дождь. Траурихлиген явно дожидался, пока они исчезнут — торчал, сложив на груди грязные руки. Полог палатки опустился за спиной переводчика, пёс бесшумно перебежал от стола и лёг перед входом. И только тогда Траурихлиген вплотную подошёл к Комарову. От него до такой степени разило табачищем, что Комаров скорчился, хотя и сам немало курил. Пустит пулю? Но, нет — Траурихлиген неожиданно обнял Алексея за шею и прошипел в самое ухо: — Ва-альдаеф? — Что? — Комаров невольно взглянул ему в рожу. — Кьейс Вальдаеф, — с трудом выговорил Траурихлиген и притянул Комарова ещё ближе к себе. Дыхание Алексея оборвалось, с дикой болью затрещал позвоночник. Ещё чуть-чуть, и гад свернёт ему шею. — Кьейс Вальдаеф, — повторил Траурихлиген, не выпуская Комарова. Так вот, чего захотел! Профессор Валдаев должен был прислать Комарову стратегически важные чертежи в запертом кейсе. Но летом профессор погиб, и Комаров не получил ничего. Задыхаясь, синея, Алексей из последних сил поднял руку и злобно скрутил Траурихлигену шиш. Свирепо рыча, немец швырнул его к себе под ноги. Воздух хлынул в лёгкие Комарова обжигающей волной, и тот раскашлялся, схватившись за шею. Перед глазами плыли цветные волны, жутко гудело в ушах. Как сквозь вату Комаров услышал: Траурихлиген позвал какого-то Шлегеля. Алексей едва отдышался, как его снова схватили и начали поднимать. Ему казалось, что палатка забита людьми: под руки ухватили два солдата, переводчик отирался у стола, снова возник верзила — он что-то жевал, громко чавкая. Шоколадку. А Шлегель стоял прямо напротив Комарова. Рослый, с квадратным лицом, он на левом глазу носил чёрную повязку. Шлегель махнул рукой, и солдаты вышвырнули Комарова прочь из палатки. Накрапывал мелкий дождь, промозглый ветер прохватывал до костей, забираясь под мокрую, истрёпанную одежду. Комарова затолкали в неровный строй военнопленных. Он узнавал товарищей: каждый старался твёрдо шагать, держать выправку, держать проклятую «хорошую мину», чтобы враг не думал, что может так легко победить. И сам тоже старался. Чтобы никто не понял, что он — трус. Бока Комарова то и дело «угощали» тычками, подгоняли, чтобы поскорее избавиться. Впереди Комаров видел спины — они казались бесконечными — и говорил «спасибо» за то, что никто из товарищей не обернулся. — Хальт! — взрычал верзила, и неуклюжий строй сбавил шаг. — Остановись, — шепнул кто-то рядом с Комаровым. Хоть тихо и шепеляво, но Комаров этот голос узнал. Сидор Перепеча, их политрук. Грозный усач, Сидор бранился сквозь зубы — он стоял, задевая Комарова плечом. А потом его схватили и вытолкнули вперёд. Комаров огляделся. Их отвели на какой-то пустырь, где уже зиял свежий ров. Солдаты с лопатами топтались в стороне и дымили сигаретами, но конвоиры не убирали пистолеты-пулемёты. Их слишком много, отсюда невозможно сбежать. — Партьийный — ф строй! — завизжал переводчик. Пленных сгоняли в шеренги по шесть человек, голова к голове, и верзила с кровожадной ухмылкой приставлял люгер к виску первого в строю. Единственный выстрел, и все шестеро падали в свежевырытый ров, обливаясь кровью. Комарову хотелось зажмуриться, отвернуться, не видеть. На его юбку брызгами летела чужая кровь. Ещё шестерых сбили в подобие строя, и Комаров понял, что остался один. Фашисты замялись, пялились на него, бормотали, но Траурихлиген оборвал их злым и презрительным выкриком. Шлегель швырнул Комарова седьмым в шаткий строй. Грубо прижав его голову к голове