***
Целую неделю проклятый пленный водил за нос и Замятина и Комарова. Истощённый, почти скелет, с запавшими больными глазами, завшивленный до кровавых струпьев на башке и на шее, он так и не сказал, зачем приходил в лазарет. Мелкую гниду пришлось выбрить наголо и вылить на его птичью башку полканистры керосина, чтобы извести всех «жильцов». Иначе все вокруг него рисковали завшиветь. Немец всё время жрал. Что ни дай — пожирал с жадностью дикого зверя и кидался в безумные слёзы, умоляя дать ему ещё. Доводил до белого каления тряской и причитаниями. Комаров уже три раза вламывался к нему в казематы, скидывал с жёстких полатей за шкирку и угощал тумаками. Чёрт, да он бы вкатил пулю в его узкий сморщенный лобик! Но немец сказал, что его зовут Эрих, и теперь Комаров навязчиво видел в этом бледном поганце Эриха фон Кам-Траурихлигена. Но ни Замятин, ни Сафронов почему-то не замечали, что пленный похож на «немецкого дьявола». Даже приклеили ему ехидную кличку: Без пяти минут. Но, а вдруг, это, всё-таки, он? «Немецкий дьявол» пожаловал собственной персоной? Похож — такой же долговязый, белобрысый, и у него такой же острый нос. Но как же вытрясти из него правду? Комаров вертелся не в силах заснуть, и этой ночью снова отправился в казематы. Он включил электрический свет: измочаленный разум каждую тень принимал за лазутчика, или шпиона. Пусть это даже дурацкая бабочка, вьющаяся у керосинки. Зелёная краска на стенах в свете лампочки казалась ещё более мерзкой. В замочную скважину Комаров попал ключом раза с третьего — промазывал из-за недосыпа и злости. Дверь выплюнула мерзкий скрип. Чёрт подери, в сырости петли моментально ржавеют. Комаров в пару шагов перескочил пропахший плесенью, промозглый коридорчик и упёрся в решётку. Она тоже была заперта, за ней виднелись серые стены с кривыми картинками, которые нацарапали те, кто сидел здесь в плену. Эрих тоже что-то царапал, каракули дрожащими «волосатыми» линиями. Немец валялся на нижних полатях и храпел. Вот же ж, гадина, дрыхнет, когда Комаров лопается от негодования и бессильной злости. — Встать! — громыхнул Комаров. Отперев решетку, он вдвинулся в камеру, гулко топоча и, схватив немца за шиворот, швырнул его себе под ноги. Он пинал его, изрыгая отборную брань. Немец скорчился и плаксиво скулил, а Комаров схватил его за шиворот, поднял на ноги и рявкнул в избитую, слюнявую рожу: — На допрос, фашистская крыса! Эрих безропотно упёрся лбом в отсыревшую стену — усвоил, как пленный должен правильно ходить на допрос. — Чёрт! — Комаров злобно сплюнул. Его овечья покорность вгоняла в дьявольский гнев. Он вышвырнул немчика в коридор с такой силой, что тот распластался на голом полу. Комаров заорал, чтобы он поднимался, и эхо заревело, будто медведь. Комаров затолкал немца в мизерную коморку. Без окон, холодная, мрачная — идеальная допросная комната, Комаров сам в ней замёрз. А на маленьком, грубо сколоченном столике, около настольной лампы, уже дымил разогретый паяльник. От запаха дыма и канифоли чесалось в носу и слезились глаза: у Комарова, похоже, на канифоль аллергия. — Как же я тебя сейчас припаяю! — зашипел Комаров, пригнув Эриха к хилому табурету. Гнилой, он даже под костлявым немцем шатался, будто развалится сейчас на куски. Эрих послушно уселся, привычно ссутулился, обхватив руками впалый живот. Такой безучастный, бездумный — так и хочется пройтись по гадостной роже паялом. Комаров включил лампу и направил на немца поток мертвенного света. Эрих зажмурился, скорчился, и тогда Комаров врезал ему в глаз. Тот отшатнулся и заскулил, чтобы его не били, но Комаров врезал ещё. — Траурихлиген, ты помнишь, как пытался меня расстрелять? — зарычал Комаров, разрывая на немце лохмотья. — Герр Траурихлиген был моим командиром, — пролепетал немец, вздрагивая в его бешеных руках. — Я люблю его и горжусь, что он был моим