того, кто оказался справа, гад вытянулся, хлопнув каблуками. Мерзкая, жалкая, подхалимская рожа — дай ему волю, и он запрыгает перед Траурихлигеном, как дрессированная болонка. Комаров набрал в рот побольше слюны и вложил в плевок всю свою злость. Немец злобно зарычал, платком размазывая по роже слюну, схватился за пистолет. Страх сводил Комарову нутро, но он не шелохнулся. Его смерть будет быстрой, мгновенной: Шлегель сделает то, чего не сделал он сам — вышибет ему мозги. Траурихлиген изрыгнул короткое слово, и Шлегель будто бы поджал хвост, запихивая люгер назад в кобуру. Он отошёл на пару шагов, и тут же грохнул выстрел. Комаров видел, как товарищи падают, и тоже упал в грязь и прелые листья. Он валялся на дне рва в чёртовой юбке среди мертвецов, но не чувствовал боли, не чувствовал смерти. С изумлением и ужасом Комаров осознал: в него не попали. Пуля застряла в голове у шестого, не достав до него, и Комаров затих и замер, молясь о том, чтобы немцы не раскусили его. Он опустил веки, не мог видеть искажённого болью мёртвого лица перед собой. Выстрелы стихли. Тишина казалась мёртвой, но вдруг у лица Комарова затрещали сучья. — Кьейс Вальдаеф, Комаров, — зашипел Траурихлиген и выдохнул в лицо удушливый дым. Комаров валялся ни жив ни мёртв. Он был на волоске от смерти. Но они не хотели его убивать. Это пытка — Траурихлиген решил окончательно разбередить его страх. Комаров выругался, сплюнув сквозь зубы, и тогда его опять подхватили крепкие руки. — Ф карцер мит крыс! — пискнул за Траурихлигеном переводчик, и Комарова поволокли наверх. Свежая мокрая земля под ногами осыпалась и скользила. Комаров оступался. Немцы грозно рычали ему, что убьют. Однако мелкие псы не тронут, пока покончить с ним не решит Траурихлиген. Тот испытующе таращился и похохатывал, зажав в зубах сигару. Но тут к нему подошли два офицера. Какие-то холёные, чистые, в кожаных плащах и с воротниками навыпуск. Комаров по-немецки едва понимал, однако расслышал, что они бормотали, будто бы Траурихлиген не выполнил какой-то приказ. Рожа «немецкого дьявола» оставалась презрительной и спокойной. А в один миг он подмигнул левым глазом. Тот час же верзила что есть мочи навернул Комарова прикладом по шее, и Алексей скатился обратно, в ров. От удара он, наверное, потерял сознание — но внезапно вскинулся от сурового тычка в бок. — Дуем отсюда, товарищ Комаров, — над ухом раздался шепелявый шёпот. Комаров распахнул глаза — темнота, и никого, кроме трупов. Немцы давно разошлись, а над ним нависал Сидор Перепеча. — До нас не достало, товарищ Комаров, — шепелявил он, подталкивая, чтобы Комаров быстрее вставал. — В лес, к Крольчихину, дуем! Комаров насилу поднялся на четвереньки. Шею ломило, голова разрывалась. А в глазах двоилось, троилось… — Товарищ капитан госбезопасности! — Комарова окликнули совсем негромко. Но ему этот голос показался взрывом гранаты. Комаров словно свалился с высоты и ударился о жестковатое сиденье автомобиля. «Штейр» подпрыгивал на ухабинах — чёртова подвеска совсем расшаталась. Рядом с Комаровым сидел старший лейтенант госбезопасности Замятин и монотонно докладывал: — Немцы были замечены мирным населением в районе озера Студёное. Предположительно, это остатки дивизии специального назначения номер триста семь «Рейхсваффе». Имеется четыре свидетеля. Комаров нервно смял радиограмму в маленький шарик. А вдруг, проклятыми «остатками дивизии» командует Траурихлиген? Вдруг «немецкий дьявол» способен воскреснуть, как настоящее церковное чудище? — На берегу озера был обнаружен некто Нечаев Семён, — продолжал товарищ Замятин. — Доставлен в лазарет колхоза Красный Профинтерн. Замятин бормотал ещё что-то, то и дело поглядывая в пухлый блокнот, но Комаров думал о Траурихлигене и всё пропустил. «Комаров!» — изрекла его память знакомым до колик голосом, и ладони Комарова вспотели. Неужели его давний враг всё ещё здесь? — На месте разберёмся! — сурово отрезал Комаров бормотание Замятина и отвернулся к окну.***
С самого утра тётя Надя построила девчат на кухне в шеренгу, как солдат. Она даже рявкнула: — Смирно! Как настоящий командир — и девчата невольно вытянулись в струнку. Стояли по росту: Таня, Меланка, Нюра, а с краю шеренги — Катенька и немолодая, но юркая тётя Шура. Тётя Надя прошла вдоль шеренги очень сердито. Таня поразилась: у неё по-настоящему стальные нервы. Только вчера получила похоронку на сына, но в глазах тёти Нади ни тени слёз. Но больше всех сердился дед Матвей. Он принёс большой табурет — тот самый, с листом жести — и поставил его перед девчатами, специально гулко хлопнув ножками об пол. Меланка аж вздрогнула. На табурет дед Матвей водрузил большую кастрюлю и снял с неё крышку. По кухне разлился упоительный запах, даже слюнки потекли. Таня незаметно сглотнула. В кастрюле был куриный бульон — тёти Шурин, с кусочками курицы, который та варит для больных. Но со вчерашнего ужина оставалась ровно половина кастрюли, а теперь плескались жалкие остатки на дне. — Ну и что с вами делать-то, птицы? — проворчал дед Матвей. А тётя Надя сняла с гвоздя длинную двузубую вилку и наколола куриную ножку. Девчата невольно переглянулись: ножка оказалась поеденной. Как будто бы кто-то куснул её пару раз, сняв самую мякоть, и закинул обратно, в кастрюлю. — Ну и кому же неймётся? — требовал ответа дед Матвей. Что произошло с бульоном, никто не знал. Катенька украдкой шептала: «Шайтан». Нюра моргала большими глазами. Так нагадить никто бы из них не посмел. Кур берегли, а бульон в лазарете считался вроде деликатеса. Тётя Шура курицу резала раз в две недели, и делила бульон для больных на три раза: на завтрак, на ужин и снова на завтрак. Кастрюлю тётя Шура держала на леднике. Кто же пробрался, когда ледник всегда заперт на ключ? — Это не мы, деда Матвей, — за всех ответила Меланка. — Вы же знаете, мы бы так никогда… — Ну, а кто же? — ворчал дед Матвей. — Ужаль с елани приполз, или мавки озорничают? Меланка встрепенулась, когда дед Матвей мавок упомянул. — А вдруг, это она, Дуняша Черепахова? — прошептала она и съёжилась. — Глупостей не говори! — отрезала тётя Надя. — И не стыдно тебе, Меланья? Меланка замотала головой. Не стыдно, а страшно: про дочку Еремея Черепахова на селе ходила жуткая байка. Дуняша на русальной неделе потерялась в лесу. Её три дня всей усадьбой искали и только на мавий великдень нашли на берегу Студёного. Дуняша сидела на голой земле, простоволосая, и расчёсывалась гребешком, которого у неё никогда не бывало. На радостях Еремей Черепахов подарил нашедшим коней и зерна, дал вольную неделю крестьянам, да ещё и пир закатил. Вроде бы, всё обошлось, но Дуняша заболела неизвестной болезнью, когда ей исполнилось семь. Орала ночами, как кошка, не ела, носилась по дому, а днём беспробудно спала. Ни один лекарь, ни архидьякон не смогли разобраться, что за напасть. На третий день Дуняша преставилась: не проснулась. А в ночь перед отпеванием