командиром. Он погиб в бою, как герой. Скрежеща зубами, Комаров швырнул его обратно, на табурет. Эту чушь, слово в слово, немецкий гад раз тысячу уже повторил. Он хлюпал носом, гоняя соплю, а Комаров всё вглядывался в тошнотворную рожу: похож, не похож? Вот, гадство — а каким был Траурихлиген? Белобрысый, остроносый… Да такой же, как все «прусаки»! Немчик таращился, втянув голову в плечи. Плаксивый, сопливый, но ведь же ж, чёртов кремень! Комаров понимал: жечь его паяльником бесполезно. Без толку бить его, и не нужно орать. Не поможет, а если фриц сдохнет под пытками — Комаров ничего никогда не узнает. Товарищ капитан госбезопасности схватил Эриха и, заломив ему руку, выкинул из коморки. Комаров быстро шагал, волок немца на жёстком буксире. Нужно срочно растолкать Власова, чтобы тот заводил «Штейр». Товарищ капитан госбезопасности решил прямо сейчас везти этого «Траурихлигена» к товарищу Журавлёву.***
Семён Нечаев разобрал губную гармошку. Вывинтил два маленьких винтика остриём сточенного перочинного ножика — подходящей отвёртки и не нашлось. На газетку, которую он расстелил у себя на коленях, посыпался мелкий сор и труха. — Нет, не почините, товарищ Семён, — хмыкнул товарищ Гавриленков, наблюдая за тем, как Нечаев отковыривает ножиком потемневшую крышку. Крышка очень красивая, на ней причудливо переплелись цветы и жар-птицы. Только вот, она крепко прилипла к потемневшей пластинке — Нечаев ещё повозился, прежде чем смог её снять. — Авось, повезёт, Михал Михалыч? — Семён улыбнулся ему из-за бинтов. Вставать с койки Нечаеву пока не давали, да и лицо до сих пор оставалось замотанным. Но дед Матвей, наконец-то убрал простыню, и товарищ Семён лежал не в закутке, а вместе со всеми. Нечаева окружили: товарищ Гавриленков стоял, упираясь руками в колени, Павлуха придвинулся. Клоппа с утра пораньше забрали на перевязку — можно пока что покинуть пост. Даже Тольша глухой на одной ноге прискакал и плюхнулся на табурет. Бесшумным котёнком подкралась Дашутка, примостилась на краешке койки. Вчетвером, они во все глаза наблюдали, как товарищ Семён возится с трофейной гармошкой. — «Вельтмайстер», — тихо проворчал товарищ Семён. — А засорилась… Где валялась, товарищи? — Отобрал у фашиста, — гордо заявил Бобарёв. — Только я играть не умею. Да и поломанная. — Ещё заиграет, — кивнул ему товарищ Семён. Справившись со всеми винтами, он разложил на газетке нехитрые детали. Две одинаковые пластинки с прямоугольными прорезями и тонкими язычками, гребёнка и две выпуклые и уже не блестящие крышки. Мусора в гармошке полно: пазы гребёнки напрочь забились подсолнечной шелухой и слипшимся табаком, покрылись грязным налётом. Что-то сладкое налипло на металл, как будто бы гармошка попала в сироп. Товарищ Семён насвистывал, аккуратно вычищая всё это ножиком и обрывком газеты. Тётя Шура принесла в палату тазик воды и множество тряпок. Оставив всё это на ближайшем к двери подоконнике, она принялась отодвигать занавески и распахивать рамы, впуская свежий ветерок и птичьи трели. Лучи солнца падали на пол яркими пятнами. — А что у вас тут за собрание? — удивилась тётя Шура и подошла к койке Семёна. — К музыкальному вечеру готовимся, тёть Шур, — ответил ей товарищ Семён, не отрываясь от дела. — Серебряная, кстати, гармошка. Не мешало бы керосином по ней пройтись. — Нет, что же вы? — тётя Шура опешила. — Керосином в палате нельзя! Вонять будет, а тут, между прочим, больные! — Ну, тогда можно ветошку, только чуточку-чуточку влажную? — попросил у неё товарищ Семён. — Сладкое, знаете ли, злейший враг инструментов. — Ну, это можно, — тётя Шура согласилась дать ветошку и принялась перебирать тряпки. — Мягкую, и чтоб волокон поменьше, — подсказывал ей товарищ Семён. — Волокна, они ещё хуже чем сладости. — Такая сойдёт? — Тётя дала товарищу одну тряпку, макнув в тазик её уголок. — В самый раз, — Семён