перекинулась мавкой, загрызла церковную бабку и сбежала, выбив окно. Чудище с зубами, как гвозди, и с зелёными водорослями вместо волос ночами появлялось как раз тут, в лазарете. Терзало больных и младенцев, а когда люди прибегали на крик, моментально сбегало. И только спустя три месяца семинарист Фрол Курбатов смог поймать Дуняшу: заманил в меловой круг на этот самый гребешок. Говорят, Еремей Черепахов сбрендил, увидав, как бьётся в кругу то, что осталось от единственной дочки. Все ему говорили её убить, но Черепахов не смог. С горя он приказал запереть Дуняшу в подвале, и она до сих пор там сидит. Конечно, сидит, ведь мавка бессмертная. «Увлёкся марксизмом! Не окрестил!» — плюя через плечо, шипела баба Рита, которая в эту байку свято верила. «Вырвется всё равно», — слышали девчата от тёти Зины. А баба Клава — та как-то ночью разговаривала с Дуняшей. — А должно быть стыдно, Меланья! — песочил её дед Матвей. — Потребляешь «опиум для народа» вместо того, чтобы вора искать! Бедная Меланка виновато топталась и мяла подол. Она замолчала, уставившись на носки башмаков, а дед Матвей ехидно прищурился и с насмешкой добавил: — Мавки-то бульон не едят! — Засаду устроим, — предложила тётя Шура. — Как шваброй отхожу по бокам, будет знать! Из наших же кто-то: если б с улицы влезли — Черныш бы залаял! — А вот и устроим! — согласился дед Матвей. — Сам отделаю по первое число! — А я добавлю! — погрозила кулаком тётя Надя. — Это ж надо, больных объедать! Даже в оккупации не было такого свинства! А ведь Таня слышала странные звуки, когда дежурила по ночам. Как будто бы, кто-то сновал в коридоре и тихонько скрипел. А то и чавкал, или тяжело, шумно дышал. Он часто ходил где-то в потёмках, рядом с импровизированным постом из стола, старого кресла и табурета. Но шорохи привыкли списывать на сквозняк, на шелест листьев, на стоны больных. Черныш в лазарет бы ночью никого не пустил. Огромный чёрный пёс, овчарка, приполз к лазарету после одного из последних боёв. Уши разорваны, вся морда в крови, да ещё и пуля в боку. Бедняга скулил очень жалобно, и за ним тянулся кровавый след. Черныша подобрала Меланка — когда он уже лёг у колодца сдыхать. На нём был очень красивый ошейник, а в зубах оказался зажат немецкий рыцарский крест на закопченной ленте. На собачий скулёж выбежала тётя Надя — с ружьём и уже нацелилась пристрелить «чёрное чудище». Но Меланка его пожалела и уговорила оставить при лазарете. Стоило хоть кому-то по сумеркам показаться в окрестностях, Черныш поднимал басистый лай и грозно гремел цепью — с таким защитником никак невозможно пропустить чужака. Но даже сейчас зашуршало в коридоре, вроде бы, как чьи-то шаги. Но вдруг дверь отворилась, и в кухню просунула нос тётя Зина. — Тебе-то чего? — дед Матвей рассердился и на неё — за то, что топчется по лазарету в пыльных уличных сапогах. — А к вам тут цельная делегация пожаловала, — буркнула тётя Зина скрипучим голосом. — Товарищ, вот, Комаров даже прибыл! За спиной тёти Зины мелькали коричневые гимнастёрки, недовольно ворчали мужские голоса. Тётю Зину сурово подвинули: товарищ Замятин оттеснил её с дороги плечом. А за ним, громко топая офицерскими сапогами, зашёл товарищ капитан государственной безопасности Комаров. — Здравия желаю! — он взял под козырёк. У Нюрки аж глазки зажглись: какой же он! Усы лихо закручены, бакенбарды причёсаны, а выправка на генеральскую тянет, не меньше. — Ну, здравия, — прищурился дед Матвей и показал на кастрюлю. — У нас тут, значится, приключилась беда! — Мне нужен товарищ Нечаев Семён, — сухо перебил Комаров. Застряв посреди кухни, он оглядел всех цепким, придирчивым взглядом. Шагнул к окну, шагнул к столу. — И свидетели по делу о немцах в районе озера Студёное! — добавил он, зачем-то подняв одну из тяжёлых чугунных конфорок на печке. — Ну, я видал немчуру, — хитро ухмыльнулся дед Матвей. — Только в печке не прятал, товарищ! — Свидетелей — в опорный пункт повесткой, на завтра, — буркнул Комаров Замятину, пропустив насмешку деда Матвея мимо ушей. — А сейчас мне необходимо допросить товарища Нечаева! По кухне топотали незнакомые солдаты, оттеснив к стенке девчат. — За мной! — громко скомандовал им Комаров. Капитан госбезопасности рвался работать, но его остановила тётя Надя. — Позвольте, товарищ, — строго остудила она его пыл. — Товарищу Нечаеву только вчера вечером сняли дренаж. Говорить ему запрещено. Какие допросы? Комаров рассерженно поднял правую бровь, Замятин зыркнул исподлобья. — Больной насквозь товарищ-то, — вторил дед Матвей. — Нижней доли правого лёгкого нет, «солдатской» страдает. Я б такого и на фронт-то не взял. Не годен полностью к строевой! Комаров нетерпеливо шаркал, и с его сапог сыпалась грязь. Тётя Шура сердито кривилась. В кухне пол тоже белый — отмывать после Комарова придётся целое утро. И всё самой, потому что Катеньке напрягаться вредно и тяжело. Ей нужно беречься, пока не родит. — Это срочно, товарищи! — Комаров никого не послушал и решил напереть. — Товарищ Нечаев под подозрением. Я обязан убедиться в том, что он не шпион. Тане Комаров показался злющим и взвинченным, а вот, Нюрка, наоборот, восторженно хлопала ресницами, наблюдая за ним. Усы, выправка… а напор! Вот таким и должен быть офицер. Ежу понятно, что она втюхалась в Комарова по самые уши. — Ладно, идёмте, товарищ капитан, — сдался, наконец дед Матвей. Не отстанет ведь Комаров, пока не добьётся своего. Поэтому дед Матвей оставил пока поруганный бульон на табурете и кивнул Комарову, чтобы тот шёл за ним. — Только у нас взводами ходить не положено! — добавил он, показав на четырёх солдат, которые затоптали пол ещё больше. — Чай, не казарма! Извольте «делегацию» выгнать на улицу! — Ждать снаружи, — Комаров отдал солдатам очень неохотный приказ, и те послушно исчезли, отдав честь по уставу.***
Идя по коридору, товарищ Комаров чеканил шаг. Он торопился и всех торопил, стараясь выглядеть занятым и суровым. А на деле просто не выносил больниц. Этот запах, въевшийся в стены, в пол, пропитавший воздух насквозь — затхло-приторный дух смерти — преследовал его. Год назад Комаров уже побывал здесь, в лазарете. Обмотанный грязными бинтами, он лежал на холодном полу, с обоих боков тесно подпёртый такими же ранеными, как он сам. Справа орал старшина… Свиридов, или Серов — Комаров не расслышал. И так и не понял, почему он не мог замолчать. С другой стороны застыл его друг, лейтенант Проскурняк. Без обеих ног и руки, он после операции тихо молился, но вскоре затих. Комаров пытался с ним говорить — сипел сквозь бинты, а лейтенант молчал. Заставив себя повернуться, Комаров увидел стекленеющие мёртвые глаза. А в воздухе вился дым — от горелки, на которой дезинфицировали инструменты, когда закончился спирт. — В палату пожалуйте, — скрипучий голос деда Матвея эхом отдался в тишине коридора. Комаров застрял с поднятой ногой: понял, что чуть не прошёл мимо нужной двери. Миг он бесцельно глазел на ближайшее окно — на здоровенный вьюн, который пышно цвёл на подоконнике. И на Замятина, как тот топчется, дожидаясь приказов старшего по званию. — Все тута-ка у нас, товарищи, — продолжал между тем, дед Матвей, распахнув перед обоими белую дверь. — По коридорам класть нет надобности. Комаров промолчал — так солиднее — и сделал широкий шаг в палату, из которой в прошлом году сбежал на фронт не долеченным. Решил тогда, что лучше бегать с оружием под смертью от пули, чем валяться без толку и терять рассудок. Вопли бедняг, кому на живую пилили руки и ноги, сводили Комарова с ума. — Здравия желаю! — Павлуха вскочил, салютуя, едва Комаров и Замятин оказались в палате. Август Клопп забился подальше в «поганый угол» и затих, накрывшись одеялом по самый шнобель. Комаров испепелил немца убийственным взглядом, и тот закутался с макушкой. Бывший писарь «немецкого дьявола» — надо бы стащить его с койки за черти и допросить с большим пристрастием. Авось, кроме военных, он знает и личные тайны погибшего командира? — Товарищ Замятин, допросите-ка Клоппа, — Комаров отправил старшего лейтенанта госбезопасности в «поганый угол». Замятин пробубнил ему: «Есть», — и устроился на табурете Павлухи. Бобарёв всё тянулся, пряча за спину кроссворд, а Замятин вынул химический карандаш и блокнот из сумки-планшета. — Здравия, товарищи! — зевнул, приподнявшись с койки, товарищ Гавриленков. Сонный, взъерошенный, товарищ замсекретаря райкома партии после обработки шва всегда досыпал. А тут его разбудили. — Здравия, — пробормотал ему Комаров и повернулся к деду Матвею. — Так, где же у вас товарищ Нечаев? Комаров скорее перешёл к делу, потому что стремился быстрее уйти. Проскурняк ведь лежал прямо здесь, возле стенки, у которой повесили какую-то драную простыню. На том самом месте, где стоит сейчас Комаров. Запах дыма коснулся ноздрей — тот самый, из того самого дня. Из-за простыни рвался сухой, хриплый кашель. — Дык за ширмой, товарищ! — дед Матвей кивнул на простыню. Комаров собрался откинуть её и войти, но тётя Надя поймала его за рукав. — К тяжелораненому — не дольше, чем на пятнадцать минут, — предупредила она. — И трогать его не вздумайте — не хватало инфекций! Комаров пространно кивнул, стараясь отстроиться от правил, запахов, звуков, людей… Нечаев Семён — где-то он уже это имя слыхал. В тенистом закутке тоже стоял табурет. Комаров опустился на него и случайно встретился взглядом с человеком на единственной койке. Яркие голубые глаза, но белки в мутных кровоподтёках. И это — всё. Лицо товарища скрывали грязные от сукровицы бинты. — Капитан государственной безопасности Комаров, — негромко представился Комаров и приготовил блокнот. Нечаев с кряхтением от него отвернулся, откинулся на смятые подушки и снова закашлял. — Так значит, это вы у нас с одним лёгким, — хмыкнул капитан госбезопасности. — Так кто же вы такой? Имя, фамилия — как? — Семён… Нечаев, — отрывисто бросил товарищ, уставившись в потолок. — Местожительство до войны? — Комаров начал с сухих казённых вопросов. А сам во все глаза наблюдал за Семёном. Да, выглядел товарищ неважно: лицо забинтовано, тело и руки тоже в бинтах. Нечаев хрипел, выдыхая с шумом и свистом, а его шею сплошь покрывали здоровенные синяки. Товарища душили руками — не просто синяки, а чёткие следы от ладоней и пальцев. — Москва, — просипел товарищ Семён, тяжело вдохнув порцию воздуха. — Место службы и звание? — Комаров сохранял спокойствие, водя грифелем по желтоватому листу. — Старший… лейтенант, — выдавил Нечаев с короткими передышками, а потом — упёрся руками в тюфяк и попытался привстать, но не смог. Он снова глазел в потолок, переводя дыхание с натугой, как после быстрого бега. Его накрывал мучительный кашель, но товарищ фыркал и вздрагивал, как будто откашляться у него не было сил. — Место службы? — повторил Комаров, но товарищ Семён невнятно сипел. Кажется, он рановато к нему заглянул: лица не увидел, да и допросить толком не получается. Комаров решил вернуться через недельку, когда товарищу будет получше. Сейчас с ним нечего ловить, только время зря потерял. — До встречи, — Комаров поднялся, заталкивая блокнот обратно, в планшет. «Нечаев, Москва, старший лейтенант», — вертелось у него в голове. «Негоден к строевой, — говорил Матвей Аггеич. — Больной насквозь». Но даже с этим сумел в одиночку уложить четверых фрицев. Комаров выбрался из-за простыни и тут же наткнулся на бабу Клаву. Он не ожидал, отпрянул, чтобы не сбить её с ног, а баба Клава вдруг схватила его за воротник гимнастёрки. Она улыбалась, глядела Комарову в глаза — и, вместе с тем, сквозь, в ей одной известную даль. Пугала до чёртиков, чтоб её. — Позвольте, гражданка, — Комаров попытался её отодвинуть, но баба Клава смяла сукно в скрюченных пальцах. — Что ж ты, Прасковьюшка, пригорюнилась? — пробурчала она ему в лицо. — Скучаешь? И я скучаю: по Мишеньке, и по Глашеньке. Да дядьку Кузьму каждый день вспоминаю. Комаров юлил в стороны, но никак не мог избавиться от тощих и сморщенных старческих рук. Бить старушонку ему хотелось меньше всего: дискредитирует себя в пух и прах. — Душа моя, отпустите товарища, — на выручку капитану госбезопасности пришёл дед Матвей. Он взял бабу Клаву под локоть — та схватилась за его застиранный халат и отстала от Комарова. Капитан госбезопасности ощутил облегчение, когда она перестала на него смотреть. — Поговорили, товарищ капитан? — осведомился дед Матвей, усадив бабу Клаву на койку. — Когда очухается, поговорим, — отбоярился от него Комаров. Не оглядываясь, он отправился в «поганый угол», к Замятину, который усердно елозил у себя в блокноте карандашом. Комаров слышал, как Клопп картавит по-немецки. Капитан госбезопасности встал у Замятина за спиной и увидел, что тот в блокноте начёркал. Замятин обернулся к Комарову через плечо и прошептал единственное слово: — Конфиденциально. Комаров кивнул, а Клопп заткнулся. Серо-зелёный сидит, чтоб его. Хорошо же Замятин его распушил. — Как самочувствие, товарищ Клопп? — поинтересовался у немца Комаров, а сам незаметно положил руку Замятину на плечо, мол пора уходить. — Боль, нога, — закудахтал Клопп, высунув из-под одеяла забинтованную ногу. — Унд кормьить не есть гут. Ихь хотьеть шницель унд шнапс. — Так и запишем, — поглумился над ним Комаров. — Товарищ Бобарёв, «шницель унд шнапс» доставить товарищу! — Есть! — шутливо отсалютовал Бобарёв. Клопп втиснулся в угол, когда над ним громовито захохотали в три горла. И заметно расслабился, стоило Замятину покинуть табурет. — До встречи, товарищи, — попрощался Комаров сразу со всеми. Он быстро уходил прочь, а память подбросила ему Сидора Перепечу. Не просто ведь товарищем был, а хорошим другом. Сидор видел, как Комарова затолкали в палатку Траурихлигена на допрос, но никогда никому не проболтался. — Нет, Прасковьюшка, пускай Агафьюшка ещё с пирогами подождёт, — шептала вслед баба Клава. — Остынут ведь, родненькая.