подмигнул ей, тщательно протирая язычки и прорези в серебряных пластинках. — Нет, не почините, — зудел под руку товарищ Гавриленков. Но товарищ Семён ничего не ответил ему, а начал насвистывать, свинчивая обратно сверкающие пластинки. Он тщательно выровнял их, прежде чем зажимать винты. А, закрутив их покрепче, ещё раз протёр обе крышки. В серебре отражался солнечный свет, играя на причудливых гравировках. — Ну, вы даёте! — присвистнул Павлуха: не ожидал, что заляпанная фрицовья гармошка на самом деле такая красивая. — Играть-то умеете? — Ну, а чего ж не сыграть? — согласился товарищ Семён. Он ещё немного повертел гармошку в руках, разглядывая жар-птиц. Они окружали витиеватую надпись с причудливым вензелем. «СС-оберштурмбаннфюрер Гельмут Баум», — товарищ Семён разобрал немецкие слова. Надо же, какой Павлуха боец — не простого фашиста прикончил, а целого подполковника! Бобарёв приосанился, ловя восторженные взгляды. А особенно порадовал его завистливый взгляд Михал Михалыча. Дашутка мельком глянула на обоих и пихнула товарища Семёна в бок, мол, играй. — Ну, хорошо, — Семён с улыбкой щёлкнул Дашутку по курносому носу. — А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер, — напел он и приложил гармошку к губам. Несколько раз товарищ Семён беспорядочно свистнул, подбирая тональность. Звуки сложились в мелодию — Семён медленно, приглушённо наигрывал, подёргивая плечами в такт. Пару раз он сбивался и начинал сначала — то в гармошку дул, то мурлыкал мелодию в нос. Товарищ Семён играл всё увереннее — и как же ладно у него выходило! Даже несмотря на бинты, которые ему явно мешали. Вычищенная, гармошка звучала очень чётко и чисто, тётя Шура с Дашуткой задорно хлопали в такт. Павлуха пытался насвистывать, мычал Гавриленков, баба Клава качалась из стороны в сторону и тихонько подвывала под собственный нос. А глухой Тольша вздыхал и моргал: жалел, наверное, что не может ни слышать, ни говорить, а петь и подавно. Дверь палаты открылась, и тётя Надя с Таней замерли на пороге. Павлуха про себя удивился: почему они Клоппа не притащили назад? Наверное, Матвей Аггеич над ним «колдует». Как бы ногу не отнял: придётся тогда гниду на закорках таскать. Тётка Зинка неслышно подкралась и тоже застряла. Это она к товарищу Гавриленкову пожаловала, «охмурять» — для него и притащила корзину, завязанную салфеткой. — Эк, выкамаривает, — заметила тётка Зинка. — Хоть прямо сейчас в Большой театр! — Виртуоз, — согласилась тётя Надя. — Глядите-ка: и Дашутка танцует! Дашутка спрыгнула с койки и, схватив тётю Шуру за руку, закружилась в такт музыке. — Спой нам, ветер, про чащи лесные, — подпевала тётя Шура, и Таня вторила ей: — Про звериный запутанный след… А товарищ Семён кивнул ей, не переставая играть. Тётя Надя тоже захлопала, а тётка Зинка запела: заскрежетала, как несмазанная телега. «Весёлый ветер, весёлый ветер». Подпевая Семёну, Таня вспоминала, как отец водил её с братьями в «Художественный», на «Детей капитана Гранта». Стоял жаркий летний полдень, от политой мостовой поднимался водяной пар, а рельефные колесницы над входом и выходом из кинотеатра тонули в мареве. Отец был очень весёлым — у них с профессором Валдаевым удался какой-то эксперимент, которого Таня тогда не понимала. А после показа они вчетвером отправились прямо в буфет, за мороженым. Таня выпросила клубничное, а отец заказал буфетчице, чтобы на круглой вафле обязательно стояло её имя. Таня не заметила, как песня закончилась. — Кто ищет, тот всегда найдёт, — допела она, а товарищ Семён опустил гармошку и отдал пионерский салют. — Здравия желаю, товарищи, — он весело поздоровался сразу с тремя. — Музыка с утра — задор на весь день! — Сразу видно: человек поправляется, — улыбнулась ему тётя Надя. — Товарищ Семён, а сегодня у вас день знаменательный: уберём-ка мы ваши бинты! — Ну, наконец-то, — обрадовался товарищ Семён. — А я уж думал, навсегда останусь тут у вас «Тутанхамоном»! — Эх вы, всё шутите, — вздохнула тётя Надя и принялась за его повязку. Семён охотно подставил ей голову, чтобы она освободила его поскорей от постылых бинтов. От них всё лицо у него гадко чесалось, а ещё — бинты чертовски мешали побриться. — А чего не шутить? — хохотнул товарищ Семён. — Вы знаете, какой наш основной враг? — Немцы! — выпалил вперёд всех Бобарёв. — Нет, полбеды ваши немцы, товарищ, — отказался Нечаев, махнув рукой. — Да все они полбеды: немцы, суоми, маньчжуры — сколько я уже таких врагов повидал! — Ой, а вы и на Халхин-Голе бывали? — поразилась Таня: сколько же он путешествовал! Она привычно собирала бинты и сматывала на стирку. Обветшалые, они разлезались на нитки, но новых пока не предвидится. Да и вата скоро закончится. — Бывал, — согласился товарищ Семён. — Знаете, как маньчжуры нас называли? Гуай-ло, «круглые глаза»! Семён смешно заморгал, широко раскрывая глаза, и приставил руки к лицу, как будто бы растопыренные пальцы — это неестественно большие ресницы. Но тётя Надя строго осадила его, чтобы не дёргался. — А мы по ним — из семидесятипятимиллиметровых. Вот так вот, — заключил товарищ Семён. — Основной враг, товарищи, это наш внутренний пессимизм. Упал духом — и пиши пропало. Верно ведь, Надежда Василльна? — Да как с языка сняли, товарищ! Тётя Надя убрала последний бинт и осталась довольна тем, как заживает его лицо. — Ну, гляньте, какой вы у нас красавец! — улыбнулась она, оглядев товарища со всех сторон. Ссадины поджили, оставив Семёну на память розоватые пятна, синяки пожелтели, отёки сошли. Но рубцы на губах ещё очень заметные, красные, а на брови виден след от снятого шва. Товарищ с удовольствием почесал подбородок, хорошенько обросший колючей щетиной. — Как из карцера выпустили, право слово! — заметил он, подставив лицо свежему ветерку, что веял из открытого окна. — Надежда Василльна! — Семён хитро прищурился. — А можно на улицу? — Нет уж, — запретила ему тётя Надя. — Как хотите, а вставать вам пока не положено. Дня три, как минимум, постельный режим. А дальше посмотрим по вашему самочувствию, товарищ Семён. Семён приуныл и даже сделал вид, что хлюпает носом. Он с сожалением глянул в окно, за которым виднелся залитый солнцем задний двор, и глухо буркнул: — Да я и здоров… Заплесневею тут, лёжа, Надежда Василльна. Таня жалела его. Конечно, человек уже неделю на койке, тут хочешь — не хочешь, а начнёшь плесневеть. Товарищ Семён ещё держится молодцом… Как же ему помочь? — А я знаю, у нас же коляска осталась! — вспомнила Таня. — В летней кухне стоит. Вы подождите, сейчас прикачу. — Вот же, Татьянка! — беззлобно пожурила её тётя Надя. — Тогда и задание тебе будет: вывезти товарища Семёна на прогулку!***
Коляска скрипела и даже чуть-чуть дребезжала, хоть Таня и катила её медленней некуда. В летней кухне стоит вечная сырость, от которой начинали ржаветь ступицы и рама. Да и на ободья колёс лёг неприятный рыжий налёт. Но товарищ Семён довольно похлопал ладонью по колесу. — Хорошая вещь, — он улыбнулся, повернув к Тане лицо. — Подчистить, подмазать — и выйдет звёздный фрегат! Солнце играло в его волосах — светлых, но вовсе не таких, как у Никиты. У Никиты волосы были похожими на пшеницу: золотистые, тёплые. А у Семёна — наоборот, какой-то очень уж белёсый, холодный оттенок. — Да прямо-таки звёздный? — Таня рассмеялась: как это — из скрипучей коляски, и вдруг звёздный фрегат? Таня катила коляску единственной дорожкой, которая более-менее уцелела — чтобы меньше трясти товарища Семёна. Мимо колодца, мимо зенитки, мимо столетнего дуба. Вокруг сплошь белели ромашки — пробивались даже между разбитых булыжников. Дед Матвей специально их не косил, а собирал и делал всякие настойки и вытяжки. — Звёздный, товарищ Татьяна, — Семён дурашливо закивал, растрепав отросшую чёлку. — Вы представьте, что летим мы с вами сквозь космос, а вокруг только звёзды. Вот, сколько тут ромашек, столько и звёзд! Вот, выдумщик! А что, если и правда, представить? Что вокруг них — не задний двор лазарета, а бесконечные дали, пронизанные светом мелких, неподвижных огоньков? Товарищ Семён негромко рассказывал про созвездия — о том, как в детстве, срисовывая окопы, привязывал их расположение к звёздам. — Больше всех мне нравилась Кошка, — с хитрецой заметил товарищ Семён. — Потому что про неё почти никто не знал. Кошка. Нет, он не на Никитку похож, а на профессора Валдаева: тоже любит звёзды и музыку… — Оп, астероид, — хохотнул товарищ Семён, когда Таня, заслушавшись, случайно наехала коляской на камень. И такой же большой фантазёр. — Стоп машина! Притормозите-ка здесь, товарищ Татьяна, — вдруг попросил товарищ Семён. — Мы с вами удалились от Земли на четыре целых и две десятых световых года. Знаете, где мы находимся? Таня задумалась. Они остановились под сенью старого дуба. На лёгком ветерке ветви качались, шелестели листья, и на дорожке плясали пятна света и тени. Чуть поодаль виднелся колодец, торчала зенитка. — Будут версии, товарищ пилот? — Семён лукаво подмигивал, а Таня всё не могла сообразить. — Параллакс семьсот шестьдесят девять тысячных? — Проксима Центавра, — прошептала Таня. И как она могла забыть о ней, когда ещё в детстве отец брал её в обсерваторию при институте и показывал Проксиму через телескоп? — Ну, наконец-то, сообразили, товарищ пилот, — рассмеялся товарищ Семён. — И мы с вами обнаружили планету, на которой возможна жизнь. Команда к высадке, товарищ пилот! Товарищ Семён упёрся руками в подлокотники и с кряхтением приподнялся из коляски. — Да что же вы, вам же нельзя! — Таня перепугалась: сейчас, упадёт! Товарищ Семён шатался, с трудом выпрямляясь на нетвёрдых ногах. Он тихо насвистывал, подбадривая сам себя. «Марш энтузиастов». Таня хотела поддержать его под руку, но товарищ Семён замотал головой. — Нет-нет, товарищ Татьяна, пилигримы за ручку не ходят, — он отказался и сделал пару мелких шагов. — Пилигримы всегда идут самым трудным путём. Шаркая и загребая ногами, товарищ Семён сошёл с дорожки в траву. Таня шла за ним по пятам и видела, как он морщится, делая каждый шаг. Прогулка явно давалась ему с трудом. Сделав пару шагов, товарищ Семён останавливался передохнуть и пыхтел, отдуваясь. Таня просила его вернуться в коляску, однако товарищ отказывался и упрямо двигался дальше. — Получается, товарищ Татьяна! — радовался Семён. — В условиях других планет каждые полметра — важное достижение. — Ну вы и шутник! — Таня не могла не смеяться. — Может быть, хватит на сегодня планет? Думаю, вам пора возвращаться на борт, товарищ капитан первого ранга. — Думаю, да, — выдохнул товарищ Семён. Видно было, что он устал. На лбу товарища выступила испарина и собрались морщины, а отдувался он теперь через каждый шаг. — Теперь-то товарищ пилигрим не откажется от помощи, — Таня в который раз попыталась его поддержать, но Семён упрямо мотнул головой. — Товарищ пилигрим должен сам. Он шагнул, но неуклюже наткнулся на что-то в траве. Таня едва подоспела, и товарищ Семён увалился на неё внушительным весом. Он бормотал извинения, пытался водвориться на ноги, но покосился и опять рухнул. Какой тяжеленный! Таня едва удержала его, но сама покосилась, и оба свалились в траву, утонули в ромашках по плечи. — Ну вот и прошлись, товарищ пилот, — Семён сконфуженно улыбнулся. — Придётся разбить временный лагерь. — Как же вы в коляску вернётесь? — забеспокоилась Таня. — Рано вам ещё было вставать. Пойду хоть тётю Надю позову. — Вы постойте, — попросил её товарищ Семён. — Не хочу я в палату. Давайте немножко тут посидим. Семён сдвинулся назад, под самый дуб, и опёрся спиной о кряжистый ствол. Вверху прыгали с ветки на ветку две рыжие белки. Носились, будто наперегонки, а одна соскочила на крышу колодца, проворно спрыгнула вниз и замерла, привстав на задние лапки. Откуда ни возьмись, из высокой травы выскочила трёхцветная кошка. Сантиметра не хватило ей, чтобы зацепить лапой пушистый беличий хвост. Белка стрелой кинулась прочь и в пару прыжков оказалась вверху, на тоненькой-тоненькой веточке, которая ни за что не выдержит кошку. — Красиво здесь больно, — Семён глубоко вдохнул, заложив руки за голову. — Товарищ Татьяна, вы пробовали рисовать? — Нет, я по физике больше, — Таня покачала головой. — Вот, не дружу с рисованием, и всё тут! Она вспоминала, как в третьем классе нарисовала пятиногую лошадь, потом — чайник, который парил над столом. Вообще, по рисованию у Тани выходила крепкая тройка. — А мне лепили четвёрки, чтобы не портить аттестат, — рассказывала она, смеясь. Товарищ Семён смотрел на неё долгим, внимательным взглядом. — Немножечко вправо подвиньтесь, товарищ Татьяна, — шепнул он, слегка тронув её за плечо. — Зачем? — Тане сделалось ужасно неловко. Она подвинулась, но отвернулась и заметила Катеньку Радивонник. Та неуклюже прошла по дорожке, поднялась на крылечко и завозилась в замке цокольного этажа. Справившись, она со скрежетом сдвинула дверь и скрылась в холодной тени. Сегодня её очередь идти за чашками Петри. — Я, вот, больше по картам, по чертежам, — негромко говорил товарищ Семён. — Но если бы мне карандаш и листок — начертил бы вас здесь вот, под деревом… О, и вот это создание тоже бы начертил! Таня почувствовала лёгкое прикосновение к локтю. Кошечка подошла к ней и тёрлась, жмурила ярко-зелёные глаза. — Сашка пришла, — Таня пожала плечами. — Странно, дикая ведь совсем. — Сашка? — прыснул товарищ Семён, а кошка потёрлась и об него. Обошла кругом и уткнулась лобиком в руку. — Оголодала котишка-то, — товарищ Семён покопался в кармане больничного халата. — Вот, Надежда Василльна презентовала. Он вытащил баночку немецкого шоколада и ловко открыл. — Половину я Дашутке отдал, — бормотал товарищ Семён, ломая одну дольку на мелкие кусочки. — Вот и Сашку теперь угощу. Он протянул их кошке на раскрытой ладони. Та заинтересовалась, начала нюхать воздух и, не сразу, но подошла. — Надо же, ест! — воскликнула Таня, когда Сашка принялась с аппетитом грызть шоколад. Да она аж урчала, уписывая за обе щеки. Сашка мигом смела весь шоколад и потёрлась о пальцы Семёна — просила ещё. — Сашка, Сашка, — товарищ Семён взял ещё одну дольку. — Жаль, нет ничего существеннее шоколадки. И вы берите, товарищ Татьяна! Семён решил поделиться и с ней, отдал открытую баночку. Таня взяла, но не притронулась к шоколаду. — Спасибо, товарищ Семён, — она решила отдать ему всё обратно. — Стыдно мне вас объедать. — Да нет же, берите, товарищ, — Семён настоял, и Таня взяла, как ей казалось, самый мелкий кусочек. Жуя шоколад, Таня слушала урчание кошки — да Сашка эта вечно голодная: и у Черныша из миски ворует, и у кухни всегда подвизается. Попрошайка, а товарищ Семён кормит её своей шоколадкой. Таня глядела на него с… восхищением? Она и сама не могла объяснить, что чувствует, и почему покалывает в кончиках пальцев. По началу, избитый, с заплывшими глазами и распухшим носом, он как-то совсем и не показался. А ведь, красивый товарищ Семён: у него открытая улыбка и яркие, живые глаза — он до сих пор умеет так улыбаться, глазами. А значит, не зачерствел даже на бесконечной войне. И — ямочки на щеках, хотя он абсолютно не похож на Никиту. Таня и не замечала, как срывает ромашки вокруг себя и вплетает в венок. Длинный он у неё получился, уже на коленях лежал. Кошка, доев шоколадку, довольно, хрипло мяукнула и проворно сбежала, скрылась в траве. Товарищ Семён отряхнул с руки крошки. — Я, вот, венки совсем не умею плести, — заметил он, а Таню от его улыбки бросило в жар. — Научите, товарищ Татьяна? — Да легко, товарищ Семён, — Таня старалась не показать вида. Стыдно, нельзя так — что подумает о ней человек? Таня потянулась и сорвала четыре ромашки, сложила их вместе. — Возьмите сначала несколько крепких и длинных, вот так, — начала она и сорвала ещё ромашку, обернула вокруг стебельков. — А потом заплетайте, вот так! Товарищ Семён выглядел немного растерянным, наблюдая за её ловкими пальцами. Он ещё поглазел, как быстро и аккуратно у Тани выходит венок, и выдохнул: — Очень трудно, товарищ Татьяна. — А совсем и не трудно, товарищ Семён, — Таня протянула ему венок и ромашку. — Ну же, попробуйте. Семён взял — его тёплые пальцы коснулись её руки. Таня вздрогнула, ощутив жар на щеках. — Помогите! — перекошенный ужасом вопль распугал мелких птиц. Раздались беспорядочные шаги и какие-то всхлипы. Катенька пулей вылетела из цокольного этажа и даже дверь не закрыла. — Помогите! — она верещала и бежала прямо через ромашки, несмотря на живот. Таня вскочила, бросилась ей навстречу, а Катенька больно схватила её за руку. Вся в слезах и бледная аж в синеву, она бормотала что-то на своём языке и тащила Таню как раз туда, ко входу в подвал. — Там, — задыхаясь, выдавила Катенька, тыкая пальцем в раскрытую дверь. — Что? Что там? — пыталась добиться от неё Таня, но Катенька только плакала. Таня сама перепугалась до чёртиков и тащилась за Катенькой, как на буксире. Что там, в проклятом подвале? Мавок ведь не бывает… или? — Та-ам! — прорыдала Катенька и внезапно согнулась, схватив себя за живот. — Катя? — булькнула Таня. А Катенька пронзительно взвизгнула, и ноги у неё подкосились. Она бы упала, но товарищ Семён подбежал и подхватил её на руки. Развернулся, усадив Катеньку на коляску, а сам плюхнулся рядом, в траву. Катенька причитала, хватаясь за живот, Семён кряхтел. Таня совсем растерялась: кого из них первым спасать? — Я помощь приведу, потерпите! — крикнула она и опрометью кинулась в лазарет. Боль в ноге она не замечала — что там её «фантом», когда с Катенькой случилась беда, и Семён сам не вернётся в палату? На ступеньках Таня наткнулась на Глеба Васяту. Он сидел там и ныл, держась обеими руками за левую щёку. — Глеб! — Таня закричала ему, а Глеб всполошился и уставился шальными глазами. Щёку ему разнесло, просто жуть — всё лицо ужасно перекосилось, раздулось. И ежу понятно, что флюс, а в лазарет не идёт, потому что боится. — Ты чего? — Глеб загудел и снова схватился за щёку, морщась от боли. — Там что-то… подвале, — Таня пыхтела, одышка мешала ей говорить. Глебка ошалело моргал, а рядом с ним лежала кипа листовок с Гайтанкой. Дунул ветерок и понёс несколько штук по дорожке. — Чего это вы расшумелись? — на крыльцо вышел дед Матвей. — Деда Матвей, Катеньке плохо, — начала Таня. В висках у неё стучало, а отдышаться она никак не могла — не от бега, от страха сердце выпрыгивало из груди. — Васято, беги Надежду зови! — дед Матвей спугнул Глебку с крыльца. — А потом флюс будем чистить! Глебка ойкнул и заскочил в лазарет. Таня слышала, как застучали по полу его сапоги — помчался разыскивать тётю Надю. — Досиделся, — проворчал дед Матвей ему в след. — А ты, Татьяна, показывай, чего стряслось-то!***
Катенька рыдала, металась на коляске, а товарищ Семён сидел рядом и держал её за руку. Бедная — на мокром от слёз и пота лице читалась боль, а глаза наполнились страхом. Но тётя Надя, взглянув на неё, проворчала: — Ну и чего вы так всполошились? В родах она, повезли! Тётя Надя взялась за ручки коляски и быстро зашагала, увозя Катеньку прочь. — А ты, Глеб, давай, товарищу Семёну помоги дойти до палаты! — обернувшись через плечо, тётя Надя замахала рукой, чтоб быстрей шевелился. — Зря я вообще его отпустила, как бы хуже не стало! Глебка маялся флюсом и совсем не хотел взваливать на себя товарища, который, небось, весит больше него самого. Но дед Матвей на него рявкнул: — Давай, солдат, не топчись, коли получил приказ! Раненому товарищу помощь оказать! Под его сердитым взглядом Глеб стушавался и поплёлся к Семёну. Товарищ сидел в траве, глядел на него снизу вверх. Как будто болезненно, однако Васято чувствовал в его взгляде какой-то подспудный подвох. Семён как-то прищурился: насмехается? А может быть, просто больно ему. Глеб закряхтел, поднимая Семёна, а тот навалился, как будто специально. Васято забросил его правую руку себе за шею, чтобы полегче было тащить. — А потом — будем чистить флюс! — напомнил ему дед Матвей. — Деда Матвей, — к ним подбежала Таня. — Катя в подвале что-то нашла. Она подхватила Семёна под левую руку, а он чуть ступал, загребая ногами. Дед Матвей фыркнул носом, бросив быстрый взгляд на распахнутую дверь цокольного этажа. — Эх вы, птицы! — он с укором покачал головой. — Ну чего там можно найти? Ладно уж, Глебка с Павлухой посмотрят. А тебе, Татьяна, ещё одно поручение: дверь запереть! Пенициллу необходим микроклимат! Дед Матвей быстро уходил вслед за коляской и тётей Надей. Таща Семёна, Таня и Глебка чуть поспевали за ними. Катенька вздрагивала и выгибалась, шумно дышала ртом и непонятно варнякала. Но вдруг подняла лицо. — Он мёртвый там, — выдавила Катя сквозь всхлипы. — Мёртвый.***
Глебка с Павлухой спускались в подвал очень медленно и осторожно. Острые, крутые ступеньки были покрыты сырым, склизким мхом. Поскользнуться тут — нечего делать. А если уж они поскользнутся, расшибутся насмерть о булыжник. Павлуха ёжился от промозглого холода, который сразу же забрался под гимнастёрку и заставил трястись. Глеб тоже трясся, но больше от того, что его несчастную щёку очень болезненно дёргало. И кто там уже мёртвый? Глебка не очень-то и верил контуженной санитарке и больше боялся чистить флюс, чем слезать в подземелье. Они видели лучи яркого света — это горел карбидный фонарь, который Катя оставила, убежав. Лесница кончилась, Глебка с Павлухой зашли за простенок и разом попятились. Глебка даже про флюс позабыл. Август Клопп валялся возле двери, в жуткой, неестественной позе. Карбидный фонарь отлично его освещал. Немец был мёртв, и довольно давно: рожа уже серо-черная. Павлуха нервно шаркал — выпученные глаза и скрюченные пальцы фашиста пугали его. Да просто до дрожи в коленях пугали. Как он здесь оказался? Никто бы не дал ключ от подвала с запасом пенициллина военнопленному Августу Клоппу. — Товарищ Бобарёв, объяснить инцидент! — прошамкал Васято. Свирепо рявкнуть он не мог из-за флюса, да и сам был напуган не меньше Павлухи. Никто не похвалит их за смерть писаря из штаба Эриха Траурихлигена. Как бы не вышибли из органов поганой метлой — на передовую, в штрафбат. — Я… это, — попытался доложить Бобарёв. Он понятия не имел, когда Клопп ухитрился от него ускользнуть. А как пробрался в подвал, и вовсе, не представлял. Да и зачем? Что он тут делал? Кому-кому, а гниде точно не нужны чашки Петри. — Военнопленный пропал, а вы даже не почесались, товарищ Бобарёв! — Глеб песочил, но его голос звучал глухо и неуверенно. — Да я думал, его на перевязку уволокли, — так же глухо бубнил Павлуха и отступал назад. Этот подвал чертовски похож на гадкое подземелье под клубом: такой же зловеще холодный, пронизанный сквозняками и странными шорохами. А ещё эта дверь — какая же здоровенная! Кого только за ней запирали? Суеверия ожили, Павлухе как наяву чудилось, будто бы за дверищей скребётся чудовище. — Ду-умал! — зло передразнил его Глеб. — Ну, крепись тогда, раз думал! Наваляют тебе, Павлуха, за гниду по шлемофону! Я первый ввалю! Глеб поднял, было, кулак, но Павлуха прошептал ему: — Посмотрите туда, товарищ Васято. Павлуха показывал вниз, на пол. Глеб посмотрел. На булыжник полукругом легли чёрные отметины: дверь, запертую десятилетиями, с проржавевшим замком, открывали. И очень, очень недавно — вчера вечером, или даже сегодня